— Ходили мы с Костей на охоту, даже на кабанов, а в таком деле нужны и смелость и выдержка. А один раз решили устроить дуэль — на ружьях, заряженных дробью. Влепил мне Костя шесть дробинок в лицо, вот остались следы, как от оспы.
Были и другие озорные забавы. Однажды темной ночью сделали в городе ералаш: вывеску «Трактир» навесили над крыльцом в доме полицмейстера, а трактир превратили в модную галантерейную лавку… Но случались дела и поважнее: за реферат о Максиме Горьком в кружке самообразования чуть не вылетел из гимназии. Успел, правда, и прочитать кое-что из серьезных книг, к примеру, «Капитал» Маркса. Жил у нас один здешний ссыльный студент, он помог нам разобраться в политике.
— Кто?
— Тихомиров.
— Геннадий? Бог ты мой: мы совсем потеряли его из виду. Он и сейчас в Верном?
— В августе был там. Когда прощались, он назвал мне двух товарищей: Жарновецкого и Крыленко.
— Знаю их.
Соня задумалась. И какое-то время они шли молча, только снег звонко хрустел под ногами. На углу Большого проспекта и Широкой улицы закончилась их встреча — у освещенной витрины хлебной лавки, под огромным золоченым кренделем, служившим вывеской. Только теперь Михаил разглядел лицо своей спутницы: круглое, курносое, с большими жгучими глазами, похожими на два спелых каштана. Его нельзя было назвать красивым, броским, запоминающимся с первого взгляда. Но глаза манили и притягивали: они горели молодостью, жизнью.
А возле них, на висках, выбивались из-под шапочки два черных локона, слегка припорошенные инеем.
— Дом мой рядом. До встречи завтра, Михаил!.. Да, кстати: в институте у вас есть Асатур Арбекян. Передайте ему, что вы говорили со мной. Он введет вас в студенческую организацию социал-демократов. Там вы будете в своей стихии. И уж конечно, встретитесь с Крыленко и Жарновецким…
Почти до полуночи добирался Михаил в Лесное… И в холодном вагончике сидел он как на раскаленных углях: не один он теперь, не один; определилось его важное и опасное дело; и он будет смело выполнять его, чувствуя рядом локоть товарищей!
Есть такие чудодейственные повороты в человеческой судьбе, когда месяц равен году, год равен долгой жизни. И Фрунзе вдруг приблизился к такому крутому повороту. На всю свою жизнь оглянулся он с новой высоты, и смешными показались ему юношеские потуги выразить себя в озорных шалостях: и эта «темная» в городском саду, когда насмерть перепугался Павел Герасимович Бенько; и эта трактирная вывеска, перенесенная к дому полицмейстера; и подпольная листовка, выписанная печатными буквами: «Обращение партии Вольных Соколов в городе Верном ко всем гимназистам и гимназисткам. Долой царя! Да здравствует республика!»
Куда там! Все это неосознанное буйство молодой крови. А если глянуть в корень, так все это шло по старой пословице: «Лучше слыть озорником, чем дураком».
Теперь-то он хорошо знал, что и «Долой царя!» и «Да здравствует республика!» — программные требования подпольной партии, самой передовой и организованной, и что за достижение этих лозунгов можно заплатить жизнью, если нести их с оружием в руках и драться на баррикадах при вооруженном восстании.
И всякие юношеские иллюзии, связанные с Питером, развеивались, как снежинки на ветру. В Верном он рисовал себе Северную Пальмиру, как и всякий провинциал, отправляющийся из своей глухомани в резиденцию царя, его министров и великосветской знати. В мечтах это был город-сказка, чудесное «Петра творенье». Фрунзе знал теперь этот город неплохо: его столичную чопорность и безудержную, показную пышность, которая внешне подчеркивала величие и могущество империи; и хмурую красоту дворцов, особняков, набережных и каналов; и простую, ясную географию прямолинейных проспектов и улиц. Но знал он и гнетущую нищету работах кварталов.
А в столовой, где проходил митинг, удушливо пахло кислыми щами и махоркой. И рыжая тощая кошка, мурлыча, терлась боком о валенок Гапона…
— В бой, Михаил, в бой! — говорил себе Фрунзе, шагая от станции к своему общежитию.
Еще одно письмо было отправлено в Семипалатинск Косте Суконкину 15 ноября 1904 года. Все уже было покончено с юношескими иллюзиями. И Фрунзе определился в сложном водовороте событий, захлестнувших столицу.
«Извини, Костя, что я долго не отвечал тебе. Но ты не поверишь, что у меня положительно нет времени писать письма; сейчас у нас идет сильное брожение, да и не только у нас, но и во всех слоях общества; в печати теперь пишут так, как никогда не писали; везде предъявляются к правительству требования конституции, отмены самодержавия; движение очень сильно. Не нынче так завтра конституция будет дана; не дадут в этом году, дадут в следующем. 6-го ноября в Петербурге было назначено заседание представителей от всех земств; это заседание, хотя и не было разрешено правительством, все-таки состоялось и выработало программу, исполнения которой потребует у правительства. Между прочим, § 1 этой программы заключает требование созыва учредительного собрания для выработки им конституции. Сейчас среди студенчества и рабочих, а также среди частных лиц идут приготовления к грандиозной манифестации; ряд частичных демонстраций уже был как у нас в Питере, так и в других городах, но это только не что иное, как прелюдия к самому главному, которое имеет быть в начале декабря.
Вчера был устроен вечер в здании Инст(итута), была масса народу, профессоров, студентов, курсисток и вообще всякой публики; после вечера собралась сходка, на которой присутствовало свыше 2 тысяч человек. В этой сходке было решено вверить руководительство главному комитету социал-демократ(ической) партии. От него в нужный момент и пойдут приказания. Я принялся за устройство Семиреченского землячества; дело идет на лад.
Через неделю у нас соберутся все верненцы, которые только находятся в Питере, курсистки и студенты. Тогда окончательно обсудим и вырешим все. В это землячество должны вступить не одни петербуржцы, но и вообще все верненцы, находящиеся в универс(итетах) России, так что землячество обещает быть грандиозным. Сейчас написал письма в Москву, Одессу и Казань, чтобы узнать отношение тамошних наших студентов к этому вопросу, думаю, что их отношение будет безусловно благоприятно. Землячество первой целью будет иметь взаимную поддержку, для чего будет образована касса взаимопомощи; эта цель самая главная, но, конечно, не она одна имеется в виду…
…Я тебе вкратце намечу, что было бы для тебя особенно полезно: возьми и прочитай прежде всего какое-нибудь введение в философию, например, Иерузалема или Кюльпе, Вундт будет слишком труден; затем познакомься с историей философии… Дальше познакомься с развитием социализма, так как первенствующая сейчас партия социал-демократов вся основана на социализме.
Ну, до свидания. Пиши чаще, не обижайся, если иногда не получишь ответа, сам видишь, что я занят».
В письме было много намеков, а кое-что и нарочито упрощено, чтобы далекий друг из Семипалатинска легче ухватил главные мысли об общественном брожении в Питере. И ничего не сказано ни о большевиках, ни о Горьком, ни о Короленко.
При очередном визите к Анненскому Фрунзе познакомился с Владимиром Галактионовичем Короленко, и тот долго расспрашивал его о Семиречье.
Человек удивительно мягкий, очень добрый в обращении, он был куда острее и решительнее в своих общественных поступках, в рассказах и очерках, полюбившихся передовой русской интеллигенции.
И в разговоре с Фрунзе Владимир Галактионович пытался выяснить роль колонизаторов в Семиреченском крае и судьбу забитых «инородцев».
Михаил рассказал об отце: как он заявил разгневанному генерал-губернатору, что киргизы, как и русские, равны перед болезнью и что больница ни перед кем не закрыта, когда люди нуждаются в ней.
— Ваш отец был достойный человек, — заметил Короленко. — Как только интеллигенция становится на запятки в карете вот таких фон Таубе — она обречена.
Жизнь пока устроена так: либо будь человеком и служи роду, либо обращайся в блюдолиза и подлеца.
Встреча была непродолжительной. Но она надолго запомнилась и Фрунзе и Короленко. И этот большой писатель, человек трудной судьбы, вспомнил о своем собеседнике через пять лет, когда нужно было спасать его от смертной казни…
Не рассказал Михаил в письме своему другу Куле, как он попал на митинг студентов в университете.
После второй встречи с Соней он стал выступать на рабочих «летучках» — то на «Новом Лесснере», то на фабрике Трошилова. А 1 ноября поехал на Васильевский остров. У него был благовидный предлог — поглядеть на свою коллекцию трав и цветов, собранную на Тянь-Шане. Он зашел к университетским ботаникам. Но коллекцию Недавно перевели в Ботанический сад Академии наук.
— Мы рады вам, коллега, — сказали ему новые товарищи. — Коль уж вы связаны с нами добрым научным почином, погостите, путь до вашего института не близкий. Покажем вам университет — бывшие двенадцать коллегий Петра Первого. А потом отправимся на сходку…
В актовом зале произносил последние фразы своей лекции Евгений Викторович Тарле — коренастый профессор с тонким орлиным носом. Он, видимо, говорил о войне, о возможном падении Порт-Артура.
— Императора крепко ударили по голове, когда он путешествовал в качестве наследника по японским островам. Будем надеяться, что русский народ, идущий к революции, нанесет ему удар более решительный!
Тарле сошел с кафедры, отгремела овация, и сейчас же зазвонил в колокол лобастый крепыш с черными бровями и мягким пушком под носом.
— Кто это? — спросил Фрунзе.
— Товарищ Абрам. Но это его кличка, — толковый парень, с юридического.
Абрам объявил, что сходка проводится по инициативе Коалиционного совета петербургских студентов социал-демократов. Спросил, считает ли возможным собрание пригласить в президиум членов совета? Никто не возражал, и он назвал четверых: Дорошенко, Бокия, Жарновецкого и Мануильского. Все они поднялись на сцену и разместились обочь Абрама. А он уже кричал вахтенным студентам при входных дверях: