– Что ты сделал, чтобы лабиринт пустил тебя к Минотавру? – спросила Куница.
– Ничего, – примирительно улыбнулся я. – Много ходил. И, кстати, она просит называть ее Тамарой. Не Томкой. Она же не кошка.
Новенькие флегматично пожали плечами.
Куница выпрямилась, отставляя чашку на стол. В глубине многослойных рукавов сверкнула гладь золотой вышивки.
– Нет никакого прикола. Мы не знаем, как лабиринт переводит нас из статуса «какой-то левый чужак» в «парниша достаточно надежен, чтобы дойти до Минотавра». Но исполнение контрфункции на это точно не влияет. Миша попал к нам в одиннадцать, когда его контрфункция была старше всего на пару лет, и от вас, ноющих оболтусов, он отличается ровно тем, что…
Я еще не жалел о своем решении – но уже был близок, – а потому торопливо вклинился в историю, что даже при мне обсуждалась, наверное, раз сто:
– Прости, что перебиваю, но у нас что-то вроде производственной травмы. Посмотришь? Мы спешим.
Куница поглядела мне за спину. Новички тоже смотрели туда, пока Ариадна не вышла вперед, закатывая рукав длинного черного свитера. Как и вся одежда из прежней жизни, он был ей велик размера на три.
Опустившись на дальний край дивана, Ариадна уложила руку вдоль подлокотника. Куница придвинулась, любовно пробежалась пальцами по оставшимся от салфеток кровавым разводам, и я увидел, как над ее выстроенными в ряд перстнями зазмеились белые ростки. Тонкие до полупрозрачности, с узловатыми кончиками, они читали кожу Ариадны, как шрифт для слепых. Куница издала мелодичное «хм». «Хм»-«хм»-«хм» – и ростки пробрались внутрь. Я отвернулся к телевизору. Это была не первая наша производственная травма за два года, но привыкнуть к тому, как работал атрибут Куницы, как тонкие холодные усики, просачиваясь в поры, копошились под кожей, будто жуки из хорроров про неудачный экзорцизм… в общем, мне не хватало мотивации на это.
– Вывих, трещинка, – ласково сообщила Куница. – Ничего страшного. Сейчас подправлю, а завтра заживет.
В телевизоре, над новостной плашкой с названием сюжета, возвышалось трехэтажное стеклянное здание. Силуэтом оно напоминало танцующую пару, в которой один преклонил колени, а другой не сполна это оценил.
В руке что-то щелкнуло и встало на место. Незаметно облокотившись на диван, я пробормотал:
– А можно новости погромче?
Огромные буквы всё не складывались в слова. Отвлекал фон плашки – ярко-красный. Цвет плохих новостей.
– Ты в порядке, солнышко? – спросила у меня Куница.
– В большем, чем минуту назад.
Я хотел улыбнуться, но не успел, увидев обращенный к телевизору льдистый Ариаднин профиль. Она тоже всматривалась в название новостного сюжета, пока тот, наконец, не обрел голос.
– …стный нейрофизиолог, член младшего наблюдательного совета «Палладиум Эс-Эйт», владелец благотворительного фонда «В жизни – жизнь», супруг и отец троих детей Ян Обержин при трагических обстоятельствах скончался. По показаниям очевидцев, принадлежавший ему саннстран-фьорд на высокой скорости въехал в фасад галереи, владелицей которой является супруга господина Обержина, Охра-Дей Обержин. Официальных комментариев от представителей не поступало, на месте происшествия ведется сбор дополнительных сведений и…
– Черт, – сказал я.
– Люди умирают каждый день, – сказала Ариадна.
Куница подняла со стола чашку и гулко, внутрь, спросила:
– Вы знаете, о ком речь?
Я кивнул, пытаясь дослушать репортаж.
– Мы везли ему атрибут для Эс-Эйта.
Ариадна выпрямилась, задев отставленный локоть Куницы. Вино почти выплеснулось, но Куница и бровью не повела. У каждого был свой способ борьбы с призраками. Кто-то предпочитал их не замечать.
Подобрав контейнер, Ариадна молча направилась в прихожую.
– Минотавр здесь не проходил? – Я разрывался между ней, Куницей и телевизором. – Он не отвечает на звонки.
– Он редко пользуется главным входом, солнышко.
– Когда ты видела его последний раз?
– В три ночи, кажется, – Куница призадумалась и хохотнула: – Да. На кухне. Он обновлял лед.
Я выглянул из арки, чтобы увидеть, в какую Ариадна уйдет дверь. Не то чтобы это имело значение – я мог догнать ее, пройдя через любую, – но все равно не хотел терять из виду. Может, лабиринт и знал Ариадну даже дольше меня, но – не так. Не такую.
– Не терпи, – Куница тоже вышла в прихожую. – Сходите к Мару, пусть зафиксирует Ариадне руку, и еще раз найди меня ночью.
Ее орусевшие по осени кудри припудривала седина. Ходили слухи, что Куница попала в лабиринт наполовину рыжей – наполовину седой и с тех пор, несмотря на возраст, не выцвела ни на прядь.
– Завтра заживет, – улыбнулся я и отвернулся к дверям.
В том, чтобы не существовать, были свои плюсы.
Ариадну я нагнал уже в галерее. Ее каблуки оставляли вмятины в густом ворсе бордовой дорожки. Мы шли быстро и, как всегда, молчали, вдоль бесчисленного количества дверей, что только здесь соблюдали симметрию входа и выхода и всегда вели в одно место. Другие коридоры не были так благосклонны. Перед новенькими я, конечно, слукавил, сделав вид, что легко дошел до Минотавра. Я понимал их неудовольствие. Когда лабиринт не слушает тебя, жить в нем очень утомительно. Он, конечно, куда-то пускает, что-то открывает, а ванные комнаты внутри спальных позволяют сохранить если не достоинство, то хотя бы водный баланс. Но простая попытка сходить за чайком в любой момент могла обернуться приключением на сутки, и запоминать повороты, картины на стенах, потертости ручек, чтобы вернуться той же дорогой, имело смысл лишь для тренировки памяти. То есть – не имело. Вообще.
Длинные стеллажи с сувенирами были видны издалека – хотя бы потому, что стояли не вдоль стены, а поперек галереи, предваряя золотую витражную дверь. Я помнил коробки, приходившие из Минотаврового паломничества три года назад; помнил насмешливое смирение Мару, поджатые губы Виктора (доставку оплачивал получатель) и недовольную, затем возмущенную и, наконец, свирепую Ольгу, запретившую вскрывать посылки после очередной, особо насмешливой открыточки. Коробки копились в прихожей еще два месяца. Уверен, где-то там Минотавр не пропускал ни одной туристической лавки.
В тусклых просветах между полками маякнуло бирюзой. Я сбился с шага, не ожидав в нагромождении барахла увидеть и то, что Минотавр привез лично, самым последним. Такое на полку было не поставить.
– Фиц? – удивился я, заглядывая за стеллаж.
Спина в шелковом жилете вздрогнула. Ценой ему, средиземно-лазурному, была чья-то маленькая жизнь. Брякнув пустой сувенирной бутылкой, Фиц оглянулся и вымученно улыбнулся:
– А… Михаэль…
Он казался усталым, каким-то выдохшимся, но, что самое странное: я, наверное, впервые, видел его без сестры.
– Элиза… – начал я.
– Спит, – коротко ответил Фиц и вернулся к полкам.
Несмотря на общую фамилию в документах и мои кратковременные попытки сблизиться, мы едва ли могли считаться даже приятелями. Им с Элизой никто не был нужен: ни до лабиринта, ни в нем. И хотя на деле они являлись погодками, еще и от разных матерей, их все называли близнецами – за одинаково черные разлетные кудри и за неразлучность, на которую временами было неловко смотреть. Все, кроме Минотавра. Он называл их офелиями. У него было много синонимов к слову «самоубийца».
Едва ли заметив, что я вообще с кем-то разговаривал, Ариадна прошла мимо и постучала в дверь.
– У него посетитель, – Фиц мельком глянул на контейнер и, вымучивая манеры, продолжил: – Если вы позволите, я бы хотел первым зайти.
– Конечно, – согласился я.
– Нет, – сказала Ариадна.
О, удивился я, поворачиваясь: все-таки заметила.
– Почему?
– У нас срочное дело.
– Уверен, Фицу нужно всего пару минут.
Я знал, Минотавр обращался с близнецами на свой привычный, непредсказуемый ни по каким звездам лад. Я тоже проходил через это. Так что Фиц мог ждать под дверью несколько часов, даже если соглашался на пять минут, – близнецы почитали Минотавра по всем канонам прошлой жизни. И небезосновательно. Они были единственными, кто совершил перестановку функций в обратном порядке: сначала Минотавр привез их к нам, и лишь затем, спустя время, Дедал нашел, за кого. Краем уха я слышал, что в момент их первой встречи они будто бы собирались прыгать с моста; будто бы ему, проходящему мимо, оказалось до этого какое-то дело. Неправдоподобность второй части автоматически обнуляла первую, однако в том, что Минотавр спас их от чего-то худшего, чем плутания по местным коридорам, мы не сомневались. Он даже не замечал, как часто этим пользовался.
– К тому же, – добавил я, – уверен, Минотавр давно в курсе, что Обержин мертв.
У Фица на полке что-то упало.
– Как – мертв?
– В новостях сказали, но… Погоди. Ты знаешь, кто это?
Фиц поглядел на меня, как на плохого шутника, но объясниться не успел. Золотая дверь распахнулась. В галерею вывалил сквозняк. За ним – сырое табачное марево, и Минотавр предстал перед нами в привычном амплуа: с пустым бокалом, трехдневной щетиной и взглядом гробовщика, работаюшего на опережение. Он выглядел еще вымотаннее, чем до нашего отъезда, а из-за сигаретного дыма и подземельных сумерек мансарды светло-серые, не знавшие отдыха глаза казались совсем прозрачными, как дымка в небе.
– Михаэль, – Минотавр удовлетворенно снял с меня мерки. – Ариадна. А вот ты как раз кстати.
Фиц тут же подался к нему.
– Обержин мертв.
Минотавр и бровью не повел.
– Бывает.
Из-за его плеча показалась девушка в линялом дождевике. Он был ей так велик, что походил на туристическую палатку. Минотавр проследил за моим взглядом и хохотнул – он обладал зверским, но крайне извращенным чутьем на то, кто, зачем и на кого смотрел.
– Подглядывание в чужие окна свидетельствует о крайней степени одиночества, ребенок.
– Это дверь, – нашелся я. – Открытая дверь.
Девушка вышла на свет. У нее были тяжелые, как листы платины, белые волосы и совершенно пустое лицо. В нем ничего не привлекало, не выделялось, кроме, пожалуй, черных птичьих глаз. Но даже и они не смотрели – просто были.