м этим является неуловимая конечная цель; это лишь смысл моей силы. Перевернуты скорбные, преступные, печальные модуляции, все ответные реакции моей жизни. Вертер восхваляет свое собственное напряжение, утверждая его против пошлости Альберта, Рожденный из литературы, способный разговаривать, лишь используя ее затертые коды, я тем не менее один со своей силой, преданный своей собственной философии.
Вертер[216]
3. На христианском Западе вплоть до сегодняшнего дня сила всегда передается через типическую фигуру Толковника (в ницшевских терминах, иудейского Первосвященника). Но любовная сила не может переместиться, попасть в руки какого-либо Истолковывающего; она пребывает в самом языке, зачарованная, неподатливая. Топической фигурой является здесь не Жрец, а Влюбленный.
Ж.-Л. Б.[217]
4. Есть два утверждения любви. Прежде всего, когда влюбленный встречает другого, имеется утверждение непосредственное (психологически — ослепление, энтузиазм, воодушевление, безумная проекция счастливого будущего: я снедаем желанием, позывом к счастью); я всему говорю да (в самоослеплении). Далее — длинный туннель: мое первое да разъедают сомнения, любовной ценности все время грозит обесценивание; это стадия меланхолической страсти, нарастание злопамятства и жертвенности. Из этого туннеля я могу, однако, выбраться — «превзойти», не ликвидируя; утверждавшееся в первый раз могу утвердить заново, не повторяя его, ибо при этом я утверждаю само утверждение, а не его случайное содержание; я утверждаю первую встречу в ее отличии, я хочу ее возврата, а не повторения. Я говорю другому (прежнему или новому): начнем сначала.
Ницше[218]
Фединг
ФЕДИНГ. Болезненное испытание, при котором любимый человек, кажется, отстраняется от любого контакта — причем это загадочное безразличие даже не направлено против влюбленного субъекта и не проявляется в пользу кого бы то ни было другого, света или соперника.
1. В тексте фединг голосов — вещь хорошая, повествовательные голоса приходят, уходят, замолкают, сплетаются; неизвестно, кто говорит; нечто говорит, вот и все — никаких образов, ничего, кроме языка. Но ведь другой не является текстом, это образ, единый и слитный; если голос теряется, то исчезает весь образ (любовь монологична, маниакальна; текст гетерологичен, перверсивен). Фединг другого, когда он происходит, тревожит меня, ибо кажется, что у него нет ни причин, ни предела. Словно грустный мираж, другой удаляется, уносится в бесконечность, а я тщетно пытаюсь его догнать.
(Во времена, когда эта одежда была на пике моды, одна американская фирма расхваливала вылинявшую голубизну своих джинсов: it fades, fades and fades. Так же и любимый человек никогда не кончит исчезать, обесцвечиваться; чувство безумия более чистое, чем если бы это безумие было буйным.) (Душераздирающий фединг: незадолго до смерти бабушка Рассказчика временами больше уже не видит, не слышит; она не узнает уже внука и смотрит на него «с видом удивленным, недоверчивым, возмущенным».)
Пруст[219]
2. Бывают кошмары, когда появляется Мать, у которой на лице запечатлено суровое и холодное выражение. Фединг любимого объекта — это ужасающее возвращение Дурной Матери, необъяснимое отступление любви, богооставленность, хорошо известная мистикам: Бог существует, Мать присутствует, но они больше не любят. Я не уничтожен, но оставлен, как отброс.
3. Ревность заставляет страдать меньше, ибо другой остается в ней живым. При фединге другой, кажется, потерял всякое желание, он охвачен Тьмой. Я отброшен другим, но эта заброшенность удваивается заброшенностью, которой охвачен он сам; его образ как бы размыт, разжижен; мне больше не за что удержаться, даже за желание другого, направленное на сторону; я скорблю об объекте, который сам повергнут в скорбь (отсюда понятно, до какой степени мы нуждаемся в желании другого, даже если это желание нам не адресуется).
Хуан де ла Крус[220]
4. Когда другой охвачен федингом, когда он отступает — никуда, разве что к тревоге, которую он может выразить лишь скупыми словами: «мне нехорошо», кажется, что он движется вдалеке в тумане; не мертвый, но зыбко живой, в краю Теней; их посещал Улисс, взывал к ним (Nekuia); среди них была тень его матери; я зову, я тоже взываю к другому, к Матери, но навстречу мне — всего лишь тень.
Одиссея[221]
5. Фединг другого коренится в его голосе. Голос поддерживает, обозначает и, так сказать, завершает исчезновение любимого существа, ибо голосу свойственно умирать. Голос создается именно тем, что, собственно, меня в нем и терзает: обязанностью умереть, как если бы он сразу же был и никогда не мог быть ничем другим — лишь воспоминанием. Это призрачное бытие голоса есть модуляция. Модуляция, которой определяется всякий голос, это то, что неуклонно умолкает, это та звуковая фактура, которая выветривается и рассеивается. Я всегда знаю голос любимого человека лишь мертвым, припоминаемым, возобновляемым у меня в голове, по ту сторону уха; это голос неуловимый и тем не менее монументальный, поскольку он принадлежит к тем объектам, которые обладают существованием, только исчезнув.
(Сонный голос, покинутый голос, голос констатации, далекого события, слепой судьбы.)
6. Нет ничего более душераздирающего, чем любимый и усталый голос — голос изнуренный, разреженный, словно бы обескровленный, голос на самом краю света, который вот-вот поглотят вдали холодные волны; он готов исчезнуть, как уставшее существо готово умереть; усталость — это сама бесконечность, то, что не кончает кончаться. Этот краткий, отрывистый голос, почти неизящный в силу своей разреженности, это почти ничто удаленного любимого голоса чудовищно затыкает мне все внутри, словно хирург ввел мне в голову огромный ватный тампон.
7. Фрейд, кажется, не любил телефон, хотя и любил слушать. Быть может, он чувствовал, предвидел, что телефон всегда какофоничен и что через него идет дурной голос, ложная коммуникация? С помощью телефона я, вероятно, пытаюсь отрицать разлуку — как ребенок, страшащийся потерять мать, играет, беспрестанно подергивая веревочку; но телефонный провод не является хорошим переходным объектом, это не инертная веревочка; он заряжен смыслом, но не соединения, а расстояния; усталый любимый голос, услышанный по телефону, — это фединг во всей его тоске. Прежде всего, когда этот голос доходит до меня, когда он здесь, когда он длится (с превеликим трудом), я никогда его вполне не узнаю; он исходит как бы из-под маски (так же, как утверждают, и маски греческой трагедии обладали магической функцией: придавать голосу хтоническое происхождение, деформировать его, делать его странным, исходящим из потустороннего подземного мира). И потом, другой здесь всегда в момент отбытия, он удаляется дважды — своим голосом и своим молчанием: кому говорить? Мы замолкаем вместе: затор двух пустот. Я вот-вот покину тебя, ежесекундно говорит голос из телефона.
Фрейд, Уинникот[222]
(Эпизод тревоги, пережитой прустовским рассказчиком, когда он разговаривает по телефону со своей бабушкой; преисполниться тревоги из телефона — подлинная подпись любви).
Пруст[223]
8. Я пугаюсь всего, что искажает Образ. Поэтому я пугаюсь усталости другого: она — самый жестокий из объектов-соперников. Как бороться против усталости? Я отчетливо вижу — и это единственная оставленная мне скрепа, — что измученный другой вырывает из этой усталости кусок, чтобы подарить его мне. Но что делать с этим свертком усталости, положенным прямо передо мной? Что означает этот дар? Оставьте меня! Примите меня! Никто не отвечает, ибо даровано именно то, что не отвечает.
(Ни в одном любовном романе я не читал, чтобы какой-либо персонаж был усталым. Пришлось дожидаться Бланшо, чтобы кто-то заговорил со мной об Усталости.)
Бланшо[224]
Синий фрак и желтый жилет
ФРАК. Любой аффект, вызываемый или поддерживаемый одеждой, которую субъект носил при любовном свидании или носит с намерением обольстить любимый объект.
1. Предвкушая вдохновляющее меня свидание, я тщательно занимаюсь своим туалетом. Слово это обладает не только изысканным смыслом: не говоря уже о скатологическом употреблении, оно означает также и «приготовления, которым подвергают осужденного на смерть, перед тем как отвести его на эшафот»; или еще «промасленную прозрачную пленку, которую используют в мясных или колбасных лавках, чтобы прикрыть отдельные куски». Словно в каждый туалет, непосредственно в вызываемое им возбуждение, вписано тело — убитое, забальзамированное, глазированное, украшенное на манер некоей жертвы. Одеваясь, я принаряжаю тот элемент моего желания, которому суждено не сработать.
Литтре
2. Сократ: «Вот я принарядился, чтобы явиться к красавцу красивым». Я должен походить на того, кого люблю, Я утверждаю (и это доставляет мне удовольствие) сущностное сходство между другим и мною. Образ и подражание: я как можно больше всего делаю так, как другой. Я хочу быть другим, хочу, чтобы он был мною, словно мы соединены, заключены в один и тот же мешок из кожи, а одежда — лишь гладкая оболочка той слитной материи, из которой сделано мое влюбленное Воображаемое.
Пир
3. Вертер: «Долго я не решался выбросить тот простой ер синий фрак, в котором танцевал с Лоттой; но под конец он стал совсем неприличным. Тогда я заказал новый, точно такой же…» В этой-то одежде (синий фрак и желтый жилет) и желает Вертер, чтобы его похоронили, и в ней же его находят умирающим у себя в комнате.