Пир, R.H., Бодлер[169]
5. Бессильная выразиться, что-либо выразить, любовь хочет быть повсюду провозглашаемой, выкрикиваемой, начертанной: «all’acqua, all’ombra, ai fiori, all’orbe, ai fonti, all’eco, all’aria, ai venti…» He успеет влюбленный субъект создать или смастерить какое-либо произведение, как его тут же обуревает побуждение его посвятить. Он хочет сразу же — и даже заранее — подарить делаемое тому, кого любит, ради кого работал или будет работать. Надписание имени и будет подразумевать дар.
Свадьба Фигаро[170]
И однако, исключая случай гимна, где посылка совпадает со всем текстом, то, что следует за посвящением (то есть само произведение), имеет с ним мало общего, Предмет, который я дарую, более не тавтологичен (я даю тебе то, что даю), он интерпретируем; он имеет смысл (смыслы), намного превосходящий его адрес; хоть я и надписал на своем произведении твое имя, создавалось оно для «них» (других, читателей). Стало быть, таков уж рок самого письма, что текст нельзя назвать любовным, а только в крайнем случае что он был «любовно» исполнен, как какой-нибудь пирог или вышитые шлепанцы.
И даже еще в меньшей степени, чем шлепанцы! Ведь они были сделаны для твоей ноги (по твоему размеру и для твоего удовольствия); пирог приготовлен или выбран по твоему вкусу; имеется определенная адекватность этих объектов твоей личности. А вот письмо не обладает подобной услужливостью. Письмо сухо, тупо; словно дорожный каток, оно знай себе катится вперед, равнодушно и бестактно; оно скорее убьет «отца, мать, любовника/цу», чем отклонится от своего предначертания (которое, впрочем, загадочно). Когда я пишу, я должен смириться с очевидностью, которая, если верить моему Воображаемому, меня терзает: в письме нет никакой доброжелательности, скорее террор; оно удушливо для другого, каковой, ничуть не замечая в нем дара, вычитывает в нем утверждение мастерства, могущества, наслаждения, одиночества. Отсюда жестокий парадокс посвящения: я хочу любой ценой подарить тебе то, что тебя удушает.
(Мы часто убеждаемся, что пишущий субъект пишет не под стать своему личному образу: кто меня любит «ради меня самого», тот не любит меня за мое письмо (и я от этого страдаю). Дело, вероятно, в том, что любить сразу два означающих в том же теле — это уж слишком! Такого часто не встретишь. Если же в виде исключения такое случится, то это Слияние душ, Высшее Благо.)
6. Итак, я не могу подарить тебе то, что, казалось, писал для тебя, с этим я должен смириться; любовное посвящение невозможно (я ведь не удовольствуюсь условно-светской надписью, притворяясь, что посвящаю тебе произведение, которое от нас обоих ускользает). Действие, в которое вовлечен другой, — это не надпись. Это нечто более глубокое — запись: другой записан, вписан в текст, он оставил в нем свой след, причем множественный. Если бы ты был только адресатом посвящения этой книги, тебе бы не удалось избавиться от тяжкого положения (любимого) объекта — бога; но твое присутствие в тексте — именно потому, что ты в нем неузнаваем, — отнюдь не присутствие аналогической фигуры-фетиша, это присутствие силы, а стало быть положение небезопасное. А потому не имеет значения, что сам ты чувствуешь себя постоянно принуждаемым к молчанию, что твоя собственная речь словно задыхается под чудовищным дискурсом влюбленного субъекта: в «Теореме» «тот, другой» не говорит, но он вписывает нечто в каждого из тех, кто его желает, — производит то, что математики называют катастрофой (расстройство одной системы под действием другой); правда, этот немой — ангел.
Пазолини
Почему?
ПОЧЕМУ. Навязчиво спрашивая себя, почему он не любим, влюбленный субъект живет с верой в то, что на самом деле любимый объект его любит, но не говорит ему об этом.
1. Для меня существует «высшая ценность» — моя любовь. Я никогда не говорю себе: «Чего ради?» Я не нигилист. Я не задаюсь вопросом о целях. В моей монотонной речи никогда нет никаких «почему», разве что единственное, всегда одно и то же: но почему же ты меня не любишь! Как можно не любить это «я», которое любовь делает совершенным (которое столько дает, которое дарует счастье и т. д.)? Вопрос, настоятельность которого переживает само любовное приключение: «Почему ты не любил(а) меня?» или еще «Дорогая, скажи мне, скажи, почему, почему ты ушла от меня?» — «О sprich, mein herzallerliebstes Lieb, warum verliessest du mich?».
Ницше, Гейне[171]
2. Вскоре (или сразу же) вопрос ставится уже не «почему ты меня не любишь?», но «почему ты меня любишь чуть-чуть?» Как тебе удается любить чуть-чуть! Что это означает — «чуть-чуть» любить? Я живу в понятиях «слишком» или же «недостаточно»; я жажду слияния и воспринимаю как скаредность то, что не покрывает всего; я стремлюсь занять такое место, откуда количества уже не воспринимаются и откуда будут изгнаны итоги. Или иначе — ибо я номиналист: почему ты мне не говоришь, что меня любишь?
3. Истина в том, что — из ряда вон выходящий парадокс — я не перестаю верить, что любим. Я вижу в Фрейд галлюцинациях то, чего желаю. Каждая обида проистекает не столько от сомнения, сколько от измены: ибо изменить может только тот, кто любит, ревнивым может быть лишь тот, кто верит, что любим; другой эпизодически пренебрегает своей сутью, каковая — любить меня, отсюда все мои несчастья. Однако бред существует лишь если от него пробудишься (бред существует лишь ретроспективно); однажды я начинаю понимать, что со мной случилось: я верил, что страдаю от того, что не любим, а на самом деле я страдал из-за того, что верил, будто любим; я жил в запутанности, веря одновременно, что и любим, и покинут. Каждый услышавший мою внутреннюю речь мог бы только воскликнуть, будто о капризном ребенке: но в конце концов, чего же он хочет?
Фрейд[172]
(«Я люблю тебя» превращается в «ты любишь меня». Однажды X… получил букет орхидей без имени отправителя; тут же он примыслил себе их происхождение — они могли быть присланы только любящим его, а любящий его может быть лишь тем, кого любит он. Лишь после длительного самоконтроля он сумел разъединить два логических заключения: тот, кто его любит, не обязательно тот, кого любит он.)
«Дни избранников»
ПРАЗДНИК. Влюбленный субъект переживает каждую встречу с любимым человеком как праздник.
1. Праздник — то, чего ждут. От обещанной встречи я жду неслыханной суммы удовольствий, пиршества; я ликую, как ребенок, смеющийся при виде той, одно присутствие которой возвещает и означает полноту удовлетворения; передо мной, для меня вот-вот откроется «источник всех благ».
Лакан
«Я переживаю такие счастливые дни, какие господь приберегает для своих святых угодников, и что бы со мной ни случилось, я не посмею сказать, что не познал радостей, чистейших радостей жизни.»
Вертер
2. «Сегодня ночью — страшно сознаться — я держал ее в объятиях, прижимал к своей груди и осыпал поцелуями ее губы, лепетавшие слова любви, взор мой тонул в ее затуманенном негой взоре! Господи! Неужто я преступен оттого, что для меня блаженство — со всей полнотой вновь переживать те жгучие радости?»
Для Влюбленного-Лунатика Праздник — это ликование, а не взрыв; я наслаждаюсь обедом, беседой, нежностью, твердым обещанием удовольствия: «искусство жить над бездной».
Вертер, Жан Луи Бут
(Так что же, для вас ничего не значит быть чьим-то праздником?)
Бант
ПРЕДМЕТЫ, Любой предмет, которого касалось тело любимого, становится частью этого тела, и влюбленный субъект страстно к нему привязывается.
1. У Вертера множество фетишистских жестов: он целует розовый бант, подаренный ему Шарлоттой на день рождения, записку, которую она ему послала (несмотря на скрипящий на зубах песок), пистолеты, которых ока касалась. От любимого человека исходит некая сила, которую ничто не в силах остановить и которая пропитывает все им задетое — пусть даже задетое взглядом: когда Вертеру не удается повидать Шарлотту и он посылает к ней своего слугу, то сам этот слуга, на котором останавливался ее взгляд, становится для Вертера частью Шарлотты («Если бы мне не было стыдно, я притянул бы к себе его голову и поцеловал»). Каждый так освященный (приближенный к божеству) предмет становится подобным болонскому камню, который излучает ночью лучи, накопленные задень.
(Он помещает на место Матери Фаллос — отождествляется с ним. Вертер хочет, чтобы его похоронили с подаренным ему Шарлоттой бантом; в могиле он ложится рядом с Матерью — именно в этом месте и помянутой.)
Метонимический предмет оказывается то присутствием (и порождает радость), то отсутствием (и порождает тоску). От чего же зависит его истолкование? — Если я верю, что вот-вот преисполнюсь удовлетворения, предмет будет мне приятен, если же я вижу себя покинутым, он станет зловещим.
Вертер, Лакан
2. Вне этих фетишей в любовном мире предметов нет. Это мир чувственно бедный, абстрактный, выжатый, лишенный аффективных нагрузок; мой взгляд проходит сквозь вещи, не признавая их искусительности; я мертв для всякой чувственности, кроме чувственности «милого тела». Единственное во внешнем мире, что я могу связать со своим состоянием, — общая атмосфера дня, словно «погода» — это одно из измерений Воображаемого (Образ не имеет ни цвета, ни глубины, но он наделен всеми нюансами света и тепла, сообщаясь с любимым телом — которое чувствует себя то хорошо, то плохо — все в целом, в своем единстве). Код японского хайку требует, чтобы в нем имелось слово, обозначающее тот или иной момент дня и года; это «киго», слово-сезон. В записи любовных переживаний сохраняется это «киго» из хайку — беглый намек на дождь, на вечер или свет, на все, что омывает и рассеивается.