Прикончив бутылку, мы расплатились, оделись и пошли к выходу. И были уже у самой двери, когда из-за спины прилетело:
— Марина!
=3
Девчонки застыли на пороге. Я медленно обернулась — не сомневаясь, кого увижу. И не ошиблась.
Ярослав сидел за маленьким столиком в углу. Один, с чашкой кофе. Черное пальто расстегнуто, серый шарф размотан. Видимо, проводил свою даму и вернулся. Караулил меня? Очень даже вероятно: сел так, чтобы точно не пропустить.
Я не знала, что делать. Молча развернуться и сбежать? Снова? Но это было бы совсем уж тупо. В конце концов он не сделал мне ничего плохого, наоборот. Это я повела себя как клиническая идиотка.
— Простите, кажется, Марина не расположена с вами разговаривать, — поспешила на выручку Сова.
— Спасибо, девушка, но мы как-нибудь сами разберемся, — срезал ее Ярослав. И посмотрел на меня. — Не хочешь присесть?
Я не хотела. Вообще не хотела с ним разговаривать. И видеть. Никогда. Но почему-то подошла и села. Точнее, неуклюже плюхнулась на стул. Сова пожала плечами и поднесла к уху мизинец и большой палец левой руки: позвони. Дверь за ними закрылась, чтобы тут же открыться снова и пропустить кого-то с улицы.
Под его пристальным взглядом я чувствовала себя прогульщицей в кабинете директора. Нервный озноб становился все сильнее. Еще не хватало, чтобы он заметил, как меня колотит.
— Тебе взять что-нибудь? Кофе?
Какой там кофе! Я только головой покачала.
Давай уже, скажи, что я стерва, и разойдемся. Не надо выяснять, что и почему, пожалуйста. Полгода прошло. Ничего, собственно, и не было. Сова права, переспали один раз, это абсолютно ничего не значит. У тебя девушка, у меня… уже никого, но это неважно, мне и не надо.
И тут же, против воли, короткими, но яркими вспышками…
Его рука на моей талии и глаза — близко-близко. То, как он целовал меня в прихожей, прижав к входной двери. Легкие, острые, словно булавочный укол, прикосновения губ и языка, сбегающие от шеи к груди и животу. Взгляд снизу вверх — дразнящий, распаляющий…
И запах — чертова химия! Свежий, прохладный, как лес после дождя. Хвоя, мята, что-то еще — бергамот? Он чувствовался даже сейчас, на расстоянии, и я радовалась, что сквозь него не пробивается, не долетает до меня другой — кожи, волос, пота. То, что так же индивидуально, как папиллярные линии. Вот это мне всегда казалось магией. Вдохнешь чей-то — и лучше вообще не дышать, чтобы ненароком не поймать снова. А от другого темнеет в глазах, хочется купаться в нем, растворяться…
Нет-нет-нет, лучше не об этом. Фотки в его инстаграме. Еда во всех видах и ракурсах. Рестораны. Пошаговые мастер-классы. Порнофуд. Фудпорно. И другая картинка — Марина верхом на льве. Центнер с лишним сказочной красоты. Беспощадное чудовище на дне воронки и обнимашки с унитазом.
— Прости, что тогда так вышло…
Я еще в тот вечер заметила: его глаза могут менять цвет. От прозрачно-голубого до пасмурно-серого. И сейчас они были как раз такими — словно осеннее питерское небо.
— Мне просто интересно, Марина, в чем я накосячил. Когда чего-то не понимаешь, трудно перешагнуть и забыть. Мне почему-то казалось, что все было хорошо. Более чем хорошо. Но ты ушла, не сказав ни слова.
— Дело не в тебе, — пробормотала я, разглядывая свои колени. — Во мне.
Это прозвучало так банально и фальшиво, что свело зубы. Как будто завязла в зеленом яблоке.
— Ну да, конечно, — усмехнулся Ярослав. — Вспомнила вдруг, что порядочные девушки не трахаются с первым встречным. Или что у тебя есть парень. А может, ты вообще замужем?
Надо было сказать, что да, замужем. Встать и уйти. Но язык не повернулся.
— Какая разница? У тебя… тоже девушка.
— На тот момент у меня никакой девушки не было. Я что, должен был после твоего бегства принять целибат? Послушай, Марин… — он коснулся моих пальцев, самых кончиков, и я вздрогнула, как от удара тока. — Я не собираюсь тебя преследовать или что-то в этом роде. Объясни, в чем дело, и распрощаемся. Можешь считать меня занудой, но я хочу знать.
Что я могла ему сказать? Что он готовит, причем, судя по инсте, явно профессионально, а еда для меня наркотик? Что я наркоман в завязке, который держится от поваров и ресторанов на стратегическом расстоянии? Для любого нормального человека это прозвучит как бред сивой кобылы. Поймет только тот, кто знает, что такое булимия и анорексия. Хотя бы в первом приближении.
— Слав, извини, но я не могу объяснить. Поверь на слово, все действительно было хорошо. Как ты сказал, более чем хорошо. Тебе не в чем себя упрекнуть. Это правда. И мне очень стыдно, что ушла вот так. Но у меня была причина. Серьезная причина, — помедлив, я добавила: — Мы с подругами даже в «Ящик» с тех пор ни разу больше не приходили. Не хотела на тебя наткнуться. Неловко было. Кто ж знал, что здесь столкнемся.
— Вот как… — сказал он, глядя куда-то мимо меня. — Неловко… А я туда как раз целый месяц ходил. Как на работу. Барменов спрашивал о тебе. Сказали, что раньше ты там часто бывала, а потом пропала. В директ писал.
— В инсте? Я…
— Да-да, закинула меня в черный список. Ладно, Марин, — Ярослав встал, застегивая пальто. — Постараюсь поверить, что причина была серьезная и я тебя ничем не обидел. Счастливо.
Он ушел, а я осталась сидеть, тупо таращась на дверь. Как будто ждала, что вернется.
Хорошо, что не вернулся.
Подождав немного, встала и пошла к выходу. Давно стемнело, Невский сиял огнями. Падал легкий снежок, такой же легкий морозец пощипывал щеки. Настоящая рождественская погода. Только чудес не подвезли. Если, конечно, не считать чудом эту встречу, которой я не ждала и не хотела. А как здорово было бы сейчас идти по городу, держась за руки, спрятанные для тепла в чей-то карман. Ловить языком снежинки, смеяться без причины…
=4
Когда я поняла, что этот мир принадлежит худым?
Рано. Лет в пять, наверно. Хотя не была тогда ни худой, ни толстой. Самый обыкновенный среднестатистический ребенок среднего роста и средней упитанности. Но с хорошим аппетитом — что огорчало маму и бабушку. Сами они, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, со спины выглядели одинаково — стройными, как фотомодели.
«Ты бы последила за ней, Лариса. Легче предупредить, чем потом исправлять», — ворчала бабушка Лиза, глядя, как я тяну руку за вторым пирожком. У нашей домработницы Ирочки они получались такими вкусными, что трудно было ограничиться одним.
Застыв на секунду, я жевала вдвое быстрее, как будто боялась, что пирожок вырвут изо рта. Страшно хотелось еще один, но не решалась. При них. Зато ночью потихоньку выбиралась из постели, кралась на цыпочках на кухню и подтаскивала к буфету стул. Хватала пирожок, озираясь, запихивала в рот, жевала, глотала, не чувствуя вкуса — лишь бы побыстрее. Чтобы не застукали. Боялась не того, что накажут, а что начнут стыдить. И внушать, что девочка должна с детства следить за своей фигурой и ни в коем случае не переедать. И уж точно не есть по ночам. Иначе стану круглой, как Ирочка.
Это они еще про жареную картошку не знали! Я обожала ее до умопомрачения, но это блюдо у нас дома было под строжайшим запретом. И все же когда меня оставляли на Ирочку, что случалось редко, мы с ней запрет нарушали. Это было нашей тайной. Я до сих пор помнила вкус той картошки — божественный! Ирочка жарила ее так, что часть брусочков получались с хрустящей корочкой, а остальные — мягкие, золотистые, тающие во рту. А еще она посыпала их сверху тертым сыром, который плавился и тянулся тонкими нитями.
И все бы ничего, но приправлена была райская картошка адским чувством вины.
— Ирочка, — горестно вздыхала я над тарелкой. — Как вкусно. Но ведь мне нельзя. Мама с бабушкой говорят, если буду ее есть, стану толстой. А это плохо.
— Если немножечко и нечасто, то не станешь, — она гладила меня голове.
Ей тогда было лет шестьдесят. Маленькая, полненькая, с пушистыми седыми волосами. Именно Ирочка, никак не Ирина Аркадьевна. Любила я ее, может, и не больше мамы, но определенно больше бабушки — строгой и вечно сердитой. И уж точно побольше тетушки Валентины, младшей маминой сестры. Ту я вообще терпеть не могла. Не говоря уже о ее парне Иване.
Родители часто уходили по вечерам — в гости, в ресторан или в театр. Валя тогда училась на первых курсах института. Она сама предлагала посидеть со мной. Разумеется, никому не говоря, кто составит ей в этом компанию. Валя с Иваном отправляли меня спать и закрывались в гостиной. Конечно, я могла наябедничать родителям, но получилось так, что однажды ее принесло к нам именно в тот момент, когда Ирочка жарила картошку. И мы заключили сделку: Валя не говорит об этом маме, а я молчу про Ивана.
Нелюбовь наша была взаимной. У меня до сих пор не укладывалось в голове, как они могли так издеваться над пятилетним ребенком. И главное — за что. Может, Валя вымещала на мне какие-то свои детские обиды? Я не было вредной или капризной, никак им с Иваном не мешала, сидела тихонько у себя в комнате с куклами и книжками. Но они оба без конца цеплялись ко мне и дразнили, зачастую довольно зло. Ту же самую чертову картошку припомнили не один раз.
Я как сейчас видела вырванный из блокнота листок с карандашным рисунком. Шар на тонких ножках, сверху крохотная голова с двумя косичками и огромными щеками. И подпись крупными печатными буквами: «Маринка Сибирцева после десяти лет поедания жареной картошки».
Но это было лишь начало.
Тогда я еще только боялась, что могу растолстеть. И вдруг оказалось, что уже толстая!
Об этом сказала тренер по фигурному катанию. Не моя, из другой группы. Я занималась почти два года, с четырех лет, получалось так себе — видимо, данных не хватало. Но мне страшно нравилось. И никто не запрещал представлять себя олимпийской чемпионкой. До тех пор пока на тренировку не пришла та самая тетка, кстати, довольно полная. Я как раз подъехала к бортику подтянуть шнурки.