Наши кумиры, которых, кстати, многие из нас никогда не видели, делились именно на эти две категории. Одни казались небожителями, олимпийцами, богами, их манера играть, точнее, что-нибудь особенно характерное в этой манере – удар, рывок, обработка мяча – поражали воображение, однако и в частной жизни за ними по пятам следовала слава, недостоверная, окутанная облаком греховности и блеска, красноречивых умолчаний и загадочных намеков и оттого невыразимо притягательная. Другие, проходившие по дворам и переулкам под какими-нибудь свойскими, не слишком уважительными, но, в сущности, любовными кличками, не столько потрясали своими подвигами воображение, сколько радовали от души и удивляли – наши-то, во дают, а! – вот, пожалуй, какой психологический подтекст ощущался в этой радости и в этом удивлении.
Мифы разрастались и множились во время вечерних дворовых посиделок. В соответствии с календарем игр это случалось весной, в первые дни чемпионата, и в теплые сентябрьские вечера, когда драматургия первенства обретала уже все признаки обостряющегося конфликта.
Из подвальной своей комнаты, окно которой выходило к тому же в подворотню, подымался подышать на сон грядущий свежим воздухом дядя Жора. Облик его никак не сочетается в моей памяти с типичным образом подвального жильца, удрученного и раздраженного, как ни посмотри, своим положением. Это был крупный, не бледный ничуть и вроде бы даже всегда загорелый мужчина, по мальчишеским нашим представлениям, конечно же, очень взрослый, однако молодцеватый еще, громкий, решительный, одаренный резковатой мужской красотой в народном вкусе. Из другого подвала – честное слово, именно так оно и было, – правда, из подвала более благоустроенного, можно сказать, из нормальной городской квартиры, расположенной, тем не менее, ниже уровня земли, шикарной своей, так и хочется сказать, иронической походкой, шурша форменными клешами, выходил Ростислав. Десять лет отслужил он на Балтике, его появлению во дворе предшествовали утомительно цветистые рассказы о нем его брата, нашего товарища и вратаря Алика Нарышкина. Рассказы эти совершенно предвосхитили действительность. Старший брат нашего вратаря, оказавшийся, правда, не таким уж здоровяком, как можно было ожидать, производил впечатление настоящего флотского товарища, неподдельного «маримана», несколько утомленного то ли тяготами былой службы, то ли вынужденным пребыванием на сухопутной родине. Он был рыж, но не ярко, а как-то притушенно, с медным отливом, насмешливо взирали на мир его глаза, и впалую, веснушками осыпанную грудь украшала роскошная татуировка. Не какая-нибудь полублатная русалка, которых мы насмотрелись в бане, не просто якорь, какой за пятерку выколют тебе в любом переулке иголкой, обмакнутой в тушь, нет, поднявший все паруса корабль – бриг или корвет – режет форштевнем волну, а над ним распластала крылья неведомая морская птица – не то альбатрос, не то буревестник. Эту изумительную, словно картина Айвазовского, наколку мы увидели впервые в то жаркое майское утро, когда Ростислав, надо думать, после нешуточной вчерашней выпивки вышел во двор и сел на лавочку, расстегнув в похмельной истоме шелковую переливающуюся рубашку.
– Загораете? – подначила его расклейщица афиш Шура.
– Догораю, – в тон ей ответил Ростислав, с особым флотским шиком закусив папиросу «Беломор».
Ну и, конечно же, татарина Женю никак нельзя забыть, невысокого, изящного, одетого с не принятой во дворе аккуратностью, даже щеголеватостью, провожающего женщин особым, не то чтобы вызывающим или же оценивающим, просто обстоятельным и очень трезвым взглядом. Так, вероятно, опытный доктор взирает на прохожих, почти в каждом угадывая возможного пациента.
Конечно, не вся взрослая компания ограничивалась этими тремя персонажами, почти всегда прибивался к ней какой-нибудь тихо и скучно пьяный дядя Коля, или монтер Паша, пьяный, наоборот, буйно и крикливо, или шофер с третьего этажа дядя Саша, мало что смыслящий в футболе, но зато много понимающий во всем остальном и потому жаждущий высказать свое авторитетное мнение также и по вопросу вчерашнего углового или прошлогоднего пенальти. Мы, пацаны, а также и подростки почти призывного возраста, которых до сих пор я про себя называю «большими ребятами», составляли ту самую аудиторию, без которой невозможны ни дискуссия, ди вечер воспоминаний, особого рода публику, которой иногда разрешалось ввернуть в разговор и свое незрелое слово, и даже спровоцировать старших товарищей на особо крупный разговор по поводу нынешнего и прошлого состояния отечественного футбола.
Как и всегда в таких случаях, обаяние ностальгии перевешивало доводы объективности, и потому выходило, что нынешние игроки, при всем, как говорится, к ним уважении, не могут, конечно, тягаться с довоенными мастерами. С теми же братьями Старостиными. Здесь рассказчик, как правило, понижал тон, отчего повествование его немедленно переходило в иное качество, особой доверительности исполнялось, и тут уж верить приходилось чему угодно, даже и тому, что у одного из легендарных братьев на правой ноге неизменно чернела предостерегающая повязка с надписью «Убью – не отвечаю». А с левой ноги этот футболист, как известно, ломал штанги. Гадом быть, рассказчик сам это неоднократно видел.
Все эти легенды, однако, бледнели перед рассказами дяди Жоры о приезде басков. Надо сказать, что в истории отечественного футбола, как и вообще в отечественной истории, истинный масштаб любого престижа всегда познавался в сравнении с заграницей. Самым праздничным для национального самосознания футбольным событием сделался триумф московского «Динамо» в Англии, но, поскольку никто из реальных наших болельщиков наблюдать его в то время не мог, неизмеримо подымалось в цене свидетельство о другом испытании нашего футбола – о встрече с неведомыми нашему поколению басками.
Вот почему начинать дяде Жоре приходилось с общего обзора исторической обстановки, упоминание о гражданской воине в Испании несколько проясняло ситуацию – у многих из нас были в те годы одноклассники с невероятными для русского уха, грохочущими именами Велло Родригес Пепе Луис (чем не товарищ по парте?), да еще сохранялись тогда высокие остроугольные пилотки с кисточками, так называемые «испанки», – и туг уж нетрудно было вообразить, почему команду из республиканской Испании, из той самой, где лозунгом были не вполне нам ясные, но очень волнующие слова «но пасаран!», так сердечно встретили московские болельщики. А команда к тому же была классная. И дядя Жора необычайно картинно, блестя цыганскими глазами, запускал то и дело пятерню в густую волнистую шевелюру, двумя-тремя жестами рисуя ситуацию, повествовал о том, как не могли наши мастера подобрать ключ к неутомимым, на особый западный манер техничным баскам. Проигрывали им, да еще с самым что ни на есть неоспоримым счетом. И было так до той поры, пока честь советского спорта не довелось отстаивать «Спартаку». Тут голос дяди Жоры обретал богатейшие, благороднейшие оттенки, он заранее радовался тому, что в рассказе о любимой команде можно будет придерживаться неподкупной объективности, которая сама по себе, без какой бы то ни было пристрастной агитации, подтверждает истинность спартаковской славы. Все той же объективности ради дядя Жора признавал, что в момент решающего матча «Спартак» был усилен ведущими игроками других московских клубов, так что, в сущности, можно было говорить уже о сборной страны, однако с особым вдохновеннее живописал он все же отвагу истинных спартаковцев, например, вратаря Акимова, который в самых отчаянных бросках снимал мяч с роковой ноги испанского форварда. В этот момент дядя Жора раздвигал аудиторию руками, словно расчищая место для такого же безрассудного броска на асфальт, и хотя бросаться не бросался, но общим пластическим порывом сильного тела все-таки ухитрялся передать бесстрашие и красоту вратарского поступка. После волнующей этой сцены дядя Жора не глядя вытягивал «беломорину» из чьей-либо услужливо подсунутой пачки.
Быть может, лучшим временем в моем детстве были эти вечерние футбольные посиделки, я до сих пор не то чтобы помню, а прямо-таки вижу перед глазами вечернюю майскую тьму, и желтые квадраты света из окон на старом, трещинами иссеченном асфальте, и запах ржавчины до сих пор внятен мне – мы любили забраться в странное, из листового железа скроенное сооружение – снеготаялку, которую с той поры я никогда больше не видел, и на слуху у меня все словечки тех лет, и залихватский голос Петра Лещенко, который доносится из соседнего двора – «Татьяна, помнишь дни золотые», и шарканье танцующих по асфальту. Куда это все подевалось? Прошлое оставляет зримые следы в пластинках, загнанных на шкаф, в порыжевших, выцветших фотокарточках, которые рассматриваешь сначала с юмором, потом с недоумением и. наконец, с сердечной болью, в модных новинках, которые имеют обыкновение повторять старые фасоны. Но как вернуть, как реконструировать в сознании то, чему не осталось никакого материального подтверждения, – обычай, способ жизни, бытовую культуру? «Помнишь дни золотые?»
Кто выйдет теперь танцевать во двор под патефон или «приставку», водруженную на подоконник, чтобы слышно было на весь переулок, кому придет в голову собрать вокруг себя дворовую ораву всех возможных хулиганских возрастов и вещать, упиваясь почтительным, но и скептическим тоже, ее вниманием, о прорывах и бросках, об обводке и пасе, о голах, забитых головой в прыжке, в падении, в кувырке, и о воротах, спасенных, заслоненных телом, закрытых грудью в том же кувырке и падении? Да что там, разве об этом футболе шла речь? А может быть, о судьбе вообще, которая тоже понуждает рваться к цели и закрывать свои ценности – вполне возможно, что и призрачные, чем только придется – грудью так грудью, головою так головой?
Футбол приобщал нас к взрослому миру с самой чудесной его стороны, с того его круга, где бушуют самые чистые и яростные страсти, где победа равна, казалось бы, смыслу жизни, но истинному-то ее смыслу, то есть смирению, и мужеству, и гордости, и накоплению сил, учит как раз поражение. И о прочих сложностях бытия, о жгучих его тайнах, о неизбежности жертв и о зыбкости счастья мы тоже узнавали через посредство футбола. Впрочем, это выяснилось значительно позже. А тогда, проснувшись после захватывающих вечерних бесед, мы ощущали в невинных своих душах неистовый футбольный зуд. Хотелось играть. Не просто гонять мяч вдоль и поперек двора всей шарагой сразу, напоминая неотвязно собачью разномастную свору, но именно играть, соответствуя, по возможности, тем правилам и принципам, которым следуют наши далекие и обожаемые кумиры. Между тем двор наш никак не соответствовал таким задачам. Пространство, замкнутое со всех сторон четырехэтажными корпусами, он имел двое вовсе не параллельных ворот: одни вели на шумную центральную улицу, и в них торговал картошкой, луком, а иногда и арбузами распутный коммерсант, зеленщик Ваня; другие выходили в крутой, булыжником мощенный переулок, и в них никто не торговал, зато возле них сохранилась полуутопленная в асфальте мощная чугунная тумба, назначение которой оставалось мне неведомо, пока из мемуаров не выяснилось, что за нее привязывали извозчичьих лошадей. Таким образом, двор наш был проходным и разделял сомнительную репутацию всех проходных дворов. Иногда, чаще всего вечером, но порой и днем в длинной подворотне, ведущей на улицу, раздавался гулкий нарастающий топот, распаренный, запыхавшийся человек врывался во двор, останавливался на мгновенье, озираясь дикими, бессмысленными глазами, и затем, словно на зов спасения, устремлялся поперек двора к воротам, ведущим в переулок. Паническая трель свистка раздирала воздух, грохоча сапогами, из подворотни суматошно вылетала милиция. В тяжелых, душных мундирах, перетянутая портупеями, увешанная витыми шнурами, похожими на аксельбанты. Впрочем, преследователи могли о