Где-нибудь в недрах семейного альбома я могу разыскать бледную, выцветшую фотокарточку, фигурно обрезанную по краям, снятую старательно и неумело аппаратом «Комсомолец» или «Любитель». Вся наша команда запечатлена на ней в лучшем виде – тощие послевоенные пацаны с лицами, которые не случайно казались взрослым хулиганскими, – это ранняя самостоятельность и осведомленность метила их признаками злонравия и порока. Меня поразит наша вовсе не живописная, а какая-то затруханная, безобразная бедность – все эти кепки с поломанными козырьками, вельветовые курточки, облупившиеся на локтях, какие-то нескладные пиджаки, определенно с чужого плеча, с торчащими, загибающимися лацканами и, наконец, «шкары» необъятной ширины, с заплатами и с пузырями на коленях. Боже, неужели все это правда? Я ничего этого не помню. Я не помню этих, самую малость, как того требовали время и среда, приблатненных доходяг, этих мерзких чубчиков, прикрывающих прыщеватые лбы. Фотография не врет, как говорится, «на зеркало неча пенять», но всей правды передать она не в состоянии.
Вся правда невозможна без тех картин, которые нет-нет, да и возникают в моем сознании с объемностью и стереоскопичностью, не ведомой никакому кинематографу! – в них бедность еще не кажется бедностью и убогость пейзажа вовсе не воспринимается как убогость, там просто наша жизнь, такая, какая есть, которую пока еще не с чем сравнивать, которая прекрасна сама по себе, в которой есть свои красавцы, свои рыцари и герои.
Вот Рудик, наш непререкаемый вожак и предводитель, пожалуй, даже излишне непререкаемый, но это выяснится позже, тогда же не было для нас большего счастья, чем ощутить на себе власть его авторитета – да и как может быть иначе, достаточно было посмотреть, как ведет он мяч, ни мгновения на мяч не глядя, ощущая его постоянно, будто некую данность своего существа, одного за одним «делая», обводя, в дураках оставляя неприятельских игроков, упрямо, как-то очень профессионально наклоняя свою подстриженную под бокс голову, расчесанную на косой, не доступный никому, из нас пробор и, кажется, даже смазанную бриолином. А рядом Жека, насмешник и хитрован, ерник и балагур и при всем при этом еще и расчетливый мужичок, себе на уме, вот, пожалуй, кому от природы предназначена была громкая спортивная слава, так легко и естественно ему все давалось – и футбол, и хоккей, и какая-нибудь круговая лапта, и сумасшедшая езда на коньках по заледенелому переулку, зацепившись крюком из стального прута за борт грузовика.
И тут же Фитя, классический хулиган по внешности, задиристая дворовая шавка и в то же самое время артистическая натура, не результат ценящая в игре, а сам процесс, сам повод потягаться силами, проявить себя бескорыстно и с полной отдачей.
Вратарь Алик – совершенно противоположный случай – ничего легкого, бездумного, доставшегося игрою природы, во всем железная логика и система, он и вратарем-то стал, потому что решил им стать, поставил перед собою такую четкую цель, к которой надо неуклонно стремиться, великий поклонник порядка и формы, он начал с того, что бог знает из чего, из какого подручного материала, собственноручно смастерил налокотники и наколенники, расчет оказался верен: снаряженный этими варварскими доспехами, в вигоневом несносимом свитере почти до коленей, в кожаных перчатках, каких ни у кого из нас и на зиму-то не было, а не то что для игры, он невольно вызывал, появившись в воротах, почтительное уважение. И хотя, честно сказать, большими талантами не блистал, зато упрямо и самоотверженно, наперекор насмешкам гнул свою осознанную, выстраданную, рассчитанную линию.
Вот человек, который, надо думать, и представить себе не мог, что это такое, – Петька по прозвищу Пент, во время оккупации в деревне потерявший один глаз и в среде городских ребят долго еще слывший уморительным, мифическим простаком. «Потягаем большой камень!» – обратился он однажды к товарищам в историческом музее при виде огромных чугунных ядер, но не так-то прост этот легендарный простак, бог шельму метит, справедливо говорит народ, подразумевая кривых и бельмом отмеченных, – нет на всей улице человека смышленей и пронырливее Пента, все проходные дворы знакомы ему, все черные ходы и задние крылечки, зайцем проехать через всю Москву, протыриться без билета в кино, отовариться без очереди мукой – будьте любезны! Этот плутовской дар неожиданно оказывает себя и в игре, к тому же в соединении с энтузиазмом деятельной Пентовой натуры он творит иногда чудеса. Одно из них буквально стоит перед моими глазами.
Оно случилось в Останкине, куда мы ездили поиграть от души на вольной воле, спасаясь от соседских нешуточных угроз и от настойчивых попыток участкового конфисковать наше бесценное имущество – из литой резины сделанный мяч. Главной достопримечательностью тех мест, где ныне упирается в облака на весь мир известная телевизионная башня, считались тогда бесконечные, пыльные, желтенькими и голубенькими сорняками заросшие огороды, подступавшие с трех сторон к тому самому грязному, отвратительной лягушачьей ряской затянутому пруду, каким был в те годы нынешний декоративный, бетоном и дерном обложенный водоем. А с четвертой стороны к пруду подступал парк культуры и отдыха, не аллеями своими нас манящий, не тиром с жестяными помятыми хищниками и перелетными птицами и даже не роскошным дворцом графа Шереметьева, где так упоительно было скользить по отражающему солнце паркету в нескладных музейных шлепанцах со слоновьей ноги, но тем, что буквально сразу же за аллеями и дворцом он утрачивал свой возделанный парковый вид и становился просто лесом, может, и не слишком дремучим, зато с чудесными тихими лужайками, словно для того и созданными, чтобы валяться на траве, курить сигареты «Кино» по пятьдесят пять копеек пачка, не рискуя быть застуканным на месте и подвергнутым слезливому нравоучению, и, самое главное, играть в футбол. Бесконечно, безбоязненно, не сдерживая силу удара рабским опасением разбить стекло, попасть в старух, сплетничающих на лавочке, просто залепить мяч на улицу, где он в ту же секунду лопнет под колесом «Победы», ЗИМа или презрительно рыгочущего «линкольна» с гончей собакой на капоте.
Однажды в лесу, где мы чувствовали себя отчасти хозяевами, мы наткнулись на необычную компанию. Необычную хотя бы тем, что хорошо одетую. Конечно, нам, донашивающим бог знает что, доставшееся с чужого плеча, перелицованное, перешитое, переделанное, любой обладатель приличных штанов не на вырост мог показаться пижоном, «фраером», как пренебрежительно мы тогда выражались. В этом случае, однако, не из привычных оценок мы исходили. По любому высшему счету эти очень чистые, аккуратные ребята были нарядны, к тому же сразу стало ясно, что нарядность эта не нарочита, не празднична, она естественное свойство будней, выделяясь на нашем фоне, словно заморские птицы среди уличных воробьев. Не о дворах, разумеется, и не о пионерских лагерях с их неусыпной дисциплиной на военный лад заставлял думать облик этих ребят, вся их покоряющая свобода свидетельствовала о каком-то ином мире, может быть, дачном, а на дачи никто из нас не ездил, может быть, курортном, о котором нам вообще ничего не было известно, кроме недостоверных сладостных слухов. Одержимые плебейской гордостью, мы намеревались с независимым видом прошагать мимо разодетых пришельцев. И прошагали как ни в чем не бывало, деловым своим хладнокровием давая понять, что, не в пример разным пижонам, имеем право чувствовать себя в этом лесу как у себя дома. Однако расположились мы почему-то, не сговариваясь ничуть, в ближайшем соседстве от непрошеных гостей, хотя ни один из нас даже самому себе не захотел бы признаться, каким властным магнитом притягивает его взор чужое, вовсе не боготворимое богатство – настоящий футбольный мяч. Нам никогда бы и в голову не пришло стыдиться своей одежды, но мячика своего мы теперь стыдились, он нас как будто бы унижал – простодушное изделие из голой галошной резины. И еще больше унижала нас наша заветная мечта, уж наверняка неведомая незнакомцам: дешевая, волейбольная, в дерматиновой наждачной покрышке. Каждый удар соседей отзывался между сосен благородным гулким звоном, так и должен звенеть мяч, только для футбола предназначенный и всякую иную забаву как бы даже презирающий всем своим существом: тугою весомостью, идеальной сферичностью, прыгучей неустанной мощью, скрытой под румяной дорогой кожей.
Время от времени этот мяч залетал в зону нашей суматошной тренировки, и тогда каждый из нас буквально дрожал от желания коснуться соблазнительной поверхности. К нашей чести следует признать, что соблазн мы мужественно преодолевали, а счастливчик, что оказывался рядом с чужим мячом, направлял его соседям не глядя, пренебрежительным ударом, словно бы даже досадуя на этот вовсе посторонний предмет, мешающий серьезным занятиям. Все той же справедливости ради надо отметить, что наш мячик, закатившийся в сферу их игры, наши соседи возвращали с неизменной спортивной корректностью. Наконец, когда траектории мячей слишком часто стали пересекаться и сделалось очевидным, что одной из компаний, странным образом тяготеющих друг к другу, придется, для общего блага, слегка подвинуться, эти самые незнакомцы подошли к нам и без малейшей снисходительности, которой мы ни за что бы не снесли, с учтивостью секундантов, обговаривающих условия дуэли, предложили сыграть с ними. Судя по всему, проживали мы с ними в разных районах столицы. И ответственность за всю нашу округу, никаких, впрочем, полномочий на нас не возлагавшую, ощутили мы вдруг, соглашаясь на этот матч. Помню, что откровенно и, видимо, неприлично радовался этому соглашению, товарищи меня исподтишка шпыняли и одергивали – в отличие от меня они трезво сознавали, что оказались мы в Останкине далеко не в лучшем своем составе. Не было среди нас ни Рудика, ни Жеки, оба они, очевидно, блистали в это самое время в командах своих пионерских лагерей. Зато налицо был наш всесторонне оснащенный вратарь, даже рядом с бравыми соперниками не утративший своей футбольной солидности, по правде говоря, несколько тяжеловесной и туповатой – его присутствие и придавало нам духу. Вратарь между тем нас и подвел. Не представляю, что с ним стряслось, почему изменила ему ни с того ни с сего его всегдашняя фанатичная уверенность в себе, которую до той поры ничто не могло поколебать. Хотя отчего же не представляю – представляю, конечно, как часто в решающий долгожданный момент, к которому подспудно готовишься чуть ли не полжизни, сто раз проиграв в воображении так и этак предполагаемую ситуацию, все твое накопленное умение предательски покидает тебя, и какое-то равнодушное, безнадежное отупение овладевает твоим существом. Нечто подобное произошло и с Аликом. На жесткий, утоптанный грунт двора не боялся он падать, «рыпаться» – такой употреблялся нами профессиональный термин, а тут на густой упругой траве, которая так и манила свалиться на нее, через голову перекувырнуться, рыбкой проскользнуть по воображаемой штрафной площадке, его охватило странное оцепенение. Два вполне пустяковых, «детских» мяча пропустил он в начале игры, проводив их взглядом, словно некую неизбежность судьбы, которой бессмысленно противостоять. И это было тем более обидно, что все наши остальные игроки, не истомленные честолюбием, не стушевались перед лицом столь эффектного противника. Мало того, вдруг выяснилось, что дворовые наши топтания вокруг мяча не прошли даром. Все удавалось нам в этом матче. Особенно Пенту, который, то ли сознанием внезапной ответственности укрепив свой дух, то ли в момент звездного – не часа, так мига, какой нет-нет да выпадет любому из нас, и тут уж главное использовать его на всю катушку, – одним словом, Пент превзошел самого себя, достиг в обработке мяча такого класса, каким не всегда могли похвалиться и наши отсутствующие «звезды» – Рудик и Жека. Трудно было представить, что лишь в половину каждому из нас данной возможности видит он и мяч, и неприятельские ворота, и поле, и весь мир вокруг. До сих пор мне кажется, что вечно невозмутимый его искусственный глаз светился в те минуты особым торжеством и удалью. Как замечательно Пент водил, обманывая соперников простодушными финтами, в которых, помимо чисто спортивной сноровки, мне чудилось все в