— Пересказать тебе последнюю книжку?
— Почему, почему мне нужно это терпеть? Почему меня спасли, когда я тонула в детстве? Господи, как мне было бы уже хорошо! Если бы вернуться назад, никого, слышишь, никого из вас не было бы в моей жизни! Я бы родила девочку, она бы научилась играть на пианино, она бы не стыдилась говорить со своей матерью.
— Последнее, что я читал, была муть о великом Граале. Толстенная такая книженция, но ничего особенного, — продолжил я спокойно.
— Почему, почему я не такая как все, — мать яростно, нервными движениями смяла сигарету в пепельнице так, что невыкуренный табак из неё полетел во все стороны. — Неужели я нужна только для того, чтобы уколоть меня побольнее? За что, за что?!!
После этого она вскочила и бросилась в спальню.
— О том, что можно найти Грааль и будет полное счастье, — закончил я себе под нос.
Дверь спальни громко хлопнула.
Мама не станет искать Грааль. Она снова достанет бутылку. Если разобраться, Грааль ей не нужен. Как не нужен и я. А нужен — повод, чтобы расстроиться и выпить. Я много читал про такие психологические штучки. Иногда я думаю, что вообще непозволительно много для своего возраста прочёл. Как говорится, меньше знаешь — крепче спишь.
С этой мыслью я выключил на кухне свет и отправился в комнату. Перед тем как лечь, глянул на второй корпус. Наташино окно не светилось.
Я хожу в школу только тогда, когда мне это надо самому. Когда уроки интересные или чтобы из дома смотаться. Словом, когда есть причины идти. И когда эти причины есть, мне ничто не помешает. За ночь мой организм окончательно сдался, к утру я температурил и не мог дышать носом. То есть имел вполне официальный повод остаться дома и полдня валяться в постели. Но, обдумав вчерашнюю ситуацию, я решил, что идти на уроки надо. Чтобы нанести удар по престижу историка. Как это сделать, я ещё не знал, но сделать это было необходимо. Превентивно, так сказать. Опустить его в глазах Наташи как можно ниже и потом уже жить спокойно…
Идти я решил ко второму уроку, потому что первым была физкультура — не ключевой для моего возможного будущего предмет. Вместо тупого бегания за мячом я остался в тишине комнаты и, включив компьютер, рассматривал снимки Наташи. На нескольких она позировала мне, как бы ради прикола. Я пролистал на компьютере эти снимки. Была в них, как это говорят, энергетика. Не вообще энергетика, фиг знает что, а именно активизация для меня. Посмотришь на кадры, где Наташа улыбается, и вот уже болезнь затихла.
Наверное, если бы Наташа стала моей девушкой, я вообще бы ничем не болел. И никогда не расстраивался. Не было бы ни досад, ни обид, ничего… Только радость.
Я попытался представить, как это — постоянно радоваться. Но — не получилось. Что-то жало и мешало в груди. Естественно, сейчас оснований быть счастливым у меня не так уж много. Ну ничего, разберусь с неожиданно нарисовавшимся соперником, и всё будет гораздо лучше…
Пришёл я в школу немного более бодрым, чем проснулся. Вторым уроком была литература, которую вела пышная телом, носатая, чуть картавая учительница, которую вдобавок звали Анна Ивановна. В общем — ожившая гравюра императрицы Анны Иоанновны. От смеха можно лопнуть. Учительница что-то вдохновенно вещала, а я размышлял о том, как бы подгадить историку. Ну и рисовал, конечно. Сначала — расстрел итальянских патриотов-гарибальдийцев. Главный патриот — Виктор Валентинович уже лежал в луже крови, сраженный пулей реакционера меня. Сходство было весьма отдалённое, но я не успокоился. Дальше я нарисовал пленение итальянских солдат под Сталинградом, хотел было нарисовать Карбони, со слезами на глазах вымаливающего у меня, советского солдата, прощение, но тут на меня обратила внимание Анна Ивановна. Задала мне вопрос и втянула в длинную бессмысленную дискуссию.
Следующим уроком была история, ради которой я вообще пришёл в школу. Пока мы брели с первого этажа на третий, Наташа трепалась с Алиской о Викторе Валентиновиче. Не то что бы я специально подслушивал, но они так громко об этом говорили, что не услышать было невозможно.
— Вите нравится сиреневый цвет, — сообщала Алиска. — Я в журнале читала. Оказывается, мужчины в тридцать лет предпочитают сиреневый и тёмно-зелёный цвета. Потому что… — Алиска задумалась. — Ну, в общем, им нравится. Там так написано было.
— Давай спросим, — предложила Наташа, поправляя джинсовый пиджачок. Пиджачок был тёмно-бордовый и нравиться историку, по версии Зелениной, не мог.
— Давайте я спрошу, — предложил я ехидно.
— Фёдоров, — Наташа остановилась и тормознула меня, ухватив за рюкзак. — Только скажи Вите какую-нибудь гадость, и я тебя покалечу.
— Ты что, Титова, влюбилась? — уточнил я.
— Тебя это должно волновать? — сказала Наташа. — Правильно, не должно. Я предупредила!
Я промолчал, и Наташа, резко повернувшись, пошла в класс, а вместе с ней и Алиска, бросившая мне через плечо:
— И чего ты на него окрысился?
Да, нужно было действовать… Только как — я всё ещё не знал. К тому же вдруг почувствовал себя довольно мерзко — температура снова начала подниматься. Что ж, это в моём стиле, — чуть промочу ноги, замёрзну, так жди соплей, а то и ангины. Никакого иммунитета. Хилое городское дитя…
Я порылся в рюкзаке, достал носовой платок и затолкал в рукав свитера.
Улыбка на лице Виктора Валентиновича сегодня была ещё шире, чем вчера. Как будто он смертельно по нас соскучился — и наконец-то, вот радость, увидел! Сегодня мне предстояло лицезреть его аж два урока подряд — три часа истории у нашего класса скомпонованы в два дня. Плюс седьмым уроком — философия. Первый час обещанного факультатива. Оставалось надеяться, что я не захлебнусь за это время соплями и что меня не стошнит от радостного вида Карбони. Второго, пожалуй, избежать будет гораздо сложней…
Историк мелькал у доски в своём белоснежном свитере, улыбался и писал мелом нужные даты. Надо было задать вопрос по теме, неожиданный и сложный, чтобы он не смог ответить. Это я умею. За это меня ненавидели учителя старой школы и уже начинают недолюбливать здесь. Но как назло в голову ничего умного не лезло, а стоял там непрерывно нарастающий болезненный гул.
Я положил локти на парту, а голову — на них, и почти задремал.
— Вопросы у класса есть?
Слово «вопросы» вырвало меня из дрёмы, и я поднял руку. По привычке и потому, что я как раз и собирался его о чём-то спросить. Но о чём?
— Елисей?
Ну да, конечно, я поднял руку один. Всем остальным всё было понятно.
Я встал и увидел, что Наташа, повернувшись ко мне, презрительно сощурила глаза. Она ведь просила не лезть к историку, а я нарушаю её просьбу. Но что спросить-то? Я его речь толком не слышал.
— У тебя вопрос? — уточнил Виктор Валентинович, направляясь ко мне по проходу между парт.
— Да, — сказал я, — почему вы ушли с прежнего места работы? Почему вы пошли в школу? Нормальный человек не будет работать за такую зарплату.
Класс затих.
— Елисей, — медленно начал Карбони, — я по образованию историк, и мне хотелось получить педагогическую практику. Я не вижу ничего постыдного в работе в школе. Напротив, это дело вполне благое. Предыдущая моя работа была связана с раскопками. Летом я к ней вернусь.
— Вы грабите могилы? — вырвалось у меня. Не специально, правда. Наташа покраснела.
А историк вдруг расхохотался. Да так, что слёзы выступили. И, смеясь, махнул рукой, мол, садись:
— О нравственно-этических аспектах археологии поговорим либо индивидуально, либо на факультативе, если это заинтересует ещё кого-то, кроме тебя.
Я сел, осознавая свой провал. Надо же было сморозить такую глупость! И всё из-за дурацкой головной боли. Хотел подгадить Вите, а получилось — наклал себе же в карман.
Последние пять минут урока тянулись ужасно долго, я едва смог дождаться звонка. Даже спина Наташи, казалось, источает раздражение.
Вместе со звонком я встал и выскочил из класса.
Это была самая противная болезнь в моей жизни. Так сказать, обильно приправленная осознанием своей дурости.
Раньше болеть было даже прикольно — лежишь дома, ничего делать не должен, глотай таблетки, полощи горло и читай книги. Родители опять же тебя жалеют и проявляют внимание. В этот раз всё было не так. Мать обиделась и вообще ко мне не заходила. Наташа обиделась и как будто говорила со всех своих фотографий: Фёдоров, я тебя покалечу за то, что ты Вите сказал! Весь мир от меня отвернулся. Даже читать я не мог — вместо строчек из книги в голове постоянно возникали собственные невесёлые мысли. Выздоравливать и идти в школу не хотелось.
В воскресенье вечером позвонила Зеленина. Соврала, что классная просила узнать, как дела. На самом деле классной было на меня глубоко наплевать, ей чем меньше народу за партами, тем спокойней. Алиска сделала это исключительно для себя, потому что я ей нравлюсь. После стандартного вопроса о самочувствии она поинтересовалась, буду ли я к следующему воскресенью в состоянии прийти к ней на день рождения.
— Не знаю, — честно сказал я. Так как мать меня игнорировала, я занимался самолечением. И довольно безуспешно — температура упорно держалась, и горло болело.
— Жаль. Кого ни позову, никто не может. Только Наташа и Оля Морозова согласились.
Наташа — это интересно, подумал я. Это шанс загладить свою тупость, оправдаться и помириться.
— И ещё мы хотели Виктора Валентиновича пригласить. Только он отказался. В общем, получается — одни девчонки, — Алиска печально вздохнула.
— Ладно, приду. Что тебе подарить-то?
— Прояви смекалку, — захихикала она.
Проявлять что-то мне было лень, я размышлял, чья это идея — пригласить Карбони к Зелениной. Алискина, или всё-таки Наташина. И я сказал:
— У меня книжка есть ненужная. «История пыток» называется. Подарить?
— Подари, — сказала Алиска, — буду знать, как тебя пытать. В общем, в воскресенье в четыре. Только, Елисей, вы с Наташей не ссорьтесь у меня, ладно? Она на тебя здорово злится с того раза. Считает, что ты класс перед педагогом опозорил.