Вернемся к контролю паспортов. Порой на границе выяснялось, что российской визы у въезжающего нет. Устав о паспортах (статья 306 издания 1836 года) предписывал иностранцев «без установленного паспорта» высылать обратно, «не испрашивая на то предварительно никакого разрешения». Однако если приезжие не вызывали подозрений в неблагонадежности, дело решалось в их пользу, причем порой для этого даже не требовалось высочайшего вмешательства. Так, когда в 1829 году театральный машинист Пино, «нарочито выписанный в Санкт-Петербург по контракту, заключенному в Париже, для исправления при театрах машин», прибыл в Кронштадт с паспортом, но без «засвидетельствования российского консульства», кронштадтский военный губернатор вице-адмирал Рожнов доложил об этом в III Отделение, но петербургский генерал-губернатор заверил вице-адмирала, что Пино «из Франции выписан с Высочайшего Его Императорского Величества соизволения на службу к санкт-петербургскому театру» и «здесь необходимо нужен», после чего тот пропустил Пино в Петербург, где француз благополучно трудился по крайней мере до начала 1842 года (20 января газета «Северная пчела» объявила о его бенефисе). Сходным образом, когда оказалось, что французский подданный Шарль Ломбардини, выписанный в Петербург проживающим там книгопродавцем Брифом, остановлен в Любеке (порт на балтийском побережье, откуда пароходы отправлялись в Петербург) и тамошний российский консул сомневается, стоит ли визировать его французский паспорт, то и это затруднение разрешилось довольно легко. Бенкендорф сначала запросил у вице-канцлера Нессельроде, «не встречается ли какого-нибудь особенного препятствия» к прибытию Ломбардини в Россию; вице-канцлер в ответ заверил, что француз «принадлежит к числу тех французских подданных, кои приезжают сюда по видам торговли» и, следовательно, «ему может быть разрешен приезд в здешнюю столицу». После этого шеф жандармов обратился к Нессельроде «с почтительною просьбою, не благоугодно ли будет Вам дать нашему в Любеке консулу надлежащее предписание снабдить его на проезд сюда паспортом», и просьба была выполнена.
Виза российского дипломатического представительства давала определенные гарантии благонадежности въезжающего, однако III Отделение было не очень довольно этим порядком, ведь получалось, что в суждении о нравах французов приходится полагаться на самих французов. Во второй половине 1830-х годов III Отделение попыталось возложить на чиновников русской миссии в Париже обязанность самим более тщательно наводить справки о намеревающихся въехать в Россию, но русский посол в Париже граф П. П. Пален объяснил, что это подорвет всю торговлю между двумя странами: ведь если негоциант, желающий въехать в Россию, будет дожидаться, пока русские чиновники выяснят, насколько нравственно его поведение (а выяснять они будут все равно посредством запросов, посылаемых во французские инстанции), все его негоции пойдут прахом. Того же мнения придерживался и русский посол в Лондоне барон Бруннов; он также считал, что российской стороне не остается ничего другого, кроме как верить подписи английского министра иностранных дел на заграничном паспорте, выданном английскому подданному.
Тем не менее информация, полученная от русских дипломатов, нередко оказывала решающее влияние на судьбу французских путешественников. Виза была необходима для въезда в Россию, но наличие ее отнюдь не гарантировало беспрепятственного впуска иностранца в пределы империи и безоблачного там пребывания; порой, не имея формальных поводов отказать французскому просителю в визе, сотрудники русской миссии визировали его паспорт, но тотчас же по своим каналам извещали петербургское начальство о том, что данный француз вызывает большие подозрения. Например, в 1834 году два француза захотели въехать в Россию через Одессу, однако выяснилось, что оба «по достоверным сведениям, подтвержденным самими чиновниками французского посольства, принадлежат к секте сенсимонистов», а следовательно, в России им делать нечего. «Не имея предписаний о воспрещении въезда в Россию людям, принадлежащим к сей секте, барон Рикман [русский поверенный в делах при Оттоманской Порте] не решился отказать помянутым лицам в пашпортах», однако доложил об этом вице-канцлеру Нессельроде. Тот известил главноначальствующего III Отделением Бенкендорфа, Бенкендорф доложил императору, а император Высочайше повелеть соизволил: чтобы вышеупомянутые Барро и Марешаль «по прибытии в Одессу немедленно обращены были в Константинополь с воспрещением обратного въезда в Россию», что и было исполнено. Два сенсимониста отделались легким испугом: по заведенному для прибывавших из Константинополя порядку пробыли положенное время в карантине, а потом были отправлены назад. Хуже пришлось в мае 1833 года отставному офицеру по фамилии Пьерраджи, который сопровождал в Россию дипломатического курьера Франчески, прибывшего в Петербург с бумагами от министра иностранных дел герцога де Броя. О Пьерраджи российским властям тоже поступило предупреждение: в письме тогдашнего русского посла в Париже графа Поццо ди Борго он был представлен «подлым негодяем», исповедующим революционные идеи. Этого оказалось достаточно, чтобы он был взят под стражу. Освободили его через три дня только благодаря настоятельным хлопотам французского поверенного в делах Лагрене, который пригрозил российскому правительству поднять шум во французской прессе, если Пьерраджи не будет освобожден. В результате подозрительного француза «вверили под расписку» спасителю-дипломату с обязательством как можно скорее удалить его из России, что и было исполнено, поскольку француз и сам мечтал уехать восвояси.
Иногда для распоряжений о недопуске в Россию некоего иностранца хватало одного лишь слуха о возможном его приезде. Так, в начале 1840 года Бенкендорф узнал из письма своей сестры княгини Ливен, жившей в Париже (к ней мы еще вернемся в главе тринадцатой), что, по слухам, Луи-Наполеон Бонапарт (будущий император Наполеон III, а в 1840 году мятежный принц, изгнанный из Франции, проживавший в Англии и готовивший очередной мятеж против французских властей) намерен просить позволения въехать в Россию. Так вот, на случай, если бы принц в самом деле решил это сделать, Бенкендорф известил Нессельроде, что тот должен «предварить заграничные наши посольства и миссии о незасвидетельствовании ему [Луи-Наполеону Бонапарту] паспорта на проезд в Россию». На что Нессельроде довольно резонно (и, возможно, не без тонкой иронии) счел своим долгом
покорнейше просить почтить его уведомлением, не известно ли нашему правительству, под каким именем намерен приехать Бонапарте, ибо легко может случиться, что он отправится под другим именем и таким образом будет пропущен чрез границу, несмотря на все распоряжения о недопущении следования его в Россию.
В 1840 году тревога оказалась ложной; когда же в 1847 году принц в самом деле обратился к тогдашнему главноначальствующему III Отделением графу А. Ф. Орлову с просьбой позволить ему въехать в Россию и быть представленным императору, то получил вежливый отказ: Николай I остерегался поддерживать отношения с откровенными противниками действующей французской власти.
Паспорта, «билеты» и «виды»
Отдельного рассказа заслуживает «бумажная» сторона дела: что происходило с паспортами иностранцев и какие бумаги приезжие получали взамен. Устав о паспортах (статья 342 в издании 1836 года) гласил:
Каждый иностранец, приехавший в Россию и снабженный узаконенным паспортом, должен явиться в первом лежащем на пути губернском городе к гражданскому губернатору и, представя ему свой паспорт, взять у него взамен особый вид для продолжения своего пути внутри Империи. Таковой вид должен быть возобновляем иностранцем в каждом губернском городе, чрез который он проезжать будет; и наконец, по прибытии на место своего назначения, он обязан снова явиться к гражданскому губернатору и, представя ему путевой вид, получить от него взамен билет на жительство.
Вот образец «билета», выданного «французскому подданному учителю Луи Фридриху Шору», который «прибыл в Россию в 1822 году, а в Черниговскую губернию по билету Московского обер-полицмейстера 11 сентября 1829 года данному»:
От малороссийско-черниговского губернатора иностранцу Шору 31 августа 1830 года № 9832
Стародуб
Дан на свободное пребывание в Черниговской губернии по 28 февраля будущего 1831 года французскому подданному учителю Луи Фридриху Шору, прибывшему в Чернигов по билету московского обер-полицмейстера 11-го сентября 1829 года за № 833, данному с тем, что по исполнению срока обязан он представить сей билет лично к возобновлению, в противном же случае подвергнется законному взысканию, на случай же выезда из губернии в другие Российские города или за границу должен явиться для получения установленного на выезд вида.
Подлинное подписал малороссийско-черниговский гражданский губернатор и кавалер Николай Жуков.
Подписал [за] предъявителя Луи Фридрих Шор.
Приметы:
лета 26
рост средний
волосы, брови темно-русые
глаза карие
нос, рот умеренные
подбородок, лицо круглое.
С подлинным верно инспектор училища Черниговской губернии статский советник Сильвестр Самарский-Быховец.
Иностранные паспорта с русской визой у въехавшего в Россию иностранца отбирали и хранили до 1827 года в губернских правлениях, а после 1827 года – в III Отделении, куда их отсылали вместе с еженедельными ведомостями о прибывших; иностранцы получали свои паспорта назад только перед отъездом на родину. Взамен паспорта иностранцу выдавали «вид» или «билет» для следования по империи или на жительство в том или ином населенном пункте. Некоторые перемены в порядке хранения иностранных паспортов произошли в 1832 и 1844 годах (о чем будет рассказано чуть ниже), окончательно же правило об обязательно