Задача была не из легких. Пришлось корчевать кустарники, осушать болота, доставлять огромное количество воды. Но ветряные мельницы напрасно опустошали колодцы на плоскогорье Сатори[24]. Воды для удовлетворения нужд сонма придворных и тысячи четырехсот фонтанов все равно не хватало. В 1676 году некий неграмотный плотник из Льежа предложил брать воду из Сены. Несмотря на крайнюю скудость технических средств, он перегородил половину реки и стал перекачивать воду от самого Марли с помощью нескольких промежуточных насосных станций. Это стоило очень дорого и вызывало возражения здравомыслящих министров.
Однако работа не пропала даром. Удивительным образом она способствовала расцвету такой науки, как гидравлика. К концу жизни даже Кольбер[25] понял, что этот дворец, который он так часто проклинал, превратился в постоянно действующую выставку искусства и технических достижений королевства. А если принять во внимание завоеванный авторитет, Версаль обошелся Франции не так дорого, как это могло бы показаться.
Дворец построили Мансар[26] и Лебрен[27]; сады создал Ленотр[28]. Сен-Симон, обычно довольно суровый в суждениях, рассыпался в похвалах этому великому художнику; по его словам, Ленотр «прославился тем, что впервые предложил чертежи великолепных садов, ставших украшением Франции… Он стремился лишь помогать природе и добиваться истинной красоты наименьшей ценой». Во времена «Наслаждений Зачарованного острова» Ленотр создал «малый парк». После того как король в несколько приемов приобрел участок земли для «большого парка» площадью в семь тысяч гектаров, его садовник получил полную свободу для обустройства милых его сердцу прямых, как стрела, широких просек, пересеченных боковыми аллеями, окаймленных фонтанами и статуями таким образом, что на каждом перекрестке можно было повернуться в любую сторону, — и взору неизменно открывался приятный и безупречно продуманный вид. Среди этих аллей притаились небольшие рощицы-боскеты, посвященные тому или иному античному божеству. Центром всей композиции стал миф об Аполлоне, то есть миф о самом короле.
Французы гордились этими садами, строгая упорядоченность которых настолько отвечала их духовным устремлениям, что по всему миру распространилось понятие «французский сад». По их мнению, эти сады превосходили даже пользовавшиеся заслуженной славой итальянские сады Тиволи и Виллы д’Эсте. «Достаточно одного Версаля, — с гордостью писал некий путешественник, — чтобы навсегда сохранить за Францией славу, которой она пользуется заслуженно, превосходя все остальные королевства в науке строительства и в искусстве садоводства… Любознательные и мудрые Народы Земли, мы приглашаем вас посетить этот восхитительный королевский дом. Там вы увидите старую и новую Францию; там вы увидите все самое прекрасное и удивительное, что когда-либо существовало в мире». Эти слова были написаны еще до завершения строительства дворца, и выраженное в них восхищение относится в основном к садам.
Впрочем, сады постоянно переделывались в соответствии с приказаниями, которые отдавал король во время прогулок. Так, однажды был разрушен грот Фетиды, а его мраморные статуи перенесли в боскет Славы. Коней Солнца поставили на роскошные пьедесталы по обе стороны от Аполлона, спасенного нимфами. Однако оказалось, что статуя Славы не позволяет увидеть эту группу во всей красе. Как вспоминал Данжо{1}, однажды король, «гуляя у своих фонтанов», приказал убрать фонтан Славы, желая придать этому месту еще больше великолепия. Таким образом, Версаль создавали и переделывали вновь и вновь.
Времена менялись, с ними менялась и мода. При Людовике XIV французы поклонялись величию. С Людовиком XV они пришли к красоте, с Людовиком XVI — к простоте. В Трианоне Мария-Антуанетта[29] пожелала черпать вдохновение одновременно в идеях Руссо, англичан и китайцев. И если Версаль был символом величия, Трианон стал символом чувствительности. Революция набросила на Версаль, как и на Трианон, покров тишины. Лишь пение птиц оживляло купы деревьев, среди которых еще недавно разносились отзвуки шумных празднеств. Мраморные лестницы покрылись мхом. Так продолжалось полвека. Сегодня великие тени, смешавшись с толпой почтенных граждан, снова бродят среди бассейнов и мраморных статуй.
О, не тускнеющее зеркало Версаля,
Блеск власти и любви — все отразило ты.
И доблесть прошлого, что путь нам указала,
И побеждающую силу красоты.
Идут года, за веком век мелькает,
И каждый неизменно воплощает
С любовью и с надеждою одной
Всю славу нашей Франции родной.
Канны. Порт и Сюке
Мы приехали в Канны по горной дороге, вьющейся по склонам массива Эстерель[30]. Она очень красива. Здесь почти не встретишь жилья. Насколько хватает глаз — склоны, покрытые соснами, кипарисами, миртами, можжевельником, самшитом. Лесные пожары уничтожили множество деревьев, поэтому общее впечатление такое, будто ты смотришь на огромный темно-зеленый куст с разбросанными по нему светлыми пятнами. С одной стороны вдали открывается вид на сверкающее огнями море, с другой — на Альпы, чьи вершины зима разрисовала широкими мазками снега.
Эта дорога, такая приятная в наши дни, некогда была крайне опасной. Не всякий решался пуститься по ней в путь. На одном из перевалов Эстерель находился постоялый двор Адре, печально прославившийся бесчисленными совершенными там преступлениями; об этом написана известная мелодрама. В XVIII веке люди предпочитали путешествовать по морю. Для этой цели использовались фелуки; впрочем, на море приходилось опасаться штормов, кораблекрушений и берберских пиратов. Суда тунисского и алжирского беев бороздили Средиземное море в поисках рабов-христиан вплоть до 1830 года.
Порт города Канны[31] стал связующим звеном между прежними героическими временами и современным миром. Рядом с безупречными белыми яхтами, сверкающими лакированным деревом, навощенными палубами, блестящей медью, стоят барки традиционной формы с коричневыми парусами. Пригород Сюке, по соседству с портом, сохранил многоцветное очарование итальянского городка с его высокими домами и открытыми аркадами. Самые высокие здания здесь — башня с зубчатыми стенами и церковь. Крепостное сооружение и храм напоминают о тех временах, когда жителям приходилось искать убежища от пиратских набегов среди холмов и гор.
Над портом возвышается лес мачт. Их бесконечно много, почти все они параллельны друг другу, и лишь немногие выбиваются из общего направления, нарушают однообразие, составляя естественную картину. Толстые вертикальные линии мачт. Тонкие косые линии такелажа. Линии, линии, линии, почему вы вызываете у нас столько странных поэтических ассоциаций? Ведь это в равной мере относится и к горизонтальным линиям телеграфных проводов, и к изгибающимся линиям железнодорожных рельсов, убегающих за горизонт, и к мачтам, покачивающимся на ветру. Может быть, линия так волнует нас, потому что обозначает присутствие человеческого разума и его созданий. В природе редко встречаются ровные линии. В основном деревья растут вертикально, но их стволы часто изгибаются, ломаются, имеют утолщения; во все стороны от них беспорядочно отходят ветви; под листвой почти не видно остова. А вот лес мачт, вырастающих из изящных скорлупок, целиком является творением человека.
Город роскоши Канны резко контрастирует с этим портом, чья история уходит корнями в далекое прошлое. Еще в XIX веке Канны были всего лишь рыбацкой деревней. В 1838 году здесь побывал Шатобриан[32], писавший госпоже Рекамье[33] «из маленькой комнатки на постоялом дворе, под окнами которого шумит море. Солнце заходит: вокруг себя я вижу настоящую Италию. Собираюсь отправиться в залив Жуан. Я приеду туда ночью. Увижу пустынный берег, куда этот человек причалил со своим маленьким флотом. Мне придется довольствоваться одиночеством среди волн и неба; тот человек ушел навсегда». Ведь Рене находил величие во всем и не мог спать в комнате постоялого двора, не впустив в свои двери Императора и Океан.
Менее высокопарный Мериме[34] нашел здесь страну Кокань[35]. Он приехал в эти места с двумя старыми англичанками, с одной из которых впоследствии разделил могилу — странность вполне в его духе. Вот что он говорил о почтовой станции, на которой жил: «Это, в уменьшенном виде, венецианский табльдот, за которым Кандид[36] нашел столько королей».
В дальнейшем настоящие короли, и не только свергнутые, наслаждались, как и он, здешним небом и солнцем. Набережная Круазетт стала местом королевских прогулок. Маленький рыбацкий поселок, «расположенный в приятном месте на берегу моря», превратился в центр мирового значения.
Канны нужно видеть во время кинофестиваля, то есть ежегодно в мае. Над Круазетт поднимается новый лес мачт. Линии, линии, линии. Они увенчаны штандартами и флагами почти всех стран мира. Нет ничего жизнерадостнее, чем эти яркие полотнища, пляшущие под утренним ветерком. Со всей земли сюда прибывают блестящие пестрые толпы: знакомые лица звезд, мчащихся в длинных лимузинах; щедрая нагота постоянно улыбающихся старлеток; могущественные продюсеры в молодежных свитерах, обтягивающих шестидесятилетние животики; писатели и художники, входящие в жюри.