Может быть, пригласить отца с собой и слетать вместе хотя бы до той же самой Луны, и показать ему обрывистый полукруг Залива Зноя, страшную трещину, рассекающую цирк Ламберта, и загадочные белые лучи Коперника?
Нет, нет, нет!
Отец никогда не согласится, не оценит и не поймет. Скажи ему сейчас, здесь, за столом, что раскрыта тайна тяготения и построен антигравитационный двигатель, он поморщится, покачает головой и скажет с досадой:
— Занимался бы ты лучше настоящим делом. Учил бы литературу и геометрию...
А про чердак вообще нельзя заикаться после того, как в прошлом году, весной, мать обнаружила там спиртовку и коробок спичек.
... Где, где найти человека, с которым запросто можно поговорить о ракетах и стартовых площадках, о звездных дождях, о стремительных ночных полетах, похожих на сновиденье, и о чудесных линзах Торичелли?
Есть где-то такие люди, увлеченные, страстные, настоящие любители, как назвал их старик с Красной улицы, только как с ними встретиться, какой знак подать?..
— Стыдно мне за тебя, — сказал отец. — Взрослый парень, а все ерундой занимаешься. Не пойму, что у тебя в голове.
Он сел за стол и взялся за газету.
Андрей ушел в свою комнату, сбросил ботинки и лег на кровать лицом к стене.
...Желтоватая стена постепенно поворачивала на юг. Термометр показал, что ее поверхность нагревается Солнцем меньше, чем окружающие скалы. Видимо, металл хорошо отражал инфракрасную часть солнечного спектра.
Оплавленные куски породы, похожей на пемзу, грудами лежали у подножия стены. Они осыпались и дробились под ногами. Колючий стеклянный хруст передавался в шлем по защитным оболочкам скафандра.
Он несколько раз сфотографировал арку снизу, из долины. Теперь, поставив на камеру объектив для микросъемок, через каждые десять — пятнадцать метров фотографировал изъеденную космической пустотой поверхность стены. Там, на Земле, по форме луночек и бороздок, можно будет приблизительно установить состав сплава, из которого сделаны чудовищные секции.
Он старался не думать о тех, кто создал эти секции, и о машинах, на которых прокатывались колоссальные листы металла.
Потом, потом. Сейчас нет места бесплодным фантазиям. Нужны факты. Как можно больше фактов, из которых впоследствии вырастет гипотеза. Пофантазировать можно отдыхая.
Неожиданно погасло Солнце, и он остановился, оглушенный наступившей вдруг темнотой. Только через несколько секунд сообразил, что Солнце на месте. Просто его закрыла стена. Задумавшись, он не заметил, как перешел терминатор — место раздела света и тени.
Дав глазам освоиться с темнотой, он поднял защитный дымчатый козырек и включил рефлектор на шлеме.
После белого сияния дня пятно света на стенке трубы показалось бледным и маленьким, хотя он знал, что мощность рефлекторной лампы — пятьсот ватт.
Площадка здесь слегка понижалась к западу и была ровнее, чем на солнечной стороне. Пройдя метров двести; он заметил, что наклон стены изменился. Теперь она уходила в почву под острым углом, нависая над головой глухим черным сводом. Это значило, что он оказался под трубой.
Еще раз измерив температуру на поверхности секции, он с удивлением убедился, что она всего на шесть градусов ниже, чем на открытом солнце. На шесть градусов! А должна быть, по крайней мере, градусов на сто. Не могло же Солнце насквозь прогревать эту махину! Невероятно!
Через несколько шагов в плотном мраке он увидел узкую полоску света, лежащую на скалах. Свет выбивался откуда-то слева и с каждым шагом становился ярче. Скоро пришлось выключить рефлектор, а потом опустить на стекло шлема дымчатый козырек. Полоса света расширялась. Еще несколько метров, и он остановился перед высокой амбразурой, прорезанной в секции.
Неужели вход в трубу?
Да, кажется.
Но почему внутри такой ослепительный свет? Что там может быть?
Опасность?
Нет.
Красный глазок радиометра остается тусклым, и термометр показывает плюс сто двадцать два.
Можно войти.
Тем более, что ученые, разработавшие инструкцию для лунных исследователей, не предусмотрели такого случая. Здесь должен решать сам космонавт.
Всего четыре шага отделяют его от амбразуры.
Имеет ли он право рисковать?
Впрочем, никакого риска нет.
Опасности тоже.
Опасность всегда угрожает тем, кто боится ее. На всякий случай он взял в правую руку геологический молоток — единственное орудие и оружие, которое имел — и шагнул внутрь.
Глаза сами собой закрылись от яркого света, а когда он снова открыл их, трубы не было.
Он стоял на краю ровной круглой площадки, и перед ним, на расстоянии полукилометра, застывшим языком белого пламени горел южный склон Оливия, который он миновал сорок минут назад. Над головой мрачно темнело небо, осыпанное разноцветной пылью звезд, а на западе открывался широкий вид на полуразрушенный вал Йеркеса и зубчатое кольцо Пикара. Долина внизу казалась серебристой, будто покрытой инеем, а почва под ногами была темно-коричневой и, судя по всему, очень плотной.
Но, черт возьми, куда же исчезла труба?
Он сделал шаг назад и ударился шлемом о невидимое препятствие. Повернул голову. Пустота. Протянул руку, и в этой пустоте пальцы наткнулись на стену. Повел руку вниз и влево, нащупал край проема. Сделал осторожный шаг вперед и очутился перед амбразурой в том самом месте, где стоял с геологическим молотком в руке минуту назад. Никакого Йеркеса, никакого Пикара и никакой долины внизу. Только черный свод трубы, нависший над головой.
Он включил рефлектор. Световое пятно легло на желтоватую, изрытую коррозией поверхность металла.
Что же это такое? Оптический феномен? Неизвестное явление природы? Чудо?
Какая чепуха!
Стиснув зубы, он снова шагнул в амбразуру. И снова перед ним встал южный склон Оливия, загорелась над головой звездная россыпь и фантастической короной вырезались на горизонте крутые склоны Пикара,
Труба исчезла, будто ее никогда и не было.
И в то же время он явственно ощущал край амбразуры рукой!
О черт!
Прозрачной она становится, что ли?
Но почему именно в тот момент, когда он оказывается внутри?
Он начал ощупывать внутреннюю поверхность секции. Вот она, гладкая как стекло и абсолютно прозрачная. Температура сто шестнадцать. На шесть градусов ниже, чем снаружи. Вот край амбразуры. Толщина металла около десяти сантиметров...
Тьфу, пропасть, как же он сразу не догадался!
Поляроид!!
Труба не из металла, а из какого-то пластика, обладающего поляроидными свойствами!
В одном направлении световые лучи через него проходят свободно, а в другом... И пластик этот, вероятно, очень легкий. Отбить бы кусок для анализа...
Неизвестное явление природы!
Болван!
Он размахнулся и ударил молотком по невидимой стене. Молоток отскочил с такой силой, что чуть не вылетел из руки.
... Скверно будет, если в разговор отца с Александрой Антоновной ввяжется Клара Сергеевна. Эта все припомнит. И стекло, которое Андрей на спор разбил кулаком, и книжки, которые он читал во время уроков, и киноварь, которую стащили в химическом кабинете, чтобы выпарить из нее ртуть...
Андрей мысленно начал перебирать все, что случилось с начала учебного года. Оказалось так много, что он удивился.
Неужели есть люди на свете, которые не получают замечаний, все у них шито-крыто, без сучка, без задоринки?
Не может быть на свете таких людей. Впрочем... а Мишка Перельман? Вот у кого все будет нормально в жизни. С первого класса его ставили всем в пример. На любой вопрос учительницы он тянул руку вверх. Всегда все знал. На собраниях выступал долго и толково и всегда по существу. Был инициатором многих хороших дел. Например, предложил вести классную летопись, чтобы потом, когда все станут солидными людьми, собраться как-нибудь в школе и почитать вслух записи и посмотреть фотографии. Летопись вели полтора года, пока ее кто-то не похитил. Искали — кто, но не нашли. Занимался он живописью. Ходил за город с полированным этюдником «на пейзажи», но рисунки почему-то не особенно любил показывать.
И в музыкальной школе учился. На вечерах самодеятельности играл на рояле, красиво и плавно вскидывал руки над клавишами, кланялся публике с достоинством, слегка наклонив голову, и потом резким кивком отбрасывал волосы со лба.
В математическом кружке прочитал доклад о Лобачевском, высоко оцененный Кларой Сергеевной. В литературном прославился очерком о школе.
Правильный человек Мишка. Куда его ни поставь, везде он будет на месте и всегда впереди всех. «Наша надежда», — говорит о нем Александра Антоновна.
Вот еще Лида Звонарева. Чистенькая, накрахмаленная, отутюженная. Открой любой учебник в каком хочешь месте, начни спрашивать, — она все назубок, не собьется ни разу. Контрольные на одни пятерки. Если на доске пишет — каждую букву вырисовывает, стирать потом жалко. А если вызовут с места, отвечает не задумываясь, четко, будто читает. Отвечает и смотрит на учителя бледно-голубыми фарфоровыми глазами,
«Лидка! — кричат девчонки на перемене. — Ты читала „Всадника без головы“?» — «Не читала, — трясет головой Лида. — Некогда мне! Отстаньте!»
«Наша труженица», — говорит о ней Александра Антоновна.
А о нем, об Андрее Степушкине, говорят только в тех случаях, когда в классе происходит что-нибудь не совсем обычное. Он, конечно, не надежда школы и не труженик, а наоборот... И на собраниях выступает не он, а о нем... Плохо. Ой, как все плохо!
Почему несчастья похожи на снежный ком? Катится сначала маленькое, с кулак, и с каждым оборотом на него налипают все новые. Не успеешь оглянуться гора над тобой. Нависла, вот-вот обрушится.
В коридоре тихо скрипнула дверь. Это мать кончила возиться на кухне, пошла спать. Теперь до утра не выйдет из своей комнаты. А отец, наверное, храпит вовсю. Он рано укладывается и спит непробудно. Выстрелить можно в комнате — не проснется.