ак нельзя лучше характеризуют эти агрессивные приготовления: на 1 января 1932 года численность Квантунской армии составляла 50 тысяч человек, в ее распоряжении было 40 танков, 300 орудий, 180 самолетов. К январю 1937 года численность армии увеличилась в 5 (!) раз. Возросло соответственно и вооружение — 439 танков, 1193 орудия, 500 самолетов.
Лихорадочно вооружается и Германия. По улицам Берлина, Гамбурга, Франкфурта, Аахена маршируют головорезы со свастикой. Едкая гарь рейхстага мешается с дымом книжных костров. Тельман брошен в тюрьму… Немецкие хозяйки перешли на маргарин, львиная доля государственного бюджета идет на пушки и самолеты.
А между этими двумя — восточным и западным — очагами войны протянулась страна, где люди возводили плотины, встречали в полях трактора, радовались своим, непривозным станкам. Катя Максимова уже возглавила бригаду, ее подруга Лиза Канфель освоила новые, только что поступившие на завод аппараты, друзья по Нижне-Кисловскому Борис и Соня Гловацкие уехали с театром в Сибирь — играть перед строителями, горняками, лесорубами.
Два мира — тот, с кострами из книг, и наш, с огнями Днепрогэса, с добрым пламенем новых домен, — еще существовали бок о бок, но было ясно, что коммунизм и фашизм вот-вот сойдутся в смертельной схватке. В Испании они уже сошлись.
Оглядываясь на трагические события, развернувшиеся на улицах Мадрида, в горах Гвадалахары, под небом Бильбао и Барселоны, особенно четко видишь это разделение сил.
«Чтобы бороться с фашизмом, — писал в «Испанском дневнике» Михаил Кольцов, — вовсе не обязательно драться на фронте или даже приезжать в Испанию. Можно участвовать в борьбе, находясь в любом уголке земного шара. Фронт растянулся очень далеко. Он выходит из окопов Мадрида, он проходит через всю Европу, через весь мир. Он пересекает страны, деревни и города, он проходит через шумные митинговые залы, он тихо извивается по полкам книжных магазинов. Главная особенность этого невиданного боевого фронта в борьбе человечества за мир и культуру в том, что нигде вы не найдете теперь зоны, в которой мог бы укрыться кто-нибудь, жаждущий тишины, спокойствия и нейтральности».
В этом смысле лежащую на другом конце земли Японию никак нельзя было назвать «тылом».
Возвращаясь из посольства под Новый год, Зорге не узнавал города. Токио, казалось, потускнел, даже Гиндза притихла. А как эти улицы были великолепны прежде, как сияли при свете праздничной иллюминации! И еще чего-то недоставало им… Зорге понял: нет над каждым входом традиционных украшений — трех свежих сосновых веток, связанных у основания в пучок. Зорге нравился этот красивый новогодний обычай, он напоминал ему рождественскую елку его детства.
Навстречу попадались прохожие. Они казались более унылыми и более трезвыми, чем обычно под Новый год. Значит, вновь созданная организация «духовной мобилизации» уже принялась за дело. Зорге улыбнулся: всевозможные ограничения, вызванные войной, агитируют против нее лучше всякой антивоенной пропаганды. Японцы ведь так любят в праздники сакэ, а японки — пеструю одежду. А тут еще полиция объявила, что излишние праздничные пирушки и возлияния будут взяты на заметку, так как нежелательны по соображениям и экономики, и морали. Впрочем, многим и без того не до веселья: близкие на фронте, и неизвестно, кончится ли война в этом году… Нет, он не будет последним годом войны. Зорге утверждал это еще в статье «Настроение в Токио», отправленной во «Франкфуртер цейтунг» в ноябре.
«Чего следует ожидать от исхода войны с Китаем? — писал Зорге тогда. — На то, что будет положен конец дальнейшей военной активности и даже дальнейшему, еще более усиленному вооружению, едва ли можно рассчитывать, сколько бы этого ни хотелось. Ведь уже сегодня общественности напоминают о том, что действительные противники Японии — Советский Союз и Англия не намерены терпеть монопольного владычества Японии на Дальнем Востоке. Ведь в результате китайско-японской войны у них возникли еще более сильные противоречия с Японией, и что войну желательно было бы продолжить в том или другом направлении.
Но то, что доставляемые в Японию на кораблях урны с прахом погибших, а также раненые и больные являются не только предметом патриотического воодушевления и готовности к героическому самопожертвованию, — сколь бы ни были сильны эти чувства, — становится ясным каждому, кто видит, как близкие солдат молятся перед синтоистскими гробницами и буддийскими храмами за их благополучное возвращение, и кто читает в газетах об отнюдь не редких случаях самоубийства среди родственников погибших. Даже в разговоре японцы, за немногими исключениями, не скрывают того, что далеко не все они думают так, как тот отец, чье письмо к сыну-фронтовику с требованием непременно искать героической смерти было недавно опубликовано в газетах».
Обстановка в Японии, международная обстановка определили задачи группы Зорге, которая должна была способствовать предотвращению войны Японии с Советским Союзом и выяснить характер отношений между Японией и Германией после того как к власти там пришел Гитлер.
С этим важным заданием группа, руководимая Рихардом Зорге, справилась блестяще. Его помощники распределили «сферы влияния».
Особенно большими возможностями пользовался Одзаки. По воспоминаниям людей, близко его знавших, Одзаки отличал тонкий аналитический ум, высокая культура и образованность. Все эти качества в июле 1938 года обеспечили ему пост неофициального советника при тогдашнем премьер-министре принце Коноэ.
Бранко Вукелич был близок к французскому посольству, много времени проводил в англо-американских кругах Токио. В 1938 году ему тоже удалось получить «повышение». Он становится представителем французского телеграфного агентства «Гавас». В его квартире на улице Сапай-те была оборудована фотолаборатория, откуда велись передачи на Москву.
Известный к тому времени «официальный» художник Мияги широко использовал свои связи в кругах японского генералитета.
Клаузен, по предложению Зорге, возглавил фирму «Макс Клаузен и К°» с оборотным капиталом в сто тысяч иен. К услугам этой фирмы, выполнявшей фотокопии чертежей и документов, прибегали представители крупнейших в Японии концернов, государственные учреждения и армия. Все это не снимало с Клаузена главных обязанностей радиста.
Первой боевой проверкой группы стал Халхин-Гол. Эта провокация японской военщины была своеобразной разведкой боем с целью проверить прочность наших пограничных рубежей, боеспособность Красной Армии.
На основании точной информации Рихард Зорге пришел к выводу, что Генеральный штаб японских вооруженных сил готовит против Монгольской Народной Республики внезапный удар силами танков и пехоты. Он заблаговременно поставил в известность свое руководство о готовящемся вторжении, в результате чего Красная Армия смогла помочь монгольскому народу подготовиться к ответному удару. Авантюра обернулась для японцев катастрофой. Были разгромлены отборные части, захвачены богатые трофеи. Победа на Халхин-Голе надолго отбила охоту у милитаристов Японии воевать с Советским Союзом.
К 1939 году положение Зорге в германском посольстве особенно упрочилось. Эйген Отт предложил ему пост пресс-атташе.
Это назначение лишало Зорге права сотрудничать в газетах. Но на помощь ему пришел полковник Мейзингер, который добился через министерство внутренних дел Германии, чтобы Зорге, помимо работы в посольстве, разрешили продолжать журналистскую деятельность.
Полковник Мейзингер, представитель гестапо в Токио, был назначен на пост полицай-атташе. Приехав в 1940 году, он старался завоевать расположение наиболее влиятельного нациста немецкой колонии Зорге.
До этого Мейзингер успел отличиться небывалыми зверствами в Варшаве. Даже в кругу гестаповцев они были из ряда вон выходящими. Мейзингера собирались предать суду, но затем отправили в Токио[1].
И не Мейзингера ли имел в виду Рихард, когда писал в Советский Союз: «Окружение здесь мне надоело так, что у меня вот-вот не хватит терпения…» Впрочем, терпения Зорге было не занимать, а от Мейзингера тоже можно было получить ценную информацию. «Атташе занят пропагандой достижений немецкой армии, — сетует Зорге в одном из донесений, — и не пишет докладов, известных вам».
Катюша
7 октября 1938 года Зорге сообщал своему руководителю:
«Дорогой товарищ! О нас вы не беспокойтесь. И хотя мы страшно все устали и нанервничались, тем не менее мы дисциплинированные, послушные и решительные, преданные парни, готовые выполнить задачи нашего великого дела. Сердечно приветствуем вас и ваших друзей. Прошу передать прилагаемое письмо и приветы моей жене. Пожалуйста, иногда заботьтесь о ней…»
…Мы не знаем, слышал ли Зорге советскую песню, которая как раз в тот год разошлась по всему миру. Можно предположить, что и в Японии пели «Катюшу» и что он эту песню слышал. И, наверное, вспоминал о жене, которая ждала, берегла его письма. Они приходили окольными путями, иногда на папиросной бумаге, и хотя были коротки и деловиты, но всегда полны заботы.
«Моя любимая Катюша!
Наконец-то представилась возможность дать о себе знать. У меня все хорошо, дело движется. Посылаю свою фотокарточку. Полагаю, что это мой лучший снимок. Хочется надеяться, что он тебе понравится. Я выгляжу на нем, кажется, не слишком старым и усталым, скорее задумчивым. Очень тяжело, что я давно не знаю, как ты живешь. Договоренность о деньгах для тебя должна быть отрегулирована. Пытаюсь послать тебе некоторые вещи. Серьезно, я купил тебе, по-моему, очень красивые вещи. Буду счастлив, если ты их получишь, потому что другой радости я, к сожалению, не могу тебе доставить, в лучшем случае — заботы и раздумья. В этом смысле мы с тобой бедняги».
Екатерина Александровна, женщина сдержанная, спокойная, ничем не выдавала тревоги. Работала, училась. Когда на заводе ее спрашивали о муже, отвечала: «Работает на оборону». Ее мать, приезжавшая погостить, качала головой: «Несчастливая ты, Катя». Дочь улыбалась: «Ничего, мама, все устроится».