делю тому назад, остальные сорок книг Маруся отправит Вам завтра, мы сегодня уезжаем с дачи. Это письмецо пишем на фоне маленького живописного озерца, на берегу которого некоторые группы деревьев уже тронуты красками с палитры осени, шагнувшей и в наши места. Мы послали Вам по почте простой незастрахованной посылкой в подарок один из грубых моих реальных этюдов, получили ли Вы? Будет жаль, если эта живопись, сделанная на советском деревенском холсте, не дошла по назначению, найдя себе по дороге какого-либо любителя отечественной живописи.
Экслибрис, обещанный Вам два столетия назад, будет сделан.
Отчет о «Городе Муз» был нами написан и сдан хозяину газеты, но он его замариновал. На днях возьму его обратно и постараюсь провести через партийную газету «Новый мир», где я стал принимать участие в литерат[урном] отделе.
Мария Никифоровна очень интересуется вашим «семейным творчеством». Как Ваш сыночек, наши Додик и Никита плещутся рядом в озере, глубина которого достигает 40-ка футов.
Мы с Марией Никифоровной усиленно трудимся над книгой, посвященной воспоминаниям о Маяковском. Знакомы ли Вы с Островским Арсением Георгиевичем? Он давно уже перестал отвечать на письма, а между тем нас очень интересует печатавшийся им труд «Футуристы».
Со мной в «Рус[ском] голосе», строго просоветская газета, работает остзейский бывший барон Корф, окончивший училище правоведения, он знал Вашу фамилию в «Городе Муз».
Привет от Марии Никифоровны и меня.
Давид Давидович Бурлюк.
1930, сент[ября], 24
Дорогой Эрик Федорович.
Только что получили Вашу открытку. Вам высланы 80 экземпляров брошюры «Искусство Бурлюка», и высылаются сегодня еще 20 книг дополнительно. От души, товарищески приветствуем с Марией Никифоровной Вашу энергию выявить и показать современникам ценное, заслуживающее внимания в творчестве нашем. Нужно указать, что Бурлюка до сего времени, начав ругать еще 25 лет тому назад – продолжают, по инерции, с разгону поругивать в лучшем случае или же, в худшем, снисходительно замалчивать. Так не годится. Явления гораздо менее значительные в отечественной эстетике находят спокойную оценку. Явления равного порядка в той же Большой советской энциклопедии под пером Игоря Грабаря, опубликовавшего свое мнение в шестидесяти тысячах экземпляров, встречают дружескую поддержку (например, Бялыницкий-Бируля или Богаевский). Но лишь дело касается Бурлюка, где встречаются в шерсти занозы модернизма и рука, желающая академически приласкать, натыкается на них, – Грабарь с пеной у рта обрушивает на и без того шаткое основание моего эстетического существования в истории отечественного искусства глыбу компетентного мнения, способного все изломать и исковеркать.
Никак не удается мне пробиться к непосредственной связи с советским читателем. Знакомы ли Вы с Арсением Георгиевичем Островским? Он отредактировал и сдал в издательство «Академия» в Москве (книга была принята) том моих «Мемуаров», и что же: целый год прошел, и, по обыкновению, из книги сделали маринад. У меня на руках в рукописях: сборники стихов, пять романов, очерки путешествий, книги рассказов – все лежит неизданным, в первую очередь сами, благодаря Марии Никифоровне, ее трудам, мы публикуем вещи, которые могут нейтрализовать, хотя бы отчасти, вредное влияние замалчивания Грабарей «и компания».
Вам сейчас в ожидании Вашей рукописи, которую прошу убедительно окончательно, после «машины» внимательно прочесть – лично, потому что мы здесь будем печатать, точно придерживаясь при корректуре Вашего оригинала. Например, выражение «Дамская провинция» («Искусство Давида Бурлюка») – было в Вашем оригинале наряду с другими ляпсусами. Здесь очень часто трудно сообразить, так это или иначе. Имея Вами просмотренный оригинал, мы избежим досадных искажений Ваших замыслов.
Радуемся, благодарим. Ставим на счет. Сезон начинается, и наши дела должны поправиться. Я сделал много рисунков тушью с улиц Нью-Йорка. В каком журнале Вы могли <бы> поместить эти зарисовки, единственные в своем роде и для русского глаза совершенно новые? Дома бедноты, старые постройки. Я пришлю Вам несколько матерьяла и эти рисунки. Матерьяла описательного, о городе Нью-Йорке. Мне кажется, Вы могли бы поместить этот матерьял в каком-либо журнале. В случае, если будет какой-либо гонорар, то я готов пользоваться половиной. Переводить деньги за границу сюда – не нужно, ибо у нас есть счеты с Вами, во-первых, а во-вторых, у меня имеется родственница в Уфимской губернии, куда и может быть направлена при удаче моя часть.
Сообщите насчет этих рисунков. Сейчас посылаю Вам три фото. Может быть, они Вам как-либо пригодятся. В октябре-ноябре надеюсь написать портрет Мейерхольда, который ожидается с труппой сюда. Запросите, пожалуйста, «Жизнь искусства», хотя бы по телефону, – интересуются ли они иметь мои статьи об американском кино, советских фильмах и театре Мейерхольда в Соед. Шт.?
Жму Вашу руку товарищески к Вам. Мария Никифоровна кланяется Вам и Вашей супруге. Как здоровье малютки-сыночка?
Давид Давидович Бурлюк.
1930, ноября, 2
Дорогой Эрик Федорович
Ваше деликатное письмецо доставило сегодня утром искреннее удовольствие. Я, Мария Никифоровна и мои друзья были порадованы Вашим одобрением рисунков, сделанных «окурком». Кроме высланного Вам уже этюда, в ближайшие недели мы пошлем Вам несколько образцов моего рисования, раз оно способно доставлять Вам удовольствие. Ободренный Вашими похвалами, в настоящее время я ежедневно делаю рисунки голов мокрой тушью.
Относительно Ваших указаний касательно американских художественных изданий, то в ближайшее время также начнем понемногу Вам их посылать. С нетерпением ожидаем Вашей второй монографии о Давиде Бурлюке как о поэте. Я очень хотел бы, чтобы Вы отыскали
Горьковский отзыв о футуристах, весна, 1915 год, в журнале, кажется, «Театр и искусство». Желательно было бы получение Вашей работы <в> возможно спешном порядке.
Мария Никифоровна шлет нежный привет Вашему «юному потомству». Поклон супруге, от которой мы имели одно письмо во время случившейся с Вами в прошлом болезни. Дружески жму Вам руку.
David Burliuk.
Мария Никифоровна напоминает мне об exlibris’e. (Совестно – примусь.) Статью о «Городе Муз» «Русск[ий] гол[ос]» вернул, была велика.
1930, декабря, 15, Нью-Йорк. Америка.
Дорогой Эрик Федорович.
Когда идешь по улицам Нью-Йорка и упадет взгляд на витрину Вестерн-Юнион, телеграфного агентства, читаешь: «Не пиши, а телеграфируй». Вот здесь, живя в Америке, особенно остро почувствовал я повыв не писать Вам, а телеграфировать, именно, в день получения от Вас рукописи «Поэзия Давида Бурлюка».
Я должен был идти работать в газету, и Мария Никифоровна читала Ваш труд первой. Она еще по телефону мне в редакцию передала свой восторг от прочитанного; в половине восьмого, за вечерним чаем, Мария Никифоровна начала читать мне вслух написанное Вами. Чтение заняло час пятнадцать минут. То, что Вы написали, прекрасно.
Я и ранее знал, что Вы являетесь художественным критиком, дегустатором в подвалах, где в бочках произведений таятся опьянения искусства – то пенящиеся, то коричнево-густые, окунающие в нирвану, или же прозрачные и светлые, как лимонноватый луч зари на снегах горных вершин.
Прежде всего нас тронуло посвящение Вашего труда Александру Эриковичу; мы понимаем, что в мальчике для Вас сфокусились все надежды, радости и…
К печатанию мы приступим в конце текущей недели, несмотря на переживаемый сейчас страной «Дяди Сэма» кризис, который, конечно, отражается и на нас, «сэмятах». Вы необычайно тонко и для меня – лестно произвели анализ моей творческой сущности. Я никогда не думал даже, что это может выйти так интересно, содержательно и значительно. Написанное Вами укрепило меня на дальнейшую более упорную работу.
Сразу по выслушании текста монографии я стал сравнивать в уме Ваше сочинение, последнее и прежнее, касающееся моей живописи. Я понял, почему как поэт я отражен Вами полнее и как бы с большей симпатией. Причина, мне кажется, ясна – Вы настоящий критик, Ваши суждения являются результатом знакомства с творческим матерьялом лица, о коем Вы пишете, рассуждаете. Когда Вы писали о Бурлюке – скрибе египетском со стеклянными глазами, калачиком сложившем ноги над миской галушек украинского воображения, то матерьял был у Вас пред глазами, Вы могли его просмотреть строка за строкой, перелистать в уме буква за буквой. Бурлюк-Поэт, Бурлюк-писатель – нечто мало знакомое, больше – еще даже неопубликованное, и тем более отрадно, что именно Вы были первым, кто компетентно, со знанием предмета, указал на меня и дал в руки современному читателю план, карту материка моего творчества.
Понятие «Бурлюк-живописец» – давно набившее оскомину и в конце концов также, пожалуй, хаотическое, сумбурное, кусковое; на этом имени до сих пор еще много арбузных корок старых насмешек, издевательства и нежелания знакомиться.
Я не жалуюсь, не сожалею, ибо в такую эпоху пришлось жить. Я доволен своей жизнью, ибо другой не знал и не буду знать. Кроме того, всякий сюжет может стать канвой настоящему искусству. О Вашем сочинении критическом еще напишу Вам, когда будем делать корректуру и тискать его на толстой бумаге.
А пока, дорогой Эрик Федорович, разрешите дружески пожать Вашу руку в знак великой признательности и передать благодарность и от Марии Никифоровны. Мы поровну делим все наши радости и труды, сладости и горести. А для нее получение и чтение Вашей монографии было большой радостью, столько же, как мне.
Она и я выражаем почтение В[ашей] супруге, а также и сыну Вашему. Остаюсь с почтением и преданностью, благодарный Вам
Давид Давидович Бурлюк.
1930, декабря, 25
Дорогой Эрик Федорович.
С Новый годом! Новым счастьем пролетарским и победой социализма!!
Ваша книга «Поэзия Давида Бурлюка» сдана в печать, несмотря на очень тяжелое теперешнее положение. Я убежден, что в конце брошюры будет возможно вставить Вашу библиографию.