— И Лагранж довел его до истинного блеска, — вставил Чаплыгин.
— Согласен. И все же мне ближе Пуансо с его геометрической интерпретацией различных случаев движения.
Член-корреспондент Академии наук СССР В. В. Голубев вспоминал: «У Николая Егоровича... мощно доминировало то, что он непрерывно вел творческую научную работу. Напряженная научная мысль, непрерывная работа над разрешением сложнейших научных вопросов с первых лекций бросалась студентам в глаза. Перед ними был не лектор, искусно повторяющий чужие, обработанные и приведенные в порядок мысли, — перед ними был великий мастер, творец глубоких научных идей. Сознание этого невольно укоренялось у каждого, кто наблюдал за Николаем Егоровичем; и во время лекций, и когда он шел погруженный в какие-то глубокие размышления по коридорам университета... и в работе... в лабораториях, и на его научных и популярных докладах — везде ясно чувствовался напряженный пульс научного творчества.
И вот эта напряженность научного творчества, дополняемая глубоким, исчерпывающим знанием предмета, поразительной простотой, геометрической наглядностью, конкретностью и полной ясностью изложения, и делало преподавание Николая Егоровича таким, что оно захватывало слушателей».
О Жуковском в университете ходили легенды. Прежде всего о его крайней рассеянности и чудачествах. Многое в этих легендах оказывалось правдой. Скажем, однажды Николай Егорович, перепутав, сначала прочитал двухчасовую лекцию по программе третьего курса второкурсникам, а потом наоборот. Разумеется, одни ничего не поняли, а другие резонно возразили, что уже слушали лекцию год назад.
Ленивые, недобросовестные студенты пользовались «слабинкой» профессора и весьма небезуспешно сдавали ему экзамены, посылая вместо себя более толковых товарищей.
— Что за странность! — сетовал Николай Егорович. — Одни и те же башмаки с растрескавшимся верхом сдавали мне сегодня экзамен четыре раза!
Иногда обман раскрывался, но менее рассеянным профессор не становился — мешала постоянная погруженность в себя.
Придумывали студенты и иную методу. Николай Егорович формулировал задачу, экзаменуемый, делая вид, будто ему не вполне ясны ее условия, начинал задавать наводящие вопросы, профессор терпеливо объяснял и в конце концов дело кончалось тем, что он сам решал задачу, а студент получал удовлетворительный балл.
Жуковский мог по часу искать калоши, надетые на собственные ботинки; мог прийти на квартиру, с которой давно съехал. Он порой путал простые арифметические действия, поэтому завел арифмометр. Сущий бич его — имена и фамилии, кои он беспрестанно забывал.
Вероятно, Жуковский немало «виноват» в том, что в литературе утвердился и даже стал штампом образ «рассеянного профессора». Впрочем, может быть, не столько сам Жуковский, сколько студенческие выдумки. Для тех же, кто был занят усвоением знаний, профессор Жуковский был иным — необыкновенно скромным, деликатным. Николай Егорович никогда не подавлял авторитетом, никому не навязывал мнений. Он верил в своих учеников, относился к ним с любовью, принимал в их судьбах живейшее участие, и они платили ему столь же искренней преданностью.
Что касается Чаплыгина, то, помимо всего прочего, ему была близка разносторонность, широта и одновременно терпимость Жуковского-ученого. В механике его учитель ценил разные направления и разные вкусы. Некоторые ученые видят свою цель в поиске общих методов исследований, иные с удовольствием рассматривают частные вопросы, шлифуя одну грань алмаза за другой. Николаю Егоровичу по душе с самого начала были частные, вполне конкретные, осязаемые задачи. Трудно спорить, какое направление лучше: одно вытекает из другого, одно дополняет другое. Эту особенность подметил Голубев, в зрелые годы ставший близким Чаплыгину, а впоследствии его научным биографом: «Есть своеобразная красота в широких научных теориях, когда границы их и частности еще теряются в научном тумане; есть, с другой стороны, своеобразная прелесть в изучении точно поставленных узких и частных задач, и эту своеобразную красоту Николай Егорович и учил в своих лекциях ценить».
Вот почему Жуковский часами наблюдал за игрой ручейков, озорно и весело струящихся по двору университета после ливня, или, запрокинув голову и придерживая поля шляпы, следил за клубами дыма, выпускаемыми фабричной трубой. И тому и другому вопросу он посвятил научные статьи, вовсе не считая эти явления второстепенными, недостойными внимания ученого-механика.
Придя в университет из Технического училища (ныне МВТУ им. Баумана), Жуковский поменял квартиру, переехав из дома близ Немецкой улицы поближе, в Гусятников переулок. Чаплыгин стал изредка бывать у Николая Егоровича, выполнять под его руководством различные работы. Посещение квартиры сопровождалось непременным ритуалом — всякий переступающий порог обязан был вначале войти в комнату горячо любимой и почитаемой Николаем Егоровичем матери — Анны Николаевны, поцеловать ей руку и лишь затем проследовать в кабинет профессора.
Кабинет Жуковского нравился Чаплыгину. Он раскрывал характер и пристрастия учителя. Старинные темные шкафы с книгами, письменный стол, заваленный рукописями, по стенам ружья (Николай Егорович обожал охоту), чучела птиц, оленьи рога, гравюры, на одной из которых Дедал привязывал крылья Икару. В кабинете пахло книжной пылью, отдавало устоявшимися холостяцкими привычками.
Подоспело время подумать относительно диплома. Чаплыгин советуется с Николаем Егоровичем. Иного научного руководителя он не мыслит. «Сначала число студенческих сочинений по механике, которые писались под руководством Николая Егоровича, было невелико, — вспоминал академик Л. С. Лейбензон, — но потом оно возросло, и постепенно к нему стало обращаться за темами дипломной работы большинство способных студентов математического отделения. Однако Николай Егорович предъявлял очень высокие требования к студентам, которые хотели посвятить себя научной работе, и оставлял при университете для подготовки к профессорскому званию только действительно выдающихся людей, с которыми стоило заниматься и талант которых он умел подмечать со свойственной ему проницательностью».
Подобные надежды небезосновательно профессор питал в отношении Чаплыгина.
Вначале Чаплыгин выполнил исследование о погружении твердого тела в несжимаемую жидкость и о так называемом импульсивном образовании его движения. Затем Жуковский поставил перед учеником новую задачу — заняться изучением падения тяжелых тел в жидкости, что позволит, как предполагал учитель, определить некоторые типы винтовых движений.
1890 год выдался весьма напряженным. Защита диплома прошла как нельзя лучше. Удалась и научная работа, выполнявшаяся под бдительным оком любимого профессора. А что дальше?
Жуковский, не откладывая дело в долгий ящик, направил записку декану физико-математического факультета:
«Сергей Чаплыгин, окончивший в этом году университетский курс с дипломом первой степени (из всех предметов весьма удовлетворительно), во время своего пребывания в университете отличался прилежанием и выдающимися математическими способностями, о чем вместе со мною заявляет также и профессор В. Я. Цингер.
По моему указанию Чаплыгин занялся для представления в Испытательную комиссию сочинением «Об импульсивном образовании движения твердого тела, погруженного в беспредельную массу несжимаемой жидкости». Эту работу он выполнил с полным пониманием дела и некоторою самостоятельностью. Весной этого года, во время коллоквиума, я предложил ему заняться исследованием падения тяжелых тел в жидкости, указав ему при этом на некоторые винтовые движения, которые могут быть ожидаемы при решении задачи. Осенью он представил мне работу: «О движении тяжелых тел в жидкости», в которой вполне разобрал упомянутые интересные типы движения, а также и некоторые другие. Извлечение из этой работы будет напечатано в журнале «Русского химического общества».
Находя, что Сергей Чаплыгин проявил большой интерес к занятию теоретической механикой и обнаружил в этом деле далеко не заурядные способности, я покорно прошу факультет оставить его при университете для приготовления к магистерскому экзамену по прикладной математике с назначением стипендии из сумм министерства. При этом заявляю, что он хорошо владеет тремя иностранными языками. При сем прилагаются: два вышеупомянутых сочинения Сергея Чаплыгина и инструкция для его будущих занятий».
...Каникулярные воронежские дни летели стремглав. И все настойчивее и неотвязнее владело Чаплыгиным беспокойство: как там, в университете? Сбудутся ли его ожидания?
В разгар рождественского веселья в дверь постучали.
— Ряженые! — в один голос закричали сестры.
В открытую дверь, однако, вбежали не ряженые, не закружили всех в песенном хороводе, а степенно вошел пожилой, обметанный снегом, с заиндевевшими усами почтальон. Прокашлявшись, он сипло произнес:
— Телеграмма господину Чаплыгину.
— Сережа, тебе, — сказала мать и испытующе посмотрела на сына. Она была в курсе его дел.
— Читать вслух! — набросились сестры.
Сергей пробежал глазами текст и отдал телеграмму сестрам. Лицо его светилось тихой радостью. Николай Егорович Жуковский сообщал: совет университета и министр народного просвещения утвердили ходатайство в отношении Чаплыгина, ему надлежит спешно прибыть в Москву для выбора темы магистерской диссертации.
БЛЕСТЯЩАЯ ГЛАВА МЕХАНИКИ
Наука лишь постольку наука, поскольку в нее входит математика.
ВЫБОР «ОХАПКИ СЕНА»
Листая архивные документы во время работы над книгой, я нашел несколько строчек, имевших к судьбе выпускника университета Сергея Чаплыгина самое прямое отношение. В отчете о состоянии и действиях Императорского Московского университета за 1891 год в графе «Ведомость о стипендиатах, оставленных... по окончании курса для приготовления к магистерскому (или докторскому) экзамену» говорилось, что с физико-математического факультета было оставлено всего четыре человека, притом трое без стипендии, а Чаплыгин со стипендией шестьсот рублей в год.