Короче, и так и этак скверно. Заинтересованность в научно-техническом прогрессе, как и ее потеря, ведет к «светопреставлению». Дорога в никуда…
Нет, будущее Земли — сущий ад, и мы должны бежать из него куда глаза глядят. Куда же? «Назад! — зовет нас физик Ф. Дайсон (США). — Назад… в космос!» И излагает свою идею «прогресса вспять».
Перечисляя наиболее плодотворные периоды человеческой истории, говорит Ф. Дайсон, мы неизменно упоминаем Афины V века до н. э., Флоренцию XIV века н. э. А ведь это города-государства, которые по размерам и числу жителей ненамного превосходят деревню XX века. Обитателей относительно мало — зато сколько творческих достижений за какую-нибудь сотню лет! И в каждом случае вспышка гения почему-то следует именно за периодом, довольно длительным, когда древний город пребывал в изоляции от соседей, враждуя с ними непрестанно.
«Я пришел к выводу, — делится своим откровением американский физик, — что человеческие существа предпочитают действовать довольно мелкими группировками». Только-де вот беда; «культурной изолированности», «плодотворной племенной замкнутости» противостоят три великие силы новейшей истории — гонка вооружений, рост населения и загрязнение отходами, требующие объединения человечества. Но не впадайте в отчаяние, утешает Дайсон, из положения есть выход: «Космонавтика принесет человеку ту пользу, что однажды откроет ему возможность жить, как он жил в доисторические времена».
Заселение астероидов маленькими уединенными группами превратит их в цветущие оазисы цивилизации, где забьет ключом творческая жизнь пионеров. Еще один довод в пользу космических робинзонад: род человеческий сделался бы неистребимым, бессмертным, если бы некоторые его представители эмигрировали на необитаемые островки солнечной системы. При ядерной катастрофе могли бы погибнуть 99 процентов человечества, прикидывает Ф. Дайсон. Но беженцы в космос остались бы живы. Возможно, некоторые из них возвратились бы обратно, чтобы снова заселить Землю.
Итак, стремясь к вершинам, человечество, как уверяют нас гробокопатели от истории, идет ко дну…
Говоря, что «наука стала для многих из нас социальной проблемой, подобно бедности, детской преступности», американский обществовед Б. Барбер добавляет: «И люди хотят что-нибудь с этим сделать». Что касается нищеты и преступности, то здесь вопрос ясен: с ними надо бороться. Но с наукой… Впрочем, а почему бы и нет?
Адмирал X. Риковер призвал юристов защитить мир от «буйства науки и техники», чьи «потенциальные возможности искалечить человека и общество» стали неимоверно велики.
Разоблачая «фальшивую гордость разумом», английский экономист Э. Мишэн рассматривает исследовательскую мысль как строптивую лошадь, которую надо обуздать: «Когда будет окончательно признано, что сколь бы „головокружительным“ и „эффективным“ ни было какое-нибудь новое открытие, счастья человечеству оно, видимо, прибавит немного, зато риск, что оно вызовет социальную дисгармонию или экологическую катастрофу, велик, мы на какое-то время сможем позволить ученым продолжать, если им хочется, исследовать вселенную, но при одном условии: мы примем все меры к тому, чтобы они не могли ее изменить».
Если раньше слова «научно-технический прогресс» вселяли в людей уверенность, что рано или поздно будут решены любые проблемы, возникшие перед человечеством, то теперь это утешение кое-кем начисто отнимается у общества. Французский социолог Р. Арон, например, «автоматически исключает» понятие прогресса.
Исторические корни такого «нигилизма» понятны. О них в 1975 году напомнило 150-летие двух знаменательных событий, совпадение которых весьма символично.
Полтора века назад в Англии открылась первая железная дорога с паровозами конструкции Д. Стефенсона. В том же 1825 году разразился первый из циклических экономических кризисов — он охватил Англию, тогдашнюю «мастерскую мира». С одной стороны — рывок, с другой — столь же резкое торможение, притом одновременно. Так было не только на родине Б. Рассела. И не только в эпоху стефенсоновских локомотивов.
«Локомотивами истории» называл К. Маркс революции. Когда-то и капитализм, проложив дорогу через развалины феодализма, «на всех парах» устремился вперед. В начале XIX века, когда буржуазия была опьянена своими успехами, политическими и хозяйственными, идеи прогресса не вызывали у нее отвращения, напротив, были весьма притягательны. Но мало-помалу потеряли для нее свое очарование. Этому способствовали именно социальные и экономические потрясения, среди которых и тот первый удар стихийной циклической силы, и многие, последующие, включая «великую депрессию» 30-х годов XX века и «самый глубокий спад с 30-х годов», как назвал канцлер ФРГ Г. Шмидт кризис, настигший Запад в 70-е годы.
«Именно идеологическое назначение социального прогнозирования привлекает к нему надежды реакционной буржуазии, стремящейся противопоставить свои футурологические концепции теории научного коммунизма, — предупреждает советский социолог Э. Араб-Оглы в книге „В лабиринте пророчеств“. — По аналогии с печально знаменитой интерпретацией истории как политики, опрокинутой в прошлое, они рассматривают футурологию как политику, опрокинутую в будущее. Их цель не в том, чтобы предвидеть будущее, а в том, чтобы повлиять на настоящее».
Не потому ли нас назойливо убеждают в том, что человечество «заблудилось» в лабиринтах истории? Что научно-технический прогресс, развитие от низшего к высшему — иллюзия. Что поступательного движения нет. Что время как бы остановилось…
На обложке американского «Бюллетеня ученых-атомников» изображены часы. Их стрелки приближаются к двенадцати. Дескать, еще немного — и пробьет полночь. Журнал — рупор ученых, предупреждающих мир о грозящей ему ядерной катастрофе, — как бы напоминает: на исходе последний час. Того и гляди наступит ночной мрак, который может оказаться вечным…
Но отчего же мрак? Двенадцать часов — разве это обязательно полночь? А почему не полдень? Солнечный полдень, самый разгар работы, за которой последует отдых накануне нового трудового дня?
Стрелки на обложке журнала замерли в неподвижности. Время как бы остановилось, движенья нет… Но не слишком ли мрачная символика в эпоху разрядки?
Можно остановить время на бумаге. Но можно ли удержать ход истории, повернуть прогресс вспять?
Время, вперед!
Это было недавно… Это было давно…
В год 7208-й декабря 20-го дня произошло знаменательное событие: время как бы сдвинулось на пять с половиной тысячелетий.
В тот день, как и всегда, на Красной площади, у торговых рядов, обступавших Кремль, спозаранку толпился московский люд. Внезапно базарную разноголосицу четким ритмом пронизала барабанная дробь. Услышав знакомые «позывные», москвитяне хлынули к Кремлю.
Напрягая голос, насколько хватало мочи, дьяк прочитал очередной царский указ. Повелевалось отныне и присно лета счислять не «от сотворения мира», а «от рождества Христова», причем не с 1 сентября, как раньше, а с 1 генваря. Так 20 декабря 7208 года внезапно превратилось в 20 декабря 1699 года.
Реформа календаря, исстари принятого на Руси, произвела настолько сильное впечатление, что заслонила собой другое, не менее знаменательное нововведение: тот же указ предписывал заменить куранты Спасской башни, на циферблате которых имелась лишь одна стрелка (часовая), более современными, с двумя стрелками — не только часовой, но еще и минутной.
Это было недавно — с тех пор не прошло и трех веков. А что значит триста лет в масштабах истории? Миг… Миг, каким бы календарем мы ни воспользовались — космологическим ли, геологическим или антропологическим. От «сотворения мира», если под таковым разуметь образование солнечной системы и планеты Земля, нас отделяет примерно 5–6 миллиардов лет. А от «рождества сына человеческого», если дозволено будет так назвать появление гомо сапиенс (человека разумного), чуть ли не сто тысяч лет.
Чтобы зримо представить себе соотношение этих трудно воспринимаемых величин, «сожмем» шкалу времени: примем 5-миллиардный возраст старушки Земли за один год. Тогда период, за который обезьяна превратилась в человека, — приблизительно 600 тысячелетий — станет коротеньким часовым интервалом. А дорога длиною в 1000 веков, которую прошел человек разумный, обернется 10-минутной дистанцией.
Что же касается тех 275 лет, которые отделяют нас от петровских преобразований старого российского летосчисления, то в нашем масштабе они к впрямь покажутся мгновением. Что-то около полутора секунд. Сущая мелочь, пустяк по сравнению с вечностью!
То-то, должно быть, охотно извлекаются подобные сопоставления в качестве дежурного «аргумента» теми, кто проповедует «бренность земного бытия», со всеми его эволюциями и революциями, научно-техническим прогрессом и проч., и проч. Дескать, попытки улучшить окружающий нас мир — не что иное, как «суета сует и всяческая суета». Вздор!
Это было давно. Давным-давно — накануне 1700 года. С тех пор минуло целых 275 лет. Иначе говоря, примерно 100 тысяч суток. 2 миллиона 400 тысяч часов. Астрономических. А представляете, сколько это будет рабочих часов, человеко-часов? В миллионы, десятки миллионов раз больше! Срок гигантский, если мерить его не веками, а вехами свершений разума и рук человеческих.
Чтобы получить некоторое представление о тех сдвигах, что произошли за последние три столетия, достаточно включить радиоприемник.
Поймав позывные Москвы, прослушав последние известия, которые передаются каждые полчаса, вспомните: когда-то новости распространялись по городам и весям со скоростью почтовой кареты. Окраины государства ждали их месяцами.
Сегодня радиоволны разносят информацию со скоростью света; мы можем получать ее круглосуточно в любое время и в любом месте. События, где бы они ни произошли, пусть даже в космосе, немедленно становятся достоянием всего мира, причем следить за ними можно не только слушателям, но и зрителям.
Включив телевизор, любой из нас, где бы он ни был, может, не покидая своего любимого кресла, видеть, что где случилось — хоть за тридевять земель, хоть на Луне.