153. Книга Удэ об Анри Руссо154, очень, как говорится, тепло написанная, но где чисто художественные достоинства Руссо мало разобраны, несмотря на то, что Удэ является самым крупным коллекционером и любителем его живописи. В Германии, этой стране художественной критики, правда, всегда недалёкой, издано только две книги, и то, как ни странно, занятых созданием связи между искусством старым и современным («Синий всадник», изд. Пипера)155, искусством немецким и французским («Сезанн и Ходлер», изд. к-ва Дельфин)156. Причём устанавливается аналогия между вещами, даже при самой большой натяжке ничего общего между собой не имеющими. Но там же довольно много и хорошо написано о Пикассо, и настолько сейчас бледна литература о новом искусстве, что и этим уже искупается выход в свет этой книги. Хотя, на мой личный взгляд, Пикассо является, опять-таки, потворствующим вкусам буржуа и художником той же складки, что и Матисс. Пикассо большой мастер, но вносит как раз те же разлагающие начала кабинетной работы, которая, собственно, и является не чем иным, как истинным академизмом. Его переход от кубизма к футуризму очень благотворный и современный вполне можно приветствовать, так как кубизм не что иное, как неоклассика, а футуризм, при всех часто романтических качествах, учение вполне современное и безусловно жизненное. Но к несчастью, Пикассо и футуризм старается приобщить и ввести в академические формы своей кабинетной работы, приводящей его к какой-то средней между футуризмом и кубизмом, старыми учениями и новыми. Я не говорю об утрате традиции, но в приобщении их всецело к новой жизни; чего у Пикассо вовсе нет и чем футуристы и сильны. Они любят современную жизнь и прославляют её, и ими создано то, чем Пикассо так сильно попользовался в настоящее время, как раньше старым искусством негров и ацтеков. Последние вещи Пикассо собственно составились из художественных задач двух футуристов: Северини157 с его раздельной, кусочками (отдельными мазками), трактовкой, и Бочиони158 с его построениями, развёртыванием и рассмотрением с разных сторон предметов, введением цифр и букв. У последних художников меньше, быть может, традиции и дарования, но ощущение современности и творческий подъём у них не меньше. Задачи, воспринятые у футуристов, Пикассо переложил по-своему, ввёл более сдержанный и гармонический цвет, но всё это лишь приближает их к музейному искусству.
В. Кандинским выпущена книга на немецком языке159, где он говорит о построении и законах цвета, но всё это почти основано на интуитивном восприятии и уж очень много говорится о высшей духовности, которую не уловишь, а посему говорить о которой общими представлениями вряд ли есть надобность. Тем более что духовность при точном и определённом изложении достоинств более очевидных ярко и самостоятельно возникает.
Переходя теперь к русской литературе, по этим вопросам можно отметить полное отсутствие хотя бы самого незначительного знания и серьёзного отношения. Сборник «Бубнового валета»160, статья о кубизме г. Бурлюка61, сборник под назв. неофутуризм162 – лучший образчик этому.
Совершенно особняком стоит лучизм Ларионова (небольшая брошюрка)163, имеющий значение, помимо новизны самой теории, так как он трактует действительно о живописи и её задачах.
Сборник «Бубнового валета» и статья о кубизме есть не что иное как сведение счетов со старыми и новыми художниками. Из статьи о кубизме вы узнаете такие о нём вещи, которые даже газетному критику покажутся весьма невежественными – оказывается, что кубизм плоскостное построение (?), фактура путается с техникой и структурой. Неизвестно, каким образом попали сюда рассуждения о свободном рисунке и других, уже ранее пережитых, формах передачи.
При такой широкой и необоснованной программе нечего было озаглавливать статью Кубизмом. Сборник же «Нео-футуризм» под этим названием предлагает коверканные на тупой провинциальный лад надоевшие формы декадентства.
Г. Марковым164 в сборниках «Союза молодёжи» были начаты статьи об искусстве165.
В этих статьях, главным образом, излагаются всевозможные принципы. Но несмотря на серьёзное, в них главным образом преобладает индивидуальная точка зрения автора.
Он много говорит о принципе случайного. Под знаком этого принципа до известной степени и находятся его статьи.
У нас больше чем где бы то ни было можно выразить пожелание, чтобы было поменьше доморощенных критиков, которые восстают против буржуа, но в то же время им потворствуют.
Надо, чтобы критика имела какое-нибудь отношение к задачам искусства, а не заботилась об общественном вкусе, который и так постарается не отстать от времени, по силе своих возможностей. – Не может быть дела также знатоку искусства до взгляда буржуа, и ни в какой поддержке с его стороны он не нуждается, нет надобности искусство освобождать так, чтобы оно снова попало в зависимость.
Алупка
20 мая
С. Худаков
III. Письма
Переписка с матерью
1И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 29 ноября 1912 г. >
После 11-ти дней молчания – письмо. Во-первых, без марки. Очень приятно! Далее: «Нужно ежедневно плевать на алтарь искусства»1, порядочности и хороших отношений. Смерть Доморацкого2 для меня неожиданность, хотя я и знал, что Коля3 спешно выехал на Кавказ. Не думаю, что кто-нибудь в Тифлисе мог превзойти меня на эстраде. Что это за конец письма от Вакщи, Фогель4, рисунок Кирилла5? Неужели же для того, чтобы Вакщи, решительно ничего не понимающий в живописи, похвалил, не мешало бы рисовать пошлости в стиле Саши Меликова6? И что Фогель закрыл дверь – это просто так некрасиво, что лучше было бы об этом не писать? Вообще, я тебя не понимаю. В Москву буду 5-го вечером7. А там увидим.
М<ихаил> В<асильевич>8<пьёт> почти запоем. То был один, а теперь нашлись друзья. Мой портрет очень хороши9.
Илья
2В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, Кирпичный, 1310, 6 февраля 1913 г.>
Скажу тебе, Илья, по секрету, что с твоим отъездом11 стало отвратительно скучно. Я сказала бы – как шестидесятница (?), – что без тебя точно: «солнце померкло»12, но это, во всяком случае, слишком, ибо солнце жарит усерднейшим образом, ничего не поделаешь. Тип, взявший 10 р. на похороны дочери, не являлся. Или похоронен вместе с нею, или обзаводится дочерью, чтобы выполнить обещанное. Вчера я взяла карточки – посылаю – по-моему, отлично, прямо превосходно, Кирилл в отчаянии уверяет, что вместо него какая-т<о> жидовская морда, а когда мы ст<али> его уверять, что он похож, т<о> вышло ещё хуже: «Значит, я и в действит<ель>ности похож на жидёнка»… Папа13 вчера где-то обронил шесть рублей… (понедельник – 10 жулику, вторник – 6 в пространство) Таким образом, я ничего тебе не допосылаю и мучаюсь этим изрядно, но Кирилл уверяет, что Ларионов непременно тебе даст сколько-нибудь, но я боюсь, чтобы ты не махнул рукой на шубу, – «выкуплю, мол, после», а вне этого опасения всё ничего, обойдётся как-нибудь. В понедельник прямо с вокзала мы – Тамара14 и я, отправились в суд; ни в одном из трёх департаментов не разбиралось никакого дела Матвеева с К<оммерческим> У<чилищем>15. В чём дело? Узнаю только сегодня после визита к Лапинскому16, который сделаю вечером. Аркаша17 принёс пачку бумаги (вот этой) – надо писать хуторскому родственнику. Как доехал в своём крошечном вагоне, хорошо ли ознакомился с содержимым корзиночки? В сущности, место было не так уже плохо, главное, в середине вагона, значит, не дуло и не ароматило, как бывает с краю, в соседстве с уборной. Папа добросовестно пишет по страничке18. Увы, и он заразился сентиментальностью, наконец-то, после 22 лет! Вчера сидит у стола и смотрит куда-то неопределённым грустным взглядом. Спрашиваю: «Что с тобой?» – «Думаю об Ильюшке, скучаю без него»… Кажется, особенно папе неприятно, что он не был на вокзале. Словом – сантименты. А Зина19 взяла курс на всех знакомых, бегает да бегает, вовсе дома не сидит, со скуки, должно быть. Вот видишь, золотце моё, как мы тут без тебя осиротели, а ты всё фыркаешь на бедных старичков. Ильюшенька, дело А<лександра> П<етровича> назначено на 18 фев<раля> – была у Явлинского, письмо о Николае20 ещё не напечатано. Сейчас (утро 7-го) ты будешь в Москве, то-то забегаешь! Ну, прыгай на здоровье, только напиши потом о главных этапах твоих похождений. А то пришлёшь известие: «Был в Москве, на другой день выехал в Пет<ербург>». Удивительно интересно! И погода сегодня испортилась, моросит снег и дует холодный ветер, а без тебя и скучно, и беспокойно… (т. е. беспокоюсь о тебе). Целую тебя очень, очень (очень, кочень), милый, хороший сыночек.
В. Зданевич
P. S. Сегодня начну приготовления к варке гозинак21.
4 яйца и 1 б<утылка> молока22.
3В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 10 февраля 1913 г., 2 часа ночи>
Дорогой, Ильюня, только что разошлись гости: Ресленки, Николай Васильевич23, Зикеевы, Зига24… Весь день я ждала твоей телеграммы – напрасно. Что значит? Забыл? Денег нет? Случилось что-нибудь? Картина Николая «Обед» понравилась всем решительно, именно «Обед». Где ты, что с тобою? Если бы ты знал, как беспокойно и скучно без тебя… Целую твои глазки, милые глазки, роднушечка моя, милая детка… Как бы я тебя покормила сейчас хорошенькими вещами… Пиши, ради бога!
В. Зданев<ич>
4В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 13 февраля 1913 г.>
Милый, сыночек, сообщаю тебе по новому адресу25, что письмо о Николае напечатано, сегодня посылаю тебе два № газеты26. Вчера посыпало снежком, нынче дивная погода, без пыли, холода, а так весной пахнет. Батум завалило снегом, хорошо, что я не поехала туда, а то попала бы в снежный торт27. Канчели28 в Нов<ом> Клубе29 на юбилее 30-лет<ия> Алексеева-Месхиева30 (артиста) сказал превосходную, совершенно оригинальную, остроумную речь. Говорил как юрист, обвиняющий Месхи в бесчисленных убийствах, подлогах и др. уголовных преступлениях, и закончил уверенностью, что он будет сослан «ещё на 30 лет в каторгу, т. е. на грузинскую сцену». Пиши, детусенька. Целую.
В. 3<даневич>
5В. К. 3даневич – И. М. 3даневичу
<Тифлис, 15 февраля 1913 г. >
<Начало отсутствует> обстановке, какова у них, да и уход, вероятно, соответственный. А как тебя нашла Трояновская31? Мне очень нравится выражение Н.С.32: «один из пары Зданевичей» – что пара, то пара, ничего не поделаешь. Телегр<амму> мне, конечно, посылал не ты? Текст твой, но адрес слишком подробный, и появилась она 11-го к вечеру. По-видимому, ты, уезжая, попросил кого-нибудь. Ну, сыночек, золотце моё, теперь как дальше? Правда, ты сядешь заниматься и отложи<шь> в сторон<ы> всех Николаев, искусство и представителей его? А что же Семёнов? Не был ты у него? И Лопатинского33 не видел? Устраивайся хорошенько, ешь, по кр<айней> мере, прилично и не забывай писать нам. Целую милую мордочку.
В. Зданевич
6В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 18 февраля 1913 г.>
Милый Ильюшечка, ты в поздравительной открытке на адресе подарил мне парочку ятей, спасибо… Видишь, я заметила даже эту мелочь. Насчёт оказии с вином – досадно, но что же делать, ведь я говорила, что нельзя съестное укладывать в одну корзину с вещами, хорошо, что одеяла хоть там не было, а то пропало бы безвозвратно. Тетрадь с «сочинением» Мани34 в твоей кожаной сумке. В чём выразилось облапошивание Ларионова, ничего не дал за работу? Или сказал, что работа не годится? А я думала, просишь сберегательную книгу, хочешь Лар<ионовский> гонорар положить, чтобы на проценты жить. Радуюсь, что ты в шубейке, а то я всё скорбела, что ты замёрз, как мальчик Достоевского35. Здесь идут деятельные приготовления к трёхсотлетию36. Бегают мальчишки, нагруженные цветными бумажными фонарями, и кричат: «Юбилейные фонари 3 к<опейки> штука!» Я тоже принесла свою жертву на алтарь патриотизма: сшила и вышила знамя для своей IV гимназии. Синее атласное с бахромой, кистями и пр<очим>, возилась с этой штукой неделю. О приготовлениях в Петер<бурге> читали, не прочь бы я там быть теперь. Очень хочу знать, какая у тебя комната и как все твои дела вообще. Кирилл, изнывая от безденежья и непреодолимо тоскуя о «Вере Шу»37, решил разыграть «Тавриз»38 в лотерею в школе. Не знаю, что ему даст эта затея. Кроме того, сегодня утром он придумал ехать в авиационную школу военных лётчиков в Севастополь… Вот новости, касающиеся его. А вчера в «Русском Слове» от 13 ф<евраля> был интересный фельетон о русских старинных иконах и русском искусстве39. Прочти. Вчера же я читала о диспуте на «Бубновом валете»40. Безобразный балаган. Бурлюк41 с лорнеткой… Не ему ты подражаешь, когда собираешься обзавестись таким неуместным «удобством»? Я буду очень рада, если Ларионов тебя хорошенько надует, – м<ожет> б<ыть>, это охладит тебя в твоих увлечениях разными <<измами>>. Впрочем, это сделает время, но теперь ты, вероятно, завидуешь Бур люку за тот успех, который выпал на его долю: «Бурлюк говорит долго… всё время в зале стоит свист и хохот»42. Сейчас иду в суд слушать речи по делу А<лександра> Петр<овича>, посмотрим, как будут изощряться Канчели43 и Лапинский. Уди<вл>яюсь, что ты нич<его> не п<иш>ешь о Семёнове, забыл ты, что ли, сходить к нему? Здоров ли? Помни мой приказ: если будешь кашлять хоть немного, иди к доктору, хоть первому попавшемуся и, получив рецепт микстуры, кушай её на своё и за моё здоровье. Одной склянки будет достаточно. А когда взвесишься? Уже, верно, спустил порядочно. Больше писать нечего. Выдохлась. Целую тебя 200 000 раз и ещё, если хочешь. Пиши и пиши. Зина кланяется.
В. Здан<евич>
7В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 21 февраля 1913 г.>
Торжества. Парады. Флаги. Мороз. Ветер, пыль и солнце. Я зябну, кисну и… скучаю. Ужасно рада, что комната хорошая, не особенно далеко, а главное: обед дома! (4 яйца 1 б<утылка> мол<ока>) Теперь мне как-то поспокойнее. Комнатка светленькая, еда обеспечена. Ах, какой ты транжир, сколько денег размотал и, наверное, сидишь теперь с опустошёнными карманами. Выехал из дома 4 ф<евраля>, взял 20, получил от Л<арионова> 10, занял 25, получил 50, ещё получишь от папы 30 и из Универ<ситета> 25, т. е. к 5 марта = 160 р. Каково? Говоря по правде, «настоящему» студенту должно бы достать на четыре месяца, а такому, как Барт44, и на целый год. А ему до сих пор письмо не написано, всё нет времени, вернее, настроения. Продолжаешь дежурить при спящем М<ихаиле> В<асильевиче> – охота тебе! Ему не проснуться. Папа послал тебе деньги по почте так, что ты их, пожалуй, ещё не получил, но они высланы 19<-го>. Кирилл на верху блаженства: купил «Веру» и заказал брюки у Бейлейсона. Как мало нужно для блаженства, правда, и радость-то на час! В общем, тускло что-то, от холода, вероятно. Будь здоров, золотенький; не говорю: «Занимайся хорошенько, а кушай как следует, и поменьше угощай других». Кирилл тебя «лобызает».
В. Здан<евич>
8В. К. 3даневич – И. М. 3даневичу
<Тифлис, 23–24 февраля 1913 г.>
Дорогой «двойной» подбородочек – «пободик», по-прежнему… а зачем нахмурился до канавы на лбу? А стрижен-то как арестант! Ещё раз повторяю, что очень рада за приличное устройство, и солнышко получаешь! Ну, это действительно приз, довольно неожиданный. Не забывай только «четыре яйца и 1 б<утылку> молока». Телегр<амму> вчера получили в момент блиноедения. Папа сказал: «Хотел выгадать на переводе, посылай телеграмму!» Читал ли ты московские газеты? Во всех вопль, крики, негодование по адресу Волошина и Бурлюков45. Яблоновский46 объявил анкету, и в «Рус<ском> Слове» теперь целые столбцы негодующих писем. Уезжая, ты сказал мне, что нигде выступать не будешь, а теперь опять толкуешь о репинском выступлении. Я очень прошу тебя не делать этого. Очень. И вот почему. Всякое выступление должно иметь какой-нибудь смысл и цель, тут же ты заведомо идёшь на обругание… К чему? Ничего не доказывая, для того, чтобы тебя ругали, шикали, свистали… Согласись, что это развлечение очень дурного толка. И напрасно ты стараешься меня уверить, что это тебе доставляет удовольствие. Неправда. Это безобразно нервирует, портит характер, приучает к какому-то эстрадному хулиганству. Теперь у тебя много дела, и делай его, нет необходимости становиться в позу и говорить разные словечки и упиваться бранью! Пожалуйста, сыночек, не надо. Неугомонный – отлично, но не в такой уже степени. От А<лександра> П<етровича> получила письмо, пишет, что так занят, что археологический оставил в стороне, только тебя смутил им47. Дело разбиралось 18<-го>. Канчели вёл защиту просто глупо, никак я от него не ожидала такого тона и такой некорректности. Он начал с того, что Матв<еева> нанял «какой-то Тер-Степаньянц. (?)»– для чего-то приделал окончание «яиц» к просто «Степанов», подчеркнул это окончание и как бы хотел этим сказать: стоит ли с этим считаться? Дальше выходит, что Матв<еев> мог преподавать в торговой школе «Тер-Степанья<н>ца» но, когда дело дошло до Ком<мерческого> училища, то «утверждённый директор его Г. Махатадзе48» – опять подчёркнуто – уволил его, как немогущего соперничать с высококультурными и высокообразованными коллегами. Лапинский просил отложить дело для представления доказательств, что «какой-то» ТерСтепанов создал Ком<мерческое> уч<илище> и имел право считаться его директором. Резолюция ещё не объявлена, но дело проиграно, я так думаю49. Ничего не пишет А<лександр> П<етрович> о нём, я сама напишу. В зале заседания суда, в коридорах, везде повсюду шмыгали адвокаты. Старые, молодые, большие, маленькие, но все с портфелями. В зале, где разбиралось дело А<лександра> П<етровича>, все скамьи были унизаны адвокатской богемой. Сколько их! Неужели все имеют практику? Неприятно мне почему-то было смотреть на них – улавливателей клиентов. А Канчели никуда не годится! Да ещё так смешно был подстрижен. Знамя моё вышло на славу, даже Кирилл одобрил. Вот <рисунок пером>. На яркосинем атласе наверху вышиты белые листья – гимназический значок – внизу золотые буквы: Т. IV. Г., всё обшито золотой бахромой, кистями… Поёт, танцует! Но возиться с ним мне надоело очень, да и устала я. Два первых дня была отвратительная погода, сегодня ветер затих, потеплело. Особенного ничего. Немного иллюминации, шарманки, парады и только.
<24 февраля> Завтра конец праздникам, но зато начало тепла, сегодня хороший день. Кира отправился куда-то за город. Милый Ильюнчик, я понимаю, почему Гончарова так хороша к тебе: среди грубой, грязной ларионовщины ты, мой нежный, добрый мальчик, как ароматный весенний цветок, пахнешь свежестью поля, чаруешь чистотой и яркостью… как жаль, что ты насильственно прививаешь себе quasiUjiiHU3M, но всё же ты ребёночек милый, славный, и не любить тебя нельзя, «если кто понимает».
В. Зданев<ич>
9В. К. 3даневич – И. М. 3даневичу
<Тифлис, 25 февраля 1913 г. >
Ильюнька, солнышко светит уж слишком, но теперь оно и у тебя имеется, стало быть, хвастать нечего. А больше нечем. Кира, кажется, не шутя в авиаторы попадёт, по кр<айней> мере, его прошению дан ход. Вот ведь ещё выдумал! Сегодня доели последние блины и вступили в полосу лобиоедения. Папа ещё прибавил себе парочку-другую учеников – словом, всё, как следует быть. Вчера Кирилл был у Николая, отнёс ему № «Речи» и сказал ему, что его картины произвели хорошее впечатление и «всё такое прочее» – так ты, кажется, говоришь? Завтра, ей богу, ну, право же, – сварю гозинаки! Не сердись.
В. Зданевич
10И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 26 февраля 1913 г.>
Что у вас там, мама, всё тускло да тускло. А тут хоть и снег, хоть и мороза нет, хоть и слякоть по уши, а отлично. [Только вот глаза что-то устают, но, должно быть, для начала.] Вчера вечером был у Поповых50. Весело было достаточно и занятно. Марина Алексеевна только что вернулась из Новгорода и показывала привезённые редкости и снимки. Там у неё тётка настоятельницей одного из женских монастырей. Вообще, рассказы меня увлекли, и решено, что на страстной неделе едем туда говеть. А то нехорошо – жить в Петербурге и нигде в окрестностях не [по]бывать. Чего ради ты скучаешь, объясни, пожалуйста. И потом у меня вовсе не «комнатка», а самая настоящая комната, два окна, а не так себе. Насчёт транжирства – очень печальное явление, я уж и сам чувствую, но что-то не слишком удаётся от него отделаться. Поздравляю Кирилла с Vera Shoes и брюками. А почему не пишете, сколько он получил с лотереи? Инструкции папе – А<лександру> П<етровичу> пошли только пятнадцать, т. к. совершенно излишне посылать ему излишнее. Впрочем, сколько выслано, не знаю, сообщите, а то я вчера уже хотел было отправлять деньги, да меня письма сбили с толку. Буду ждать объяснений. Кроме <как о> молок<е> и я<йцах> писать не о чем? Тогда лучше во всю открытку пишите – молоко и яйца, а Кирилл пусть приложит соответствующие иллюстрации. Коля Чернявский51 становится всё неугомоннее. На днях таскались по кинематографам, везде делали замечания во время картин, пока нас из одного чуть не выперли. В торжественном шествии принимала участие и Анико52, [тут] вообще не похожая на тифлисскую. Коля Чернявский, по-видимому, собирается в неё влюбиться. Стремление моё к монументальности неуклонно. Обзавёлся тетрадью шириной с две обыкновенных и толщиной в 800 страниц. Вот восторг. Теперь не придётся еженедельно покупать новые. Ещё обзавёлся ручкой-дубиной в шесть вершков длинной и вершок толщиной. К последнему удовольствию не привык пока. Но грецкие орехи ручка крошит преисправно. Целую Зину и Аркашу. Остальных лижу. Брата с родителями лобызаю.
Илья Зданевич P. S. Где посылка?
11В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 28 февраля 1913 г.>
Миленький Ильясь, гозинаки варятся, сейчас кипят и кланяются тебе, хотя очень удивляются, что их призвали к жизни в такое неурочное время34; завтра посылка в соответствующем обществе себе подобных, отправится в Петер<бург>, и угощай, пожалуйста, своих дам. Здоров? Яйца кушаешь? Кланяется тебе Бабо54. Целую очень…
В. Зданевич
12И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 1 марта 1913 г. >
Какая ты странная, мама. Что тебе до моих выступлений и чего ты так возмущаешься? Ведь знаешь отлично, что 3-го я выступлю обязательно55, ибо не могу себе отказать в этом удовольствии. Самое большее – привлекут к мировому за публичное восхваление преступления, чему я был бы весьма рад, – явилась бы возможность закатить здоровенную речь на суде, а то на докладах приходится ограничиваться несколькими минутами. Ты думаешь, меня это нервирует: да, постольку, поскольку нервирует всякая драка или рискованное предприятие, вроде тимотисубанских пещер56. Но с другой стороны, жить без подобного нервированья невозможно – <рискуешь> обратиться в слякотность. Когда я получу возможность вести свою линию, а не довольствоваться ролью подрывателя основ, тогда и тактика, и характер выступлений будут иными. Пока же приходится удовлетворяться тремя-четырьмя речами в год. Ведь это такое ничтожество, что и говорить нечего. Меж тем, положительная роль подобного «эстрадного хулиганства» велика; <оно> меня приучает к умению говорить и к сознанию некоторой «общественной роли», на публику действует воспитательно, в смысле пополнения кадров оппозиции. Разницы между нынешними моими выступлениями и гимназическими по существу нет, ибо и те и другие [есть] то немногое, чем приходится ограничиваться при общем положении вещей. Предполагаю, что когда ты будешь читать это послание, в здешних газетах будет и ругань, и шум, а я буду собирать забавные вырезки. Пока что посылаю номер «Сатирикона»57 с карикатурой на меня, думаю, она тебе понравится. Очевидно, в течение прошлого года я был ещё раз нарисован; не мешало бы поискать. По всей вероятности, в январских, мартовских, апрельских или декабрьских номерах. Относительно комнат близ Университета сообщу на днях. Смольный помещается на Песках58. Жаль, что брехунчики тебе не понравились, т. к. твоему сыну, по-видимому, придётся быть таким же брехунчиком59. Насчёт своей весеннести сомневаюсь, [об этом мы поговорим после того, как ты прочтёшь все газетные ругательства по моему адресу]. Я очень печалюсь, что не родился древним римлянином. Ибо обязательно бы стал «неистовым» трибуном.
Илья Зданевич P. S. Где чучхела60 и гозинаки?
13В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 1 марта 1913 г.>
Гозинаки оказались такими вкусными – приготовление Зины – что нужна была усиленная охрана, что<бы> они не были «испробованы» все. Особенно Аркаша – стоял с просительной физиономией и, как маленькие дети, всё тянул «ручки»… Насчёт Эльдорадо – я заметила нескладицу, но так как подлинного текста не помнила, то подумала, что вина в тебе61. Ну что же, всегда между писателями, редакциями и цензурой война, почему бы тебе нужно было быть счастливее других. Твои голубо-синие письма так прекрасно чисто и красиво пишутся, что и почтальон их с особенной почтительностью подаёт на блюде из «Русского Слова». Будь здоров и весел.
В. 3<даневич>
Кир<илл> завтра поступает в учебную команду.
14В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 3 марта 1913 г. >
Наконец, сегодня отправлена эта злосчастная посылка! Право, не стоит брать такие поручения, наверное, удовольствие от гозинак и чучхел далеко не будет настолько сильно, насколько была утомительна возня с этими лакомствами. Когда уже гоз<инаки> были сварены, оказалось, что нет во фрукт<овых> лавках чучхел. Скоро татарский празд<ник> Байрам62, ну, и почему-то нет чучхел. Но, в конце концов, всё окончено, и только тебя ждёт разочарование насчёт «сюрприза». Но сделать его нет, не было возможности. Вот если ты найдёшь возможность взять стоимость посылки (5 ф<унтов> чучх<ел> – 1 р. 50 к., мёд – 90, орехи 80, перес<ылка> 65 = 3 р. 85), то вот тебе и сюрприз. Часы идут отлично, мы их заводили в течение недели. Заводи всегда в один и тот же час и не перекручивай, и будут идти хорошо. Хотя мне и не хотелось бы говорить о деньгах, но всё же приходится напомнить тебе об экономии, а то что-то «уплывание» делается слишком хронически-фамильным. Следовало бы уже давно отослать А<лександру> П<етровичу> 25 р., а мы до сих пор не можем, между тем, это неудобно, м<ожет> б<ыть>, у него нет денег. Я ничего не имею, когда ты тратишь на себя, но у меня твёрдая уверенность, что ты не по чину меценатствуешь и покровительствуешь ничего не делающим землякам, а это совсем не умно, когда ты знаешь, что каждый рубль папа вырабатывает далеко не лёгким трудом. Да и вообще, тебе и для себя лично не мешало бы помнить, что «копейка рубль бережёт». Будет очень жаль, если ты повторишь папину судьбу: всегда много зарабатывать и никогда ничего не иметь. Ты уже начинаешь легко делать долги… Завтра-послезавтра ты получишь стипендию, а наверное, к 20-му будешь без гроша. К моему итогу, кот<орый> я как-то написала, ещё нужно приписать 25 А<лександру> П<етровичу>: выходит без 15 р. – 200! (без дороги). Ты на это ничего не возражай. Факт. Ничего не значит, что твоих тут 75 унв., от этого не легче; да и, повторяю, меня пугает не то, что ты развеешь наши деньги, а что вообще приучаешься тратить без оглядки. Бери себя в руки теперь, после поздно будет. Экономия должна касаться главным образом того, без чего можно обойтись, а ты, конечно, первым делом начнёшь голодовку, не забывая давать Дантю на выпивку. Если ты что-нибудь из этого письма примешь к сведению – хорошо, нет – нет. Но ничего не отвечай. Неприятно. Мне никогда не хочется делать тебе самую маленькую боль, но неужели правда всегда колет. Нет, сыночек, мне так надоело общее безденежье, задолженность и все сопряжённые с этим унижения и нечистоплотности, что я с ужасом думаю, что и ты будешь таким же… – вечно жаждущим «перехватить» – «занять» – «достать»… Все так живут, вот это-то и ужасно. Папу тот франт, кот<орый> взял у него 10 р. в день твоего отъезда, конечно, надул, и никто его больше не видел. Вот, всё письмо вышло о деньгах, ничего не поделаешь – вопрос очень уж близок. Сейчас пришёл Фёдор – наш бывший дворник. Аркаша начал балаганить, уверил его, что ты женился (потихоньку от матери), а у него, Аркаши, – деревянная нога; затем пошла беседа о войне и вообще о политике. Было весело, но Арк<аша> напоил старика, и тот начал нести чепуху, но всё-таки умный бестия Фёдор. Кирилл валился под стол от хохота! Вообще все были довольны неожиданным визитом. Аркаша поддакивает, хохочет; Зина уже плакать начала от смеха, Тигран и Сосо молча слушают, а Фёдор рассказывает, как он Турцию брал. Вчера была я в Школе, там была небольшая очередная выставка, мне понравились вещи Саши Меликова. Кирилл повесил свои старые манглисские этюды63 да «Тавриз», больше у него ничего и нет. Ничего не пишет. Совсем его сбили с толку все твои приятели, впрочем, и его тоже.
<Приписка-вставка К.М. Зданевича:>Ллъя/ Сказал ли ты Анико о «намёке», что она ходит с Чернявским? Сегодня уехал в Питер Флоренский6^. В Тифлисе всё то же – ерунда, ничего хорошего. У Николая был, но не застал – пишет большое панно. Если есть у тебя подробное письмо в Зак<авказскую> Речь, пришли – будет переведено и помещено в <«Речи»>65. У Канчели не был. Когда, ты не знаешь, откроется «Мишень»66? Поклон от Аркаши. [Трояновская выставляет в] <нрзб. > делая вид, что сердится, или правда. Целую, Кира. Как Муся – не приедут ли на Кавказ летом?
Будь здоров, миленький сыночек, не сердись на меня и никогда не огорчайся моими письмами. Я всегда пишу вовсе не с желанием обижать тебя, ты знаешь ведь это. Целую «глазки» и «носик».
В. Зданев<ич>
P. S. Алекс<ею> Петровичу суд отказал в иске к Ком<мерческому> училищу. 4 яйца (поручи покупку хозяйке) и бутылку молока.
15И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 5 марта 1913 г. >
Ты можешь успокоиться, мама, т. к. выступление не состоялось. После доклада выступил тот самый Злотников67, который пробовал говорить о евреях на докладе Петрова-Водкина68, но принуждён был уйти. На этот раз он начал то же, свистели. Когда утихли, опять принялся за своё и, по неумению председателя, сумел сорвать заседание. Так до нас очередь и не дошла. Получил открытку, что гозинаки варятся, а чучхелы? Из-за твоей неторопливости принуждён не показываться к Штейн69. Ужасно нелепо. Длинных писем больше не буду писать, т. к. нет времени. Да и потом, всё равно ответы – в несколько строк.
И. 3<даневич>
16И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 6 марта 1913 г. >
Как я ни польщён твоими замечаниями об изяществе сине-голубых писем, принуждён пока перейти на презрительные открытки. Новостей на нашем горизонте никаких, кроме солнечных дней. Насчёт «Эльдорадо» – не нескладица, а свинство. Зине за гозинаки вперёд благодарность, а чучхелы? В моей комнате столько солнца, что распустились красные лилии. Вчера был у проф. Брауна70. Очень любезный господин.
17И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 7 марта 1913 г. >
Получил известие, что посылку выслали. Благодарю. На неприятное письмо, согласно твоему желанию, не отвечаю, но если ты думаешь, что это мне неприятно, то напрасно: я привык, и никакого впечатления они не производят. Отчасти это хорошо, а быть может, и плохо. Я бы очень просил тебя перестать в каждом письме [плохо отзываться] писать о Дантю, это мне не доставляет никакого удовольствия. Он пьяница, на этом и покончим. 30-го уезжаю на два дня в Москву читать лекцию71.
Илья Зданевич
18В. К. Зданевич – И.М. 3даневичу
<Тифлис, 8 марта 1913 г.>
№ «Сатирикона» помещён в твой шкаф73, к прочим словесам «младого художника». А что до сходства, то тебе ведь везёт быть рисованну «похоже»… И этот «художник» хорош по-своему, только вот широкополая шляпа – напрасно… Кто тебе указал тебя? Да, не забыть бы: ходил ли ты куда-нибудь в редакцию с тетрадкой юной Кражовской? Кажется, ты писал К.Я.73, но об этом промолчал. Они не ожидают благоприятного ответа, так что их не очень огорчишь, если «тетрадка» вернётся обратно. По тону твоих писем, Илюнчик, я вижу, что ты чувствуешь себя хорошо, ну и слава Богу, очень рада. Илья, будь здоров и весел, больше ничего от тебя не требуется. Кира уже в учебной команде, проводит там и ночь, и день, только от х/2 5 до 8 дома. Поварчивает, но ничего, не долго ведь, к 15 мая производство в унтер-офицеры, а там – почти конец, так <как> уже занятий не будет. А Сашу Меликова опять забрали и отправили в Одессу, он бунтовал страшно, не хотел ехать, собирался стреляться нт. д. Наконец, согласился, собрали ему кое-как 40 р. – сунул он их в карман, а на вокзале какой-то остроумный субъект вытащил их у него… Так и поехал ни с чем. Вот уж когда стреляться-то впору бы! При всём желании сообщить тебе какие-нибудь новости или хоть сплетни – ничего нет. На страстной неделе едем – гимназия и мы, родители твои – в Батум. Тепло уже и сегодня страшное, неужели конец зимы? Если сможешь поехать в Новгород, конечно, поезжай. Ты говоришь: Поповы… Сколько же «их» и кто они? Я думала только одна… А как старые знакомые, у кого был: Завад<ский>, Держав<ин>, Пор<оховщиков>74, Охот.? Съел гозинаки?
В. Здан<евич>
19И.М. Зданевич – В. К. Зданевич
<Петербург, 8 марта 1913 г. >
Сообщаю подробности о предстоящем выступлении в Москве. Буду читать у Беаты Анджелико, танцовщицы75, для интимного круга. Плата 50. На следующий день – в аудитории Политехнического музея для публики. Плата 50. Кроме того, на дорогу 25. Отнимет 30<-е>, 31-е и 1-е, т. к. доклад написан ещё в прошлом году76.
И. 3<даневич>
20И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 9 марта 1913 г. >
Вчера был у П.Н. Милюкова77 днём. А вечером у Е. Лансере78. Милюкова не застал и пойду вновь на днях. А у Лансере сидел и беседовал. Е<вгений> Е<вгеньевич> сказал, что теперешние марки – 2-х рублёвая, 4-х копеечная, 14<-ти> копееч<ная> – нарисованы им. Говорили о докторе Соболевском79, художественной жизни и прочем. После был с Жорой Чернявским80 в Цирке модерн на борьбе81. Занятно.
Илья
P. S. Большое спасибо за часы. Очень рад. И за посылку. Получу нынче же за неё 3.50
21В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, вечер 9 марта 1913 г. >
Была сегодня у Фогеля, давно – с осени не видела их, люблю их семью, но, отчасти, неприятно ходить в дом Андроникова82, отчасти стычки Киры с Борисом Александр<овичем>83 создают атмосферу не такую, какая бывала прежде. Впрочем, сегодня эта отчуждённость выразилась только в том, что о нём, [т. е.] о Кирюше, не было сказано ни слова. Б<орис> А<лександрович> рассказывал о Соболевском, приехавшем вчера и уезжающем сегодня; об обеде у Ананова84, об общем визите к музыканту и критику Корганову85, о разных сплетнях о наместнике, его болезни86, его деньгах (гов<орят>, полмиллиарда) и т. п. Пришли туда Амираджиби, Авлевские, говорили о музыке, композиторах. Пришла Верховская87, толстоватенькая особа… Вернулась я домой к 11<-ти>, опять пусто; Кира спит, папы и Зины нет. Скучно, лягу и я сейчас. Будь здоров, родненький, целую тебя крепко и очень, всё-таки пиши, моё золотце, твоей маме…
22В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 10 марта 1913 г. >
Ильюша, у нас уже «жара», и потому все простужены. Тепло очень, но дождей нет, так что можешь себе представить, сколько пыли… Но у нас отлично мои «зелёные дети» ведут себя, <от>лично и вполне оправдали мои надежды: растут и цветут изо всех сил! Столько молоденьких, ярких клейких листочков, сколько розовых, как бабочки, цветов на бегонии, как пахнет petasporum, как флердоранж! Сижу дома, шью, вышиваю, читаю, жду почту… Вот все мои дела. Кирилл выкопал в учебной команде однофамильца, а м<ожет> б<ыть>, и родственника – вольноопр<еделяющегося>2-го (?) раз<ряда>. Поплавский-Зданевич. Литвин. Наговорил, что Зданев<ич> – фамилия очень древняя, очень редкая, литовская. И есть, мол, несколько человек и сейчас в Литве Зданевичей, и он их знает наперечёт. Сам какой-то пшют, сорит деньгами, угощает Киру <нрзб.> и т. д. Кира совершенно влюбился в армянскую девицу – дочь духанщика – это стильно и последовательно: «Николай – лучше всех» и т. д.
Целую
В. Здан<евич>
23В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 10– И марта 1913 г. 83>
Напрасно сердишься, Илья, я пишу и делаю всё, как могу… ведь ты подумай, о чём бы ни писать, столько не выйдет, как у тебя, когда ты там у самого центра разных впечатлений сидишь. Ну, не можешь писать много, пиши, как хочешь, только имей хорошее настроение! Теперь ты уже, конечно, побывал у Штейн и больше не сидишь под страхом; а ты не занимайся сочинительством, мелкое враньё ещё неприятнее крупного. Александр Петр<ович> пишет мне письма с адресом без фамилии, иногда просто: В. К<ириллов>не, а сегодня: «m-me Сердитой»; вот, говорят, письма пропадают, не пропадают же эти! Не знаю, что на почте думают. Вот он пишет в прекрасном тоне: «чувствую себя превосходно!» Ну и отлично. Сейчас солнце так жарит, что нельзя сидеть за письменным столом; по случаю воскресного дня все разбежались, кто куда – я одна дома, получила сейчас почту и твою открытку с сожалением о пропавшем триумфе, посылаю тебе в утешенье описание подвигов Маринетти89. Семёнов ничего не написал папе – очевидно, дело не выгорело, но папа, кажется, всё-таки поедет в Париж, что-то он организует: не то свою экскурсию, не то, не знаю что. Жаль будет, если опять он возьмёт учеников, но так как иначе он не сможет поехать, то я не вмешиваюсь, потому что всё же лучше – Париж, чем, напр<имер>, Квишхеты90, и лучше – ученики-экскурсанты, чем ученики готовящиеся. Что же делать, когда вся наша жизнь связана с ними и, по правде сказать, ими только и держится. Вероятно, я останусь дома, а ты, если папа организует поездку, поедешь с ним. Кира что-то выдумывает, чтобы не ехать в лагерь и, вообще… думаю, что экзамена на прапорщика запаса он не выдержит… уже и теперь он подговаривается, что это вовсе неважно и ненужно. Ты как-то сказал, что я бесхарактерна или безвольна что ли. Это правда, но как я могла быть настойчива, когда во мне нет уверенности, что нужно именно то, чего я хочу? Вот всё время меня томит Кириллова неопределённость, тысячу раз возвращаюсь к прошлому и думаю: надо ли было настоять на окончании гимназии91? И не знаю. А если бы из этих настояний вышла какая-нибудь трагедия? И дальше то же будет… Безвольна, конечно, да ещё и трусиха, всего боюсь, не хочу ничем причинить горя, а, м<ожет> б<ыть>, его выйдет гораздо больше. Как знать?.. Будете ли вы больше знать, что будет нужно вашим детям? К сожалению, не увижу я этого. С удовольствием жду поездки в Батум; если будет можно, я там немного поживу, потом поеду в Кутаис, сделаю визит бабушке, а то время уходит да уходит, пожалуй, не увижу и её, как и дедушку92. Аркадий до сих пор не получает ответа от Алек. Ив. Можиевского, теперь я его дразню, что поеду сама в Полтаву устанавливать своё родство, он же рекомендует нам всем отправиться в Литву для поисков корней зданевичевского рода. Со всех сторон родня и родственники, а ни одного наследства! Целую тебя, не бурчи, и не сердись ни за что!
В. Зданевич
Зина кланяется. «Кивает», по-твоему.
24В. К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 12 марта 1913 г. (по почтовому штемпелю)>
Ильюша! Папа решил быть эко<но>мным и начинает с того, что посылает тебе деньги завтра, взяв их в счёт жалованья, чтобы не тратить 1 р. 30 к. там, где можно препроводить их тебе за 15 к., да и ты не будешь томиться ожиданием. Письма твои получили, но Киры до сих пор нет (6 ч<асов>), не знаю, почему не пришёл обедать. Ужасно ему трудно в учебной ком<анде> – строгость и дисциплина в ней несравнима с ротой. Особенно трудно учение в такую жару, какова теперь. Так хотелось бы хорошенького дождя, чтобы полезла зелень. «В Москву, в Москву!» Ну что же, поезжай, вероятно, хорошо проведёшь время, если не слишком набегаешься и не простудишься. Киваю и я.
В. Здан<евич>
25И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 12 марта 1913 г. >
Хотел написать, чтобы выслали каталог футуристов93 в Москву для лекции, но не надо. Не успеет, лекция 23-го. Гозинак не только не поел, но и денег ещё не дали. 20-го деньги можно выслать в Питер почтой. Что до Алекс<ея> Петровича – ничего не могу. Если 20-го не вышлете, отдам из полученного в Москве. Поповы – это Марина Алексеевна, её сестра и брат. Но пока, прощайте.
Скоропалительный Илья
26В. К. Зданевич – И.М. 3даневичу
<Тифлис, 14 марта 1913 г. >
«Вот видишь, какой у тебя сын!», – сказал Аркаша, когда прочёл твою выразительно-лаконическую открытку: сегодня пятьдесят, завтра 50!.. Кирилл пришёл из злосчастной учебной команды загорелый, потный, измученный, злой… Угощаю его твоей известностью – читает, улыбается и шепчет: «ах, с<укин>с<ын>», потом: «Хоть бы десятку бедному солдату прислал». Папа добродушно, весело промолвил: «Знаем эти “50” – хорошо, если 10 получит». Мож<ет> б<ыть>, ты хочешь знать, что скажу я? Во 1-х, я очень рада, что ты получишь приятное развлечение, поедешь, приобр<етёшь> новые знакомства, повидаешь своих друзей и т. д., во 2-х, очень хорошо, что ты можешь прочесть и, вероятно, хорошо прочтёшь, а в 3<-х>, как было бы хорошо, если бы эта лекция была о чём-нибудь другом, а не об этом хулиганствующем футуризме.
В. Зданев<ич>
Когда вернёшься из Москвы, непременно напиши всё подробно, как там и что будет. Получил посылку? Надеюсь, на лекциях не будешь в «зелёных»? Целую крепко.
В. Зданев<ич>
27И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, В. О. Малый 35/35, 15 марта 1913 г. >
Дорогая мама, сегодня пятница, а во вторник у меня были «гости». Никого не ждал. Но вот явился Чернявский, далее Доморацкий. Через некоторое время стук в дверь – Анико. [Знакомлю. Видимо, была недовольна, что застала «посторонних».] Ещё промежуток – Марина Алексеевна [Попова]. Но, несмотря на такое обилие пришедших, разместились и просидели до третьего часа. Вчера был на вечере тифлисского землячества при высших женских курсах. Встретил множество тифлисцев, от общества которых так отвык. Вели себя по-тифлисски, по стенам были плакаты работы Тринева и Берояна и т. п. Устроен был духан, на духан вовсе не похожий, однако шуму и гвалту и танцев было много! Была Турова, издали созерцал Аргутинских94, вспоминал Коджоры95 и время седьмого [восьмого] года с Лизой Миримановой96, убедительно просил Тринева вернуть долг, говорил с Родиборским и т. п. Удивительно, мне всё время казалось, что я в Тифлисе, в Артистическом обществе97. Эти люди сохранили те же привычки, слова, те же манеры и мысли. Очевидно, вращаясь [всё время] в землячествах, они вовсе не способны отрешиться от Тифлиса и стать [хоть] сколько-нибудь петербургскими. [Вот почему я так бегу от землячеств.] А с другой стороны, мне до боли ясно бросилось в глаза милое [гимназическое, лучше] тифлисское время, и стало жаль его. И Коджоры, и Манглис и сололакскую98 компанию, и [многое] иное. [Быть может, не покидать тифлисское было бы лучше, но ведь нужно отрешаться и бросать.] Засиделись до пяти часов, и я возвращался домой, когда рассвело. Михаил Васильевич сегодня насовсем уезжает в Москву. Доклад, который я буду там читать, по всей вероятности, будет повторён здесь [в Петербурге]. Устраивает Художественно-Артистическая Ассоциация". Кириллу желаю всякого успеха в отыскании однофамильцев. Всем кланяюсь и всех целую.
Илья
28В. К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 18 марта 1913 г. >
Миленький Ильюшенька, ввиду того, что ты делаешься «Крезом», посылаю тебе твою сберегательную книжку, м<ожет> б<ыть>, тебе понадобится рубль, кот<орый> ещё на ней положен… Папа пошлёт 10 руб. 20 к. Алекс<андру> Петр<овичу>, остальное, ввиду праздничных расходов и пр<очего>, доплати ты сам, если сможешь. Желаю тебе всяческого благополучия.
В. Здан<евич>
29И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 19 марта 1913 г. >
Мама, сегодня неожиданно получил [от вас] тридцать рублей. Большое спасибо, но я ведь писал, что можно прислать и к 26-му, т. к. пока есть. 20-го оставшиеся Александру Петровичу отдам в Москве, когда получу за выступление. В Петербурге мой доклад состоится седьмого апреля, в вербное воскресение. Получу пятьдесят рублей, гроши, так как полный зал даёт 500 чистых и, следовательно, устроители рублей 400 положат себе в карман ни за что ни про что. Но что поделаешь, по молодости моей и начинанию ничего не дают. Во всяком случае, будут деньги на поездку в Новгород. Так как во время доклада я буду [придётся с кафедры] демонстрировать современные башмаки, разглагольствуя об их красоте, то придёт<ся> обзавестись таковыми. Между прочим, одна фирма предлагает устроителям доклада сто рублей за то, чтобы на афише было написано: «Башмаки из фирмы такой-то», как пишут: «Рояль фабрики Беккер», но, хотя мне получить сто и соблазнительно, я от этого предложения отказался, так как могут попасть сведения в печать, и тогда весь доклад получит характер оплаченной рекламы. Сегодня пять недель как я в Петербурге, а пройдено лишь русское право100, хотя я занимаюсь не менее шести часов каждодневно. В Москву собираюсь ехать послезавтра, 21-го, а вернусь 25-го или 26-го. С каким удовольствием я побегаю по бульварам, посижу в «Богемии»101, беседуяс Лопатинскими… побуяню. Доклад кое-где пришлось переправить, так как я не предполагал, что год назад мог писать так [не глупости] скверно. 23-го утром – вернисаж «Мишени», жаль что будет только [три] четыре вещи Николая102. С собой везу «Портрет поэта Зданевича» работы Ле-Дантю. Римское выступление Маринетти великолепно103.
Я, однако, не думаю прибегать к таким агрессивным формам. Большое спасибо, что ты прислала вырезку, – войдёт в качестве материала в доклад. Здесь праздновалось 75-летие со дня рождения И. Чавчавадзе104. Г. Робакидзе105, говорят, сказал блестящую речь о трагедии Грузии, но мне на вечер попасть не удалось. Здесь уличные манифестации по поводу Адрианополя106. Позавчера был у Лизы Миримановой и наблюдал за тифлисцами. Вот дикари неизвестных стран! Афиши и программы вышлю. Целую и киваю.
Твой Илья
30И.М. Зданевич – В. К. Зданевич
<Петербург, 20 марта 1913 г. >
Сегодня получил твоё письмо, мама, где сообщается об общей гордости по поводу моих докладов. Кириллу десять рублей вышлю обязательно, но в Москве, по-видимому, состоится только один доклад, публичный; у Анджелико, кажется, дело не устраивается. Ларионов ныне сообщает, что надо быть в субботу утром, я же думаю уехать завтра, т. е. в четверг. Получил из Москвы афишу. На ней – «Диспут “Мишень. Восток, национальность и запад ”. 1. Футуризм. 2. Лучизм. 3. Национализм против западничества. 4. Против Европейского Театра. 5. Музыка и ритм театра будущего. 6. Футуризм и лучизм в динамическом театре. Тезисы будут защищать – Архангельский107, Н. Гончарова, Илья Зданевич, Михаил Ларионов, Михаил Томашевский108, Александр Шевченко109. Билет от 5 р. Юк. до 50 к.». Диспут будет происходить в новой большой аудитории Политехнического музея. Первым читаю я, далее – Ларионов, Гончарова, Томашевский, Архангельский, Шевченко. Из Москвы пришлю подробности. Нужно предполагать, что моё выступление будет в достаточной мере шумным. Петербургская афиша уже готова. Кроме общего разглагольствования в конце буду играть на патриотических чувствах, призывать к прославлению России и т. п. Вполне согласен с тобой, что эта лекция для меня хороша, прежде всего, как развлечение. Но знаешь, я пробовал читать – через 40 минут начинает пропадать голос, через час – уже хрип. Вот это весьма неприятно.
Илья Зданевич
31В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 22 марта 1913 г.>
Илюнчик, дорогой мой мальчик, пишу тебе в Петер<бург>, предполагая, что ты скоро вернёшься домой. Жду твоего пространного письма о Московском времяпрепровождении. Понравилось ли Гонч<аровой>? Как А<лексей> П<етрович>? Ну и все пр<очие>. Хотела бы тебе написать по поводу землячества и того, что Тиф<лис> не меняется, да после как-нибудь. Разве не следует сохранять свою индивидуальность, приобретая только оправу к ней? Лучше ли всем нивелироваться под «петербуржцев»? Писать трудно. Лежу в кровати. Что-то с ногой: не то ишиас, не то подагра, ни повернуться, ни сесть, ни лечь… по-видимому, было бы всего лучше повеситься. Целую моего сыночка.
В. 3<данев>ич
32В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 24 марта 1913 г. >
Илья, хорошо, что сегодня получилось твоё письмо, а то я уже начала умирать от беспокойства и воображения, что студент, которому сломали руку во время славянских манифестаций, – именно ты… Я встала, но хожу с трудом, и больно всё время, причина – подагра. Читала о «блестящей, очень красивой» речи Робакидзе. Как же это ты там не был? Читал Державин110 и т. д. Что до твоих выступлений, то я рада, что ты хоть, по к<райней> мере, от рекламы отказался. Знаешь, когда ты меня поймёшь? Когда прочтёшь, скажешь какую-нибудь речь, которая увлечёт, тронет публику, растрогает её и вызовет аплод<исменты> не скандала, а восторга. А пока – показывай башмаки публике и радуйся шиканью и свисту. Русское право взяло пять недель, дальше – поезд<ка> в Москву, другая, в Новгород, – ещё возьмут 2–3 недели; пожалуй, экзамены-то будут не так благополучны, как в прошлом году? Милая «буяшка», вот что тебе хочется побегать по Москве, это я понимаю очень хорошо и одобряю, только мне должен написать обо всём, а то я теперь хворенькая и особенно жду твоих писем. Кирилл сегодня пришёл домой в отчаянном виде: у него два дня как болит зуб, а его не отпускали из казармы и вчера заставили быть дневальным, т. е. дежурить целые сутки; сегодня только отпустили. Отправился он к зубному врачу, там его мучили более получаса, пока вырвали зуб с «трёх-аршинным» корнем. Всё это, вместе с усталостью, нервами и досадою за потерянные праздники, выразилось в нервном припадке, слезах и пр<очем>. Так мне было его жаль: ребёнок он совсем, такой слабый, нервный, куда ему что-либо переносить. Как ребёнок же и успокоился. Но мерзко там, в учебной команде, действительно, все говорят. Хотя, по-моему, два с 1 ⁄2 м<есяца> можно какую угодно мерзость вынести без особенного отчаяния. Из Севастополя пришла бумага с отказом в приёме в авиационную школу. Очень рада. Пусть кончает отбывание и едет учиться живописи. Меня твои синие-серые конверты положительно восхищают, и номерки в уголках очаровательны. Как будет хорошо, если ты вообще будешь в своих делах и бумагах аккуратен, всегда всё сохранишь и сэкономишь много времени. Если Америк<анцы> правы, что время деньги, то и то правда, что аккуратность создаёт свободное время. Если всё на месте и вовремя сделано, конечно, и времени свободного больше. Тебе пасхи спечь? Конечно. Но когда ты будешь в Петер<бурге>? Скажи своей хозяйке, чтобы она взяла посылку, которую я надеюсь послать в конце шестой недели; когда вернёшься из Новгор<ода>, покушаешь пасочек. Мне несказанно жаль, что мои мечтания о Батуме, по-видимому, не перейдут в действительность. Если боли не пройдут, я не поеду. Ты всё-таки хорошо сделаешь, если немножечко отложишь денег; собственно говоря, сколько бы их ни было, их всё мало, так что надо просто обмануть самого себя, что их меньше, чем есть, м<ожет> б<ыть>, так что-нибудь сохранишь, а то с мая – пока учеников больше не будет – папа хочет ехать за границу, прилив капиталов приостановится до осени. Папа намерен послать тебе форменные брюки, материал, т. е. – нужно? В заключение расскажу тебе анекдотический эпизод папиной рассеянности. Приходит сегодня папа домой часов в 12 и через некоторое время собирается идти на обед к Гр<нрзб>. Пошёл в переднюю одеваться – нет пальто. Обошёл все комнаты – нет нигде. Ещё раз обошёл, заглянул в шкаф, в ванную и начинает размышлять вслух: «Где же пальто?», «Где я его снял?», «Куда положил?» Вижу, не найдёт сам, встаю, несмотря на боль в ноге, иду и, смеясь, говорю, вот, дескать, пропало пальто. Через несколько времени пальто ищут и Аркаша, и Кирилл – всё тщетно, наконец, к этим поискам привлечен<ы> Маша и Зоя; вся огорчённая комп<ания> десятый раз осматривает одни и те же места, и, конечно, бесполезно. Вдруг оказывается, что подъездная дверь отперта. Физиономии вытягиваются. Очевидно, пальто украдено. Кто-то возражает – почему только одно? Я, в негодовании на бессмысленность вопроса, доказываю, что нельзя же среди бела дня тащить кучу старой одёжи… Папа, поморщившись, надевает зимнее пальто – исчезло старое летнее – и уходит; все, «подавленные», расходятся по комнатам. Через две-три минуты раздаётся звонок, бегут отворить. В дверях стоит какой-то субъект лакейского типа, и у него в руках пропавшее пальто… Разъяснение: папа был у князя Абхази111 – предв<одителя> дворянства уезда, надел пальто бывшего у него с визитом доктора и преспокойно пришёл домой, оставив и князю, и доктору свою выцветшую хламиду. А я, видя на вешалке новое демисезонное одеяние, приписала его Аркаше.
Твой бывший ученик, Лоладзе, вчера принёс немножко чучхел, и завтра они отправятся на север, на Васильевский. Не давай никому. Съешь сам. Пожалуйста, не критикуй моей бумаги, зато дёшево. Целую тебя очень, не забывай мамоньку, мой детёнышек.
В. 3<даневич>
Лекция-то была, значит, вчера… Батюшки, вот, вероятно, шикали, свистали… Лектор с башмаками! Демонстрация научных предметов! Эх, Илюшенька, на что тратишь ум и силы! К слову «поэт» Зданевич не мешало бы прибавить: ещё никому не ведомый, не знаемый…
33В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 26 марта 1913 г.>
Конечно, я очень благодарна тебе, Илья, что ты позаботился о том, чтобы «подробности в газетах» не очень меня огорчили, но, во всяком случае, никакая твоя предусмотрительность не может меня примирить с этим безобразным хулиганством. Я вовсе не хочу, чтобы твои способности шли на то, чтобы ты устраивал скандалы, на которых будут наживаться ловкие проходимцы. Отчего 20 стол<етий> люди умели проводить свои принципы и проповедовать свои идеи, которые считали правильными, а теперь появилась необходимость безудержного, нахального сквернословия… Развлечение… хорошо развлечение… И подумать, что тебе могли бы переломать руки-ноги, а м<ожет> б<ыть>, и голову… Мы, родители, действительно, слабы и безвольны, следовало категорически запретить тебе какие-либо выступления такого характера, сиди и готовься к экзаменам… А то – всё хорошо, что сыночки не выдумают. Я так взволнована… Утром Кирилл вопит, что не может оставаться в учебной команде, что он там что-нибудь натворит, за что его отдадут под суд, а тут приятная телеграмма… У меня и так никаких сил нет, сердце отказывается работать, а тут, кроме волнения и неприятностей, ниоткуда ничего… Никому нет дела до меня, у всякого своя забава и свои развлечения.
В. Зданев<ич>
P. S. Чучхелы посланы сегодня.
Р. <Р>. S. Папа сейчас пришёл домой, прочёл твою телеграмму и…смеётся… Или я совсем из ума выжила, или у папы нет никакого воображения, и он не отдаёт себе отчёта, над чем смеётся. Во всяком случае, пусть это тебе послужит утешением против моей излишней нервозности и возмущенья. Сожалею, что не нахожу никакого для себя.
В. 3<даневич>
34И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 26 марта 1913 г. >
Дорогая мама! Вот я вернулся в Петербург и [теперь] могу подробно о своей поездке и о диспуте, столь мило кончившемся. Вся беда в том, что пришлось <мне> платить за сломанную мебель близ тридцати рублей и всё моё «крезничество» свелось к нулю. Выехал я 21-го вечером. Предполагал отправиться вместе с Чернявским, но Коля опоздал на поезд. Прибыв утром в Москву, отправился к Ларионову112, от него на выставку, где и пробыл весь день, помогая развешивать лубки113. С выставки отправился к Ларионову ночевать. На следующий день побывал у Алекс<андра> Петровича, вручил ему и уже прибывшему Чернявскому билеты на диспут и вернисаж, съездил с Ал<ександром> Пет<ровичем> в Новодевичий монастырь посмотреть могилу Чехова114, откуда двинулся на выставку, переоделся и поехал в Большую аудиторию Политехнического музея.
28-го марта. Сразу меня поразила величина залы – на тысячу человек. Я подумал, что не хватит голосу, но ничего – за полтора часа и не охрип, и не спустил тона. Первым читал Шевченко, довольно нудно, потом я. Сначала несколько раз аплодировали. Потом начали шуметь. Когда дело дошло до Венеры и башмака, поднялся такой рёв и топот, что я думал, сорвут заседание. Шумели минут пять. Я же не уступал и держал башмак (Vera Shoe Бориса Лопатинского) в руке. Наконец, притихли. Я продолжал объяснения. Когда зашла речь о завёрнутых брюках, вновь подняли гвалт. В конце и аплодировали, и усиленно шикали. После моего доклада публика попросила перерыва. За перерывом читал Ларионов. <Далее> открылись прения и отменили остальные доклады115. Ещё в течение моего доклада было ясно, что публика жаждет скандала. Но не удалось. Оппонентам, [особенно] ругателям, шумно аплодировали. [Весь] вечер был по программе посвящён всем направлениям совр<еменного> искусства. Но, благодаря превосходству моего доклада и его долговременности, стал вечером футуризма. Оппоненты о футуризме преимущественно всё время и говорили. Когда я вышел возражать возразителям – поднялась буря, и говорить мне не дали. Вышел оппонент Алексеевский. Началась отборная ругань. Ларионов лишил его слова. Шум. Повскакали с мест. Ларионов звонит, кричит, ничего не слышно. Публика [ринулась] к эстраде. В этот момент какой-то студент подбежал к Ларионову и, схватив стул, хотел его ударить. Это-то и послужило началом драки. Таким образом, действовать начали не мы, и в газетах – враньё. Стул, схваченный студентом, опустился бы на Ларионова, если бы не я. Я поймал ножку и вырвал стул. Тогда студент дал мне подножку. Я поскользнулся и, разозлившись, залепил студенту. Поверх меня образовалась груда дерущихся. Я вылез и бросился к левой двери [за кулисы], таща [за собой] Гончарову, чтобы ей не досталось. Но в сей миг у эстрады очутились две дамы, усиленно мне шикавших. [На эстраде] там же стояли стаканы, из которых мы пили чай. Одна из дам схватила стакан и пустила мне в голову. Тогда я покидаю Нат<алию> Серг<еевну> и бросаюсь собирать стаканы, чтобы их унести и, тем самым, лишить публику лишних средств драки. Но дама хватает блюдечко и бьёт меня по голове. Какой-то иной студиоз рвёт карман пиджака. Видя, что дело плохо, я швыряю в них поочерёдно стаканы, блюдечки и, наконец, огромный пюпитр. Враги посрамлены, с дамами истерика, пюпитр падает [в толпу] и разбивается. Одновременно на правом фланге Ларионов, Дантю, Фаббри116, Шевченко сражаются стульями и лампами. Вижу, бьют графины. На эстраду вскакивает чёрненький юноша и, размахивая руками, вопит: «Бей[те] футуристов!» Его сталкивают назад, а публика, вообразив, что это футурист, его лупцует. Сей юноша пострадал более всех и был, кажется, увезён в карете скорой помощи. Из публики был слышен голос Коли Чернявского. Не успел я запустить пюпитр (потом за него пришлось платить около двадцати пяти рублей), как руки пристава хватают меня за плечи и выталкивают за кулисы. Поэтому выступления Гончаровой я не видел. Сюда уже приволочены Ларионов и другие. Началось составление протокола. Из публики выразить сочувствие пришли только две девицы. Сломано [мебели] на 90 рублей – дюжина стульев, пюпитр, указка, чернильница, лампа, графин, пять стаканов и столько же блюдечек, прорван полотняный экран и т. д. Какие будут последствия, пока неизвестно. Ларионова, быть может, и посадят. На следующий день <был> вернисаж «Мишени». <Картины> Кирилла развешивал я сам117. Выставка очень интересная. Каталоги и проч<ее> посылаю. Любопытно выглядит между подписями имя Николая. О Кирилле писали лишь в «Столичной молве»118, я послал. Публика путала Кирилла со мной и много останавливалась перед его картинами. Слышались речи – «Это тот самый, который сказал о башмаке» и т. п. Об моём докладе написали во всех газетах119. В «Русском слове» наврано120. Самая подробная рецензия в «Голос<е> Москвы»121. Я послал те газеты, каких не достанете в Тифлисе. В понедельник вечером я уехал, т. к. позавчера необходимо было присутствовать в Университете на записи. Увы. Доходу никакого лекция мне не дала. Получил 70 рублей, но тридцать отдал за то, чем я швырял в толпу. Пятнадцать долгу отдал Чернявскому, а Петровичу – ничего, т. к. нужно было кое-что оставить для перехода на новую квартиру. Приехав сюда, я переехал на Кронверкский 65, кв. 7, где нанял комнату перед отъездом. Телеграмму о побоище послал потому, что ты, прочтя раньше этого письма заметку в «Слове», могла встревожиться. Догадался это сделать только здесь. Перешёл я потому, что детский плач и запах пелёнок слишком надоели. Теперь великолепная комната от домовладельца, [два больших окна на Кронверкский бульвар], чистый новый дом, солнце, в общем, лучшая из всех, какие имел. Вместо кровати – диван, шкаф и комод в передней, и потому – вид кабинета. Цена 19 [та же]. Обед в том же доме. За окнами Кронверкский бульвар, [деревья] и Петропавловский шпиль [и ничто не загораживает]. Завтра справляю новоселье. Вот всё. В общем, доклад считаю удачным. Прочёл хорошо, голос звучал прилично. Между прочим, моё первое выступление, мой экзамен, как я говорил публике, совпал с первым вечером футур<изма> и первым побоищем, то есть я начал эпоху. Скандалом доволен, ибо это необходимая реклама. Здесь в Петербурге его, конечно, не будет. Имя Зданевич теперь известно всей Москве. Тем самым заложен фундамент для строительства и побед. Знакомств новых множество. Из экзаменов записался на все. Первый 22-го апреля (Русское право), последний 29 мая (Энциклопедия). [Самочувствие прекрасно.] Хорошо время от времени подраться. Впрочем, если бы не скорое прибытие многочисленной полиции, нас могли бы изувечить. Такой ярости и таких ругательств я никогда не слышал и не видел. Удивительно бурная вещь – московская публика. Позавчера вечером меня здесь чествовали в «Вене»122. В Москве же, в воскресенье, ужиная в «Моравии»123, вызвали по телефону сотрудника «Московского Утра» и дали интервью124. Целую тебя, папу и Киру, Зину и Аркашу.
Илья Зданевич
35В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 27 марта 1913 г.>
Телеграммы сыплются градом… Вопросы наши так же: зачем перешёл? А солнце-то, от которого даже цветы расцветали там, где им, казалось бы, вовсе не место? А «хороший» стол? А чучхелы – бедные провинциалки – сумеют ли добраться до немецко-английского проспекта? и т. д. Со страхом и нетерпением жду завтр<ашних> газет. Все нам с тобой знакомые обыватели знают о твоём предполагаемом выступлении. Объявления во всех москов<ских> газ<етах> распространили твою «славу», они же подтвердят её. Жду писем и сообщения, что ты обратился от лекций художественных (?) к правовым.
В. 3<даневич>
36В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 28 марта 1913 г.>
Илья, довожу до твоего сведения мой ультиматум: или ты вовсе не читай доклада 7 апреля, или измени его так, чтобы он был похож на доклад, а не на «то», что ты проделал в Москве. Дальше идти некуда, или остановись, или измени дорогу. «Побуянил», довольно. Вышло слишком. Ты не подумал, вероятно, что если скрываясь за анонимом, можно было буянить подобным образом, то совершенно невозможно создавать себе такую а 1а Пуришкевич125 всероссийскую известность глупостями. Нужна мера, это мудрое правило, по-видимому, совершенно не принимается вами в соображение. И очень жаль. Французы больше всего на свете боятся быть смешными, я очень разделяю это, и потому мне очень стыдно за тебя, так как ты был смешон… Все газеты слишком единодушно говорят об этом, чтобы это было иначе. Да и как иначе? Так вот: если будешь всё-таки читать, чтобы никаких «башмаков» не было, – это раз, во 2-х, сократи доклад, он был слишком длинен, в 3-х, изложи сущность футурист<ической> фантазии объективно… Никаких <<Мы — футуристы»… футуристы – это «они», а не «мы». Пожалуйста, если ты не хочешь сделать мне слишком большую неприятность, ты сделаешь, как я говорю… Хотя «вы», фут<уристы>, отрицаете детей и матерей, но сделанного не вернуть, как никак, а мы с тобой всё же: мать и сын… Можно всё, что угодно, сказать о ком-нибудь, они, эти «кто-то», говорят то-то, утверждают то-то, но кричать: <<Мы>> — это страшно глупо, а главное смешно, смешно… Кто это «мы»? Разве сочувств<ие> кому-нибудь значит «мы»… Ларионов вот показал себя именно тем, что он есть – невоспитанным мужиком, если только в этом скандале не было намерения привлечь публику на выставку «Мишень»?126 Ларионов, конечно, отлично сознаёт всю комичность этого диспута, но ему что? Ненавижу его, бессовестного афериста! И Кирилл заблудился в разных «измах» и потерял всё, что имел, соблазнённый «славой» – участием на выставках и возможностью писать картины в одну десятую секунды, а ты теперь, поддерживаемый им или ими, выкинул такой «трюк», который надолго будет спутником твоего имени. Если эта лекция 7<-го> состоится, то, конечно, она привлечёт массу народа в ожидании нового шутовства и скандалов, но так как повторяться скучно, прочти прилично. Если бы не этот дикий конец, не это побоище, м<ожет> б<ыть>, и твои выкрики прошли менее заметны, но Ларионов оказал тебе услугу, можешь быть благодарен. Я купила шесть Моск<овских> газет и насладилась вполне. Боюсь, что и тифлисские газеты перепечатают самые пикантные места… А если к этому потоку почтенной известности ещё ты прибавишь из Петер<бурга> что-нибудь… будет слишком… Папа больше не смеётся. Приезжает Сологуб и будет читать о «новом искусстве»127. Бедное искусство. Новое… старое… Чем больше о нём читают, чем больше его объясняют, тем меньше его уважают и понимают. А когда ты возьмёшься за подготовку к экзаменам, ведь остался всего один месяц, сядешь ты, братец-футурист, отличным манером. Целую.
В. Зданевич
37И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, Кронверкский пр., 65., кв. 7, 30 марта 1913 г. >
Дорогая мама, бумага моя вышла, и теперь приходится писать на обрезках. Получил твоё письмо и весьма скверно настроен, что ты болеешь. Во всяком случае, постарайся поехать в Батум, там скорее поправишься. Вчера справляли новоселье. Была Марина Алексеевна, Доморацкий и Жора Чернявский, который поселился со мной в одной квартире. Сидели долго, и было не скучно. В московских бульварных газетах всё никак не могут успокоиться, фельетонов и ругательств не оберёшься128. Если ты предполагаешь, что я сознательно иду на скандал, то ошибаешься. Мне всегда аплодируют, и много аплодировали на московском вечере, но я не виноват, если публика не может переварить моих утверждений. Афиша петербургского вечера готова. Между прочим, градоначальник запретил прения после московского диспута. Пока я был в Москве, афишу напечатали без моего просмотра и получился у неё неприлично-бульварный вид. У меня теперь уверенность в своих силах, и потому и занятия, и всё идёт лучше. Об экзаменах напрасно беспокоишься. Впрочем, ты постоянно хочешь что-нибудь накаркать. Представь себе, что желания ехать в Париж у меня никакого. Я бы предпочёл жить в Кабулетах. Впрочем, конечно, было бы глупо не воспользоваться возможностью. Что ты мне советуешь откладывать. Ничего у меня нет и не будет. Раньше хоть покупал книги и галстуки, а теперь ни того, ни другого и, вообще, ничего нет. Посылать на брюки ничего не надо. Два месяца доношу и эти. Пиджак мне подрали порядочно, но кое-как зашил. Особенно пострадал один карман. Ты на меня не сердись, что я редко пишу, но как-то не тянет. Замечания относительно переписки правильны. Я веду её аккуратно, с черновиками и т. п. Относительно тифлисцев – ты меня не поняла: я вовсе не проповедую нивелировки под обще-петербургский стиль, но лишь удивляюсь, как можно попасть в новую обстановку и ничего от неё не взять. Киваю и целую.
Илья Зданевич
38В. К. Зданевич – И.М. 3даневичу
<Тифлис, 1 апреля 1913 г. >
До сих пор не имею известий от тебя, Ильюшенька, не знаю, почему перешёл и т. д. Пиши же! Жалею, что нежная молодая листва и яркая зелень гор существуют без тебя… Хорошо теперь, ещё не жарко, каждый день брызжет дождём, чисто и свежо. Впрочем, говорят, на севере ещё лучше весной-то. В среду лекция Сологуба, участвует и Игорь Северянин. Хочу пойти. Поездка в Батум состоится, но поеду ли я, неизвестно, – нога всё болит, да и Кира… беда с ним. Сидит без отпуска – месяц – приходит только на час обедать, но не столько обедает, как отмывается от грязи, ругается, жалуется. Вот когда неаккуратность и непривычка к порядку даёт свои результаты. Напиши ты ему, теперь он больше, чем когда-либо, ждёт твоих писем, хотя и всегда рад им. Целую.
В. <3даневич>
P. P. S. Умер Курис Михаил Моисеевич. Жаль. С ним связано так много воспоминаний.
39И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 1 апреля 1913 г. >
Дорогая мама, моя телеграмма оказалась плохо составленной и ввела тебя в заблуждение. Судя по сегодняшним письмам, ты предполагаешь, что причиной драки явился я. Но это не так, и надеюсь, газеты [и мои] письма это выяснят. Папа смеётся и поступает вполне правильно, я тоже не вижу оснований к тому, чтобы волноваться. «Могли искалечить» – этого я не отрицаю, но мало ли когда это может случиться. Я не вижу разницы между моими выступлениями и штурмом Тимотису-банских пещер. [Во всём нужен риск.] И [потом] почему не подебатировать en grand129. [Мне кажется, приятней устраивать подобные бумы, чем ограничиваться. Конечно, можно обойтись и без них, но эти бумы en grand приносят большую пользу.] Позавчера я получил письмо от В.Я. Брюсова, которого ждал месяц130. Я думаю, [В.Я.] Брюсов ответил лишь потому, что я [ныне какое бы то ни было имя] читал в Москве доклад. Ведь посуди – сколько их, аккуратно сдающих экзамены, известных в университетских кругах, и пишущих работы. И неужели я могу отказаться от возможности, стремительно выдвинувшись из общей среды хоть на час, заставить себя слушать и передавать из уст в уста мои лозунги [ «Башмак прекраснее Венеры Милосской», «Я хочу, чтобы солнце вставало, когда я хочу и пока я хочу, нт. п.] Неужели я могу отказаться от острой смены впечатлений и чувства, что нахожусь в вихре толков, [враждебных и согласных взглядов] ради одних только «правовых» лекций. [Я не отказываюсь от последних, но мне их мало.] У каждого свои вкусы. Меня [больше всего] влечёт к строительству [играть роль в жизни]. Пусть сегодня это бум, облекающийся в скандальные формы, завтра [это] будет [носить] иной отклик. [Поэтому негодуя и волнуясь] Ты не права.
Твой Илья
40В. К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 2 апреля 1913 г. >
Почему нет ни одного письма? Какие причины? М<ожет> б<ыть>, болен?.. Или ещё переживаешь москов<ские> события? Твоё странное молчание наводит на мысль, что ты далеко не так «невредим», как телеграфировал. Если что, пиши, не смей скрывать.
В. 3<даневич>
41И.М. Зданевич – В. К. Зданевич
<Петпербург, 3 апреля 1913 г. >
Однако я вижу, что попал в положение Николая Черногорского. [И пока державы будут заниматься демонстрацией Скутари падёт.]131 К твоему ультиматуму необходимо приложить некоторые объяснения. 1) Ты башмаком не возмущалась до газетных рецензий. Они заставили переменить тебя взгляд.
2) Если бы я был смешон, то смеялись бы, а не бесились.
3) Если говорить о том, что была подложена свинья, то это сделал я Ларионову, а не наоборот. У бедного был такой растерянный вид на следующий день. Об этом прочтёшь в газетах, мной посланных132. Я же просто заявил, что рад скандалу133. Ни [М.Ф.] Ларионов, ни Дантю, ни Шевченко, ни Бонч-Томашевский, ни кто иной никогда футуристами не были и на следующий день требовали, чтобы я послал письмо в редакции о том, что вечер был отнюдь не вечером футуристов, что я – постороннее лицо, был приглашён в качестве представителя одного из многочисленных течений современного искусства, как Ларионов должен был представить лучизм, Гончарова – национальный примитив, Шевченко – ориентализм, Томашевский – народный театр и т. п. Я отвечал: «Нет» и заявил, что, т. к. мой доклад перевесил остальные, я считаю вечер своим и первым вечером русского футуризма. Подобного рода заявление и будет сделано мной 7-го числа. Теперь отвечаю на ультиматум: Меня удивляет, что ты споришь со мной по поводу моего поведения. Но что же я делаю: всего лишь показал башмак. Ведь я не устраивал скандала. Если ты хочешь спорить, то опровергай мои убеждения. Пока же я убеждён, что современный башмак прекрасней Венеры Милосской, я его изъять не могу. К тому же слишком поздно. Нынче третье число. Доклада сократить не намерен, а наоборот, расширю, прибавив воззвание к Москве и манифест Петербургу134, расширю, потому что тут я читаю один, а прения запрещены градоначальником. Говорить «они» не могу, ибо больше трети положений – и самые заметные – мои, и никому их приписывать не намерен. Первый экзамен через две недели, и к нему я готов. Передайте Лоладзе благодарность за чучхелы. Ты недовольна, папа не смеётся. Но теперь смеюсь я.
Илья Зданевич
42В. К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 4 апреля 1913 г. >
Хотя я и верю, что ты здоров, но, читая твоё письмо, полученное сегодня, я так волновалась, так вся дрожала с головы до ног и так плакала, что едва чувствую в себе силу написать несколько слов. Вся эта безобразная сцена, как живая предо мной… Какой стыд, какая нелепость… Боже мой, холить, беречь, растить, дрожать над каждым самым незначительным заболеванием, прилагать все средства для того, чтобы ничего не вредило, не задерживало ни развития, ни роста – и вдруг… драка, такая драка! Стаканами, блюдечками, стульями… Могли проломить голову, отбить лёгкие, сломать руки, ноги… Пусть начала публика, но кто её до этого довёл? Никто не виноват кроме тебя, никто. Ты, неразумный, глупый детёныш, ты, ты говорил такие вещи, которые превратили женщин в фурий… Ты думал ли, что ты преподносил, отрицая матерей, детей, любовь, женщину… Устраняя их из жизни… И неужели ты и теперь считаешь себя правым и не сознаёшь, что, начав такую «эпоху», ты и думать не смеешь о её продолжении… Ни в каком случае! Иначе ты окончательно потеряешься в этом безобразном хаосе, и все твои дарования сведутся на устройство скандалов… Ни о какой серьёзной науке и думать не станешь… Я только тогда успокоюсь, если буду знать, что Москва будет тебе уроком, но никак не началом «эры». Папа взволнован и огорчён ничуть не меньше меня, только, конечно, не так это проявляет. При всей его снисходительности, он всё же видит, что с его сыновьями что-то неладное, и если до сих пор печальная нескладица Кирилловой живописи мучила его, то зато он гордился тобою, а теперь, извини, но гордиться, право, нечем. Я всегда так ненавидела, так боялась драк, грубости, нахальства и теперь должна себе представлять, как ты бьёшь студентов, дам и т. д., и тебя бьют… Смеяться над этим, радоваться этому – это бравада, больше ничего. Стыдно Ларионову и Гончаровой и всем другим, стыдно им, что они позволили тебе так читать, стыдно! Должно было быть чувство меры, приличия, нужен такт, а им только скандал подавай! Если бы я там была (хотя при мне ни в коем случае ты не прочёл бы такой лекции), я умерла бы… Если теперь я так волнуюсь и у меня так колет сердце, то там я произвела бы ещё больше эффекта, чем вы все… Ларионов и комп<ания> окончательно сбили с пути художественного Кирилла, и ты повторяешь его. Статьи о тебе были напечат<аны> во всех газетах одновременно со статьями о Грановском135… Не правда ли, невозможно представить себе таких людей, как Грановский, в роли футуриста… а можно ли вас вообразить Грановскими – это другой вопрос… Экскурсия уезжает в воскресенье вечером, поеду ли я, неизвестно, я всё нехорошо себя чувствую и боюсь, что это чем-нибудь разыграется, что не даст мне возможности поехать. Сегодня спеку пасхи, кот<орые> пошлю тебе. Пожалуйста, не хвастай этим побоищем, ты сам не понимаешь, как это стыдно и не достойно джентльмена.
В. Зданевич
P. S. Когда я прочла письмо-простыню Зине, она просто задохнулась от ужаса!.. Вот как мы, «невежественные провинциалы», реагируем на «просвещённые» выступления.
P. <Р>. S. Ты восторгаешься известностью? Но какой! При современной распространённости печатного слова о всех кричат, но как! Не хочу я такой известности.
43В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, после 5 апреля 1913 г.>
Милый Ильюша, посылаю тебе пасхи, они не то чтобы очень хороши, но, надеюсь, что ты их так скоро съешь, что и не заметишь, хороши ли – нет ли. Вчера видела Колю Чернявского, немного поговорили. О чём? Ну, конечно, о Москве и происшедшем в ней. Не хочу больше повторять ничего: с одной стороны, можно бы сказать очень много, с другой – всё будет одно и то же, да и надоело, т. е. не то что надоело, а больно как-то. Была на лекции Сологуба, посылаю программу, слышала Игоря Северянина. Сологуб говорил умно, очень. Со стороны – звука нет. Но Игорь! Боже мой, что за безобразная манера, что за вытьё! И это всё поиски нового… Никогда в Зале артистич<еского> общества не было такого хохота! Публика смеялась буквально до слез, аплодировали безумно, вызывали бесконечно, никто не слушал, что он говорит, а только как. А он, этот «талантливейший из поэтов», как сказал Сологуб, он, упоённый успехом, воображал, что он покорил Кавказ, Тифлис, был горд жаром аплодисментов. Тут больше нечего. «Творители» прекрасного! Я бы предпочитала самый ярый свист такому успеху Клоуна. Кира вчера убежал из казармы тайком на часок, хорошо, если не попадётся. Он всё время наказан, то за одно, то за другое, и на Пасху будет в Казармах. Все его мелкие недостатки: неряшество, лень, неуменье и нежеланье ничего делать самому – всё введено там в смертельные грехи и за всё соответствующая кара. Оно не очень худо, по правде сказать, но бесполезно, так как воспитанный слишком мягко – сентиментальный материал – он навсегда останется тем, что есть, и, конечно, горе ему… да и мне. На смотру бригадный генерал с полчаса кричал на него, обругал дураком, велел отнять от него франтовские сапоги. «Все смеялись», – рассказывает Кира. Вот-то счастье нам с папой, что за сыновья у нас! Всегда «в дураках», и это не только весело всем другим, но и им самим. В воскресенье вечером едем в Батум, погода хотя плоха – дождь в комп<ании> с ветром – но я поеду, несмотря ни на какие боли. Нервы мои требуют хоть какой-нибудь перемены настроения. Коля Чер<нявский> говорит, что ты поедешь в Новгород. Теряешь дни за днями, а после будешь говорить, что я накаркала «плохой исход экзаменов». К сожалению, я всегда накаркиваю. Будь здоров, целую.
В. Зданев<ич>
44И.М. Зданевич – В. К. Зданевич
<Петпербург, 7 апреля 1913 г. >
Вчера ночью был с Мариной Алексеевной в «Бродячей собаке». Там раздавал [бесплатные] почётные билеты на [сегодняшний] доклад и всячески агитировал. Ночь прошла [весело]. Присутствовала «Летучая Мышь»136, и велось множество разговоров о том, кто лучше – «Мышь» или «Собака», предлагалось примирение и т. п. Пили кюрасо и бенедиктин. Вокруг Марины Алексеевны устроилось несколько молодых поэтов-цеховиков137, и каждый старался занять её разговором. Меня же многие расспрашивали о поездке в Москву, докладе, как нас били и т. п. Сидели до пяти утра. Нынче прибыл из Москвы Михаил Васильевич на несколько дней. Наталия Сергеевна прислала тринадцать рисунков моей книжной марки с изображением осла, причём наш символ сделан во всех стилях. Я же приобрёл для неё на вербе138 хорошую коллекцию тверских пряников пекарни И. Баранова139, очень художественных и занятных, [где] изображающ<их> людей, птиц, зверей, рыб, растения и т. п. В Новгород уезжаю завтра или послезавтра. На обратном пути заеду на один день в усадьбу Вергеж к [Mme] Тырковой140, [известной] писательнице, что печатается [в «Речи»] под псевдонимом Вергежский, от которой на днях получил приглашение. Со мной едет В.Н. Шнакенбург141. Марина Алексеевна от поездки отказалась. По моим сведениям Сологуб, Северянин и Верховский едут в Батум к Григорию Витальевичу142 на Пасху, т<ак> что Вы их там, должно быть, встретите. Посылаю снимки.
45В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Батум, 9 апреля 1913 г.>
Сегодня приехала. Экскурсия не состоялась. Папа приедет через два-три дня – после получки жалования. Я уехала раньше одна, чтобы избежать предпраздничной уборки, грозившей осложнениями болей. Жаль было оставлять Киру, тем более не знаю, отпустят ли его хоть на первые дни Пасхи; неприятно, что не буду знать, что с тобой – пока то сюда перешлют из Тифлиса! Но, тем не менее, ужасно рада, что приехала, и заранее печалилась, что скоро уезжать! Ещё никого не видела, сейчас мчусь на бульвар к моречку, милому хорошему морю! Целую тебя очень. Хочу знать, как Петерб<ург>. Лекция? Пиши в Тифлис, я вернусь через неделю, сюда не успеешь. Как Пасхи?
В. 3<даневич>
P. S. Володя143 занимается с изумительной настойчивостью, не позволяя себе никаких поблажек и отдыхов: жаждет медали.
46И.М. Зданевич – В. К. Зданевич
<Петпербург, 9 апреля 1913 г. >
Доклад сошёл хорошо и спокойно. Газеты отнеслись серьёзно144. Доходу никакого. Поездка не состоится. Не желая получать письма, подобные последнему, я вообще больше писем писать не буду.
Илья Зданевич
47В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Батум, 11 апреля 1913 г.>
Ильюшенька, второй день проходит, увы, скоро домой, а ведь не хочется-то как! Сегодня приехал папа, мы уже успели съездить в Махинджаури145 в имение Фесенко (матери герцогини…). Вот, Илья, где цветы… тысячи камелий и миллион всяких редкостных редкостей, да и дворец ничего себе. Привезли с собой вороха цветов. Завтра ещё куда-то едем; устаю, но радуюсь всему и блаженно-глупо улыбаюсь, когда мне дарят какое-нибудь крохотное зелёное дитё, над кот<орым> буду дрожать дома, считая его листики. Володя сидит, не вставая со стула, я боюсь, что он изменится; с осени сидя нагулял 18 ф<унтов>. Вот артист. Сологуб с Чебот<аревской> читали здесь вдвоём, Игорь куда-то исчез, кажется, тупость Кавказцев угнала его на север. Завтра м<ожет> б<ыть> сделаем визит Соболевскому. Нина146 предлагает нам свою квартиру на лето; если мне никуда нельзя будет поехать, я, пожалуй, перееду сюда. Ничего не знаю о тебе и когда-то <ещё> узнаю.
Целую
В. 3<даневич>
48В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Батум, утро 13 апреля 1913 г.>
Все спят, нельзя взять из соседней комнаты ни бумаги, ни чернил, но я для того и поднялась так рано, чтобы написать тебе, Ильюша. Вчера мы были у Соболевского. Как у него, и как он умеет занимать и принимать гостей, тебе не нужно рассказывать. Теперь я понимаю, почему ты так льнёшь к нему. Вчера был вечер «новой поэзы». Гр<игорий> В<итальевич> прочёл <нам> из всех своих «любимых», «очень любимых» и «самых любимых» поэтов. Всё было страшно интересно. Но в конце его этой поэзы полыхнула зарница, мгновенно осветившая мне страничку не новой, а вечно старой и всегда одинаково мучительной поэзии ревности. Вот из-за этого-то я тебе и пишу, поднявшись спозаранку, – после не будет времени – несмотря на убийственные чернила. Уже с самого начала вечера я обратила внимание на то, что Г<ригорий> В<итальевич> ничего не сказал о тебе, только выразил желание прочесть рецензии и промолвил, что очень жаль, что русские футуристы заимствовали от итальянских только скандалы. Из этого краткого сухого замечания я вынесла впечатление, что ваша дружба вовсе не так велика, как тебе казалось. Но через некоторое время, почувствова<лось> – мною только – что здесь что-то иное. Гр<ригорий> В<итальевич> обижен, почти оскорблён, что ты ему не отвечаешь на его письма: их было три безответных. Я стала было говорить, что, может быть, ты их не получил, но Гр<ригорий> В<итальевич> назвал числа, в кот<орые> они были уже у тебя, прибавив: «Мне пишут каждый день из Петерб<урга>, и я пишу туда тоже каждый день и знаю наверное». В это время папа вставил реплику, что ты собираешься ехать говеть в Новгород… Блеснула молния – в глазах – побледнело лицо, сотня вопросов готова была выскочить сразу, но умение владеть собою, светский навык и пр<очие> щиты прикрыли [собою] правду и в нескольких ищущих словах сделали её понятной только мне. Никто не сказал ему, с кем ты едешь, но, по-видимому, для него – ничуть не новость предполагавшаяся поездка, и неожиданность заключается только в твоём участии в этом путешествии, а мож<ет> б<ыть> неприятен почему-либо сам Новгород. Ну, словом, вот что: Соб<олевский> ревнует. Он негодует на тебя. За что? Вероятно, за то, что ты не пишешь ему и тем лишаешь его возможности знать что-нибудь о «г-же Поповой», помимо её. А может быть, и ревнует-то к тебе. Ты – футурист-младенец – далёк от этой мысли (да?), вероятно, для тебя Марина Алексеевна – так зовут Попову? – как Гончарова, Тамара Росебовна147, Джунковская148, м<ожет> б<ыть>, Штейн, но отсюда, из такой дали, человеку, изнывающему от сердечной тоски, влюблённому, вероятно, «по-африкански», ему едва ли может нравиться такой неожиданный расцвет дружбы любимой женщины с «солнечным мальчиком». Если бы ты писал ему как прежде, у него не было бы оснований к разным: почему? А теперь он кипит. Уверяю тебя. Я достаточно наблюдательна, а лицо Гр<игория> В<итальевича> – слишком выразительно. Как бы ты ни был теперь занят, напиши ему так, как он этого заслуживает. Хотя, пожалуй, он именно того заслуживает, что сейчас переживает, за то, что он, знакомя тебя с жизнью, забывал или не понимал того, что ты не только солнечный, но и чистый мальчик. А ты, Илья, иногда вспоминай, что в жизни слишком часто создаются [такие] неприятно запутанные отношения, чтобы можно было игнорировать осторожностью даже в пустяках. Между прочим, Соб<олевский> говорил, что на вечере-ужине, кот<орый> делали Сологубу в Тифлисе, Коля Черняв<ский> сказал «что-то» по адресу Игоря Север<янина>, что того так оскорбило, что он немедленно, ни с кем не попрощавшись, уехал из ресторана. Вышел скандал. И Соб<левский> при этом прибавил: «Нельзя же позволять себе говорить, что вздумается». Очевидно, его симпатии не на стороне Коли. Ты ему (Гр<игорию> В<итальевичу>) напишешь? Конечно, о моих предположениях никто осведомлён быть не должен, ни из здешних, ни из Петербургских. Завтра получатся здесь петерб<ургские> газеты, будет ли в них что-нибудь о тебе? Ведь, соб<ственно> говоря, это возмутительно, что я ничего не знаю о том, что с тобою! М<ожет> б<ыть>, есть письма в Тиф<лис>, но сюда их не переслали. Здесь хорошо, как всегда. Вчера были на Зелёном мысу у кн<язей> Барятинских149, и завтра едем туда же на целый день. Сегодня приезжают Верховские к Соб<олевскому>. Вчера прибыл Аркаша к нему же. Говоря по правде, мне ехать в Кутаиси очень не хочется, но… nobles
В. 3<даневич>
49В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Батум, 16 апреля 1913 г.>
Золотой Ильюшенька, ну как ты там? Через неделю, т. е. нет, меньше, экзамены! Хотя бы ты не очень исхудал и устал во время них. Сегодня впервые видела Верховского – была у Соболевского – интересный господин, очень интересный, и говорит хорошо, и по внешности какой-то особенно чистый, мягкий, шелковистый. Много было разговору о Сологубе и Игоре Сев<ерянине> и Чернявском. Скандал в ресторане сделал Черн<явского> «героем» толков (слава с другого конца). Какое-нибудь одно неосторожное слово – и чёрт знает, какая заварилась каша. Дело было так: в 16 Завриев подпоил Колю, он стал слишком развязен и фамильярен, разговаривал так с Сологубом и Игорем, так, точно они были его товарищами. Потом Игорь спросил Колю, футурист ли он, Коля ответил приблизительно так: «Я не люблю пузырьков с бумажками, на которых написан рецепт». Север<янин> счёл себя оскорблённым, встал, вышел и уехал. Сологуб последовал было за ним, но остался, пока выяснился вопрос, в чём дело. Коля с Завриевым полетели извиняться – Северянин <их> не принял; тогда уговаривать отправились Чеботаревская с Верховским, кое-как уговорили, вернулся. Но Коля, который пред этим был так сконфужен и потрясён, что плакал и, кажется, хотел выскочить в окно прямо в Куру, уехал домой. Вечер окончился кисло, всё было испорчено. Приезжие поэты решили, что их плохо приняли, хозяева сконфузились скандала. Верховский выразился о Коле, что он – «наглый мальчишка», не умеет себя держать и т. п. Мне ужасно обидно за Колю, но что держать себя он не умеет, этого не скажешь. Потом очень критиковали Зав<риева>, его чтение, его манеру и пр<очее>. Всем досталось. Гр<игорий> Вит<альевич> очарователен. Сегодня он ничего не читал, а всё разговаривал, было очень интересно. Спрашивал опять о тебе, я создала поклон и извинение, что ты не пишешь за недосугом. Не менее Верхов<ского> мне нравится его жена. Соболев<ский> приглашал тебя к себе «сейчас же как приедешь». Но я на это ни восторга, ни согласия не высказала. Он ждёт к себе и Лопатинского. О М<ихаиле> В<асильевиче> высказал убежденье, что он вполне оконченный человек. Лягушки квакали вовсю, когда мы все вместе возвращались оттуда, но было холодно совсем не по-батумски. Где-то ты? В Петер<бурге>? Новгороде? Получил ли Пасхи? Съел ли? Ой, спать хочу, целую тебя, деточка, моя дорогушенька…
В. Зд<аневич>
P. S. Об инциденте с Колею никому не говори из «петербуржцев», и Жоре не надо, если сам напишет – хорошо, а нет – не надо. И неприятно это очень, и сплетен выйдет много; из неосторожной фразы сколько разговоров. Коля тоже известность получил. Сегодня (17-го) первый раз за 10 дней с утра яркое солнце, светит по-батумски, и всё светло, светло. Хотела остаться здесь ещё несколько дней, но, увы, сейчас обнаружилась зияющая рана на ботинке, зашить почти невозможно, приобрести новые – ещё невозможнее, остаётся отправляться домой; но как же Кутаис? Заеду на сутки всё же. Папа вечером вернулся из поездки в Чакву151 в самом радужном настроении, хотя охрип и получил изрядный насморк. Кирилл с сегодняшнего утра уже в казармах, ещё месяц ему нести строгую, трудную службу, а после пойдут вольготности, не знаю, впрочем, к лучшему ли, т. к. все свободные минуты идут на культивирование тысяча и одной привязанности к девице из виноторгового сословия. Вероятно, это моё последнее письмо отсюда. Пиши открытки, если нет времени на письма. Целую.
В. 3<данев>ич
Молоко и яйца – чем больше занятий, тем больше их! Глотай и утром, и вечером.
50В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Батум, 16 апреля 1913 г.>
С праздником, Ильюша! Сегодня мне привезли твоё письмо от <8-го> с карточкой. Ой, нехороша мордочка: худущий, и глаза грустные, и головушка арестантски обрита (и бита…) Бедный сыночек, видно, опять забыл и про яйца, и про молоко, и никакой правильности в еде не соблюдаешь… Кюрасо и Бенедиктин жиру не дадут… Вчера купили две петер<бургские> газеты: «День» и «Речь». Рецензии мягче московских, но всё же…152 Да пошлёт бог долголетия градоначальнику, запретившему прения. Ты бы хорошо сделал, если бы прислал газеты, а то теперь мне не найти в Тифлисе от 9-го, когда вернусь. Сологуб уже уехал. Верховские здесь, но я больше не была у Соболевского – там и так полно – и их не видела. Аркаша не показывает глаз. Сегодня папа повёз гимназистов на паровом катере на лиман к турецкой границе. Послезавтра возвращаемся домой. Поеду ли в Кутаис, не знаю, но следовало бы. Целую тебя, милый сыночек…
В. Зданев<ич>
Сине-красные конверты – отвратительны.
51И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 19 апреля 1913 г. >
Батумское письмо от утра 13-го апреля получил. Печальная ерунда, и не делает мнительному чести. В общем, басня о неблагодарности. Постараюсь его успокоить153. Первый экзамен 30-го (рус<ское> право), второй – первого (филос<офия> права). Время не позволяет подробничать.
И.
52В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Кутаис, 19 апреля 1913 г. >
Милый Ильюша, простясь с Батумом, прибыла сюда и попала в отличную пору, в городе масса свежей зелени и ещё более её в окрестностях. В маленьком домике отлично. Володя154 прекрасно хозяйничает, и всё приняло обновлённо-чистенький вид. Бабушка очень умилилась, когда я ей дала вашу общую с Кирой фотографию. Я занимаю две маленькие комнатки, обычно принадлежащие Володе. С большой осторожностью сказала о твоих выступлениях, умолчав о – действительности. Так давно ничего не знаю о тебе, уже начинаю томиться… Целую крепко.
В. 3<даневич>
53И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 20 апреля 1913 г.>
Поздравляю с новорожденным. Зубрение на полном ходу. Деньги вышли – результат прекрасно проведённых праздников. Целую всех и киваю. Большое мерси и 1100000 поцелуев Зине.
Илья
54В. К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Кутаис, 22 апреля 1913 г. >
Дорогой Ильюшенька, я всё ещё «на родине». В первые два дня моего приезда лил неустанный дождь, вчера было великолепное солнце, сегодня – и солнце, и ветер. Кутаис очарователь<ный> после дождя, без пыли, весь окутанный зеленью. Вчера Володя показывал мне различные достопримечательности города: развалины собора на Архиерейской горе, виды оттуда, а я сама усмотрела во дворе собора удивительное дерево – смоковницу, которое так переплелось стволами с камнями, что нельзя разобрать, где ветви, где скала. М<ожет> б<ыть>, это дерево выросло в скале, или в старинной постройке, а потом камень обломали, уж не знаю, но это очень любопытная штука. Потом поехали на ферму и за ферму. Отличное шоссе, бездна свежей зелени, широко разлившийся Риони – всё это было превосходно. Экипаж на шинах летел птицею, у Володи иначе извозчики ехать не смеют. Ещё съездили на Рионское шоссе и уже в сумерках вернулись домой. Дома всё отлично, Володя оказался отличным хозяином, всё изменилось к лучшему, конечно, эти улучшения стоили хороших денег, но зато чистота, уютность стоят этого. Всё заново перекрашено, новый дом, как игрушечка, разведён огород, посеяны газоны и т. д. Бабушка принуждена разговаривать со мной по-русски – и ничего, понимаем др<уг> др<уга> довольно прилично и беседуем, как следует: всем косточки перемыли, всей родне. Аннета – помнишь её? – такая красивая, гибкая, стройная, с мягкими изящными манерами и тихим, совсем не грузинским, голосом, дополняет картину. Хорошо здесь. Но я сегодня уезжаю. Шестой день не знаю ничего о тебе – это раз; во 2-х, папа уехал из Батуми <с> совсем <…> простуженным горлом и, в 3-х, жалко Кирюшку, как-то он там со своей солдатчиной и пр<очим>. Никто из них мне, конечно, не написал ни строчки ни о себе, ни о тебе. Сегодня начинаются твои экзамены и будут тянуться так долго… Пожалуйста, не забывай, что теперь-то тебе надо хорошо есть, побольше спать и совершенно забыть, что ты: «ego-футурист»155 и пр<очее>. Летние вопросы выяснятся «своевременно», как говорит Володя, сейчас ничего нельзя предвидеть, но уже намечается то обстоятельство, что заграница начинает ускользать, так что Батум, Кобулеты156 и пр<очее> – наиболее вероятно. Если ты хочешь непременно переехать в Москву, то не забывай об этом теперь, а то повторится прошлогодняя история. Возмутительно, что я не знаю ничего о тебе с 7 апреля! (послед<нее> твоё письмо было от 7<-го>.) Вероятно, дома есть подробности о поездке в Новгород и т. д. Не знаю, получил ли пасху, съел ли мазурки157 (воображаю, и забыл о них, вероятно!). Завтра буду дома и, надеюсь, получу ответ на всё это. Целую тебя крепко, крепко и прошу тебя, очень прошу, береги себя, свои силёнки, будь умным, не прыгай выше головы! Целую ещё.
В. Зданев<ич>
55В. К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, 29 апреля 1913 г.>
Я уже давно дома. Нашла здесь твоё письмо от 9<-го>, извещающее, что ты больше писать не будешь, и в самом деле, в интервале 20-ти дней мелькнули две открыточки, и то благодаря наступившему денежному кризису… Можно себе представить, как было бы без этой маленькой подробности: сначала хаос переживаний, затем праздники, после – экзамены, – до брюзжащих ли родителей?! Нет охоты писать и мне. Приехал Борис Львович158 и, как говорят, с женой… Общее «дружеское» смятенье. Вчера получила несколько строчек от Соболевского, между прочим, говорит, что имеет письмо от тебя, видимо, доволен. М<ожет> б<ыть>, я ошибаюсь, приписывая именно тебе причину его нервности, но что какая-то заноза ядовитого свойства сидит у него в сердце – несомненно. Впрочем, что удивительного? – при всех плюсах личности Соб<олевского>, он всё же более молод душой, чем годами, а когда влюблён, как он, и сидишь в Батуме, на другом конце света, особенно спокойным быть трудно. В «нашей» грузинской семье – скандал: Тамара разошлась с мужем и уехала с другим! Получилось неожиданное перемещение симпатии: до сих пор Арсенидзе был предметом всеобщего негодования (помнишь, тайное замуж<ество> Тамары?). Теперь все стали его защитниками и восхвалителями, все превозносят его добродетели: ум, честность, трудолюбие, скромность, успехи в адвокатуре, приличный заработок, любовь к Тамаре и т. д. Положим, всё это правда, он человек на редкость хороший, только как всего этого никто не видел раньше? Другой – доктор Хирсели. Ты видел его в Бакурьянах159. Кирилл в негодовании и клянёт всех женщин на свете. Ещё две недели Кире быть в учебной команде, затем он снова возвращается в полк и будет уже значительно свободнее. Отбывание воинской повинности приближается к концу, и снова выдвигается вопрос, что делать Кир<иллу> дальше?.. Если его спросить, он скажет: жениться. Летние вопросы совершенно не выяснены и, думаю, будут довольно плохо разрешены, т. к. денег не будет – без учеников – а всем они понадобятся, т. е. не ученики, а деньги. Аркадий был свидетелем критического положения Собол<евских> на Пасху: денег ни копейки, гостей – сколько угодно. И это повсюду, все жалуются, стонут и топорщатся изо всех сил – скучно. Но делается веселее, когда вспомню, что скоро, всё-таки скоро, ты приедешь… Мне кажется, что то время, когда ты телёночком брыкался по утрам, было когда-то давно-давно! А ведь, в сущности, всего четыре мес<яца>. Теперь такое великолепие повсюду в природе, столько свежести, зелени, цветов, что не хотелось бы и думать, что всё это благополучие заменится пылью, жарой и духотой… Я чувствовала себя эти две недели отлично, ничего не болело, и сердце смирно сидело, только задыхалась немного, а теперь опять: всё ноет, болит, одолевает сонливость и т. д. Это от возни, хлопот и «хозяйства». Нет у меня больше сил на эту историю. Пожалуйста, трижды пожалуйста, ешь, глотай яйца, как можно больше. Очень боюсь, что ты к июню мес<яцу> будешь мощеподобен, а летом начнётся беготня по разным горам и пригоркам, и прощай жирок, а с ним и то ничтожное мясцо, кот<орое> было!.. На днях заходила к нам Аруся Енгибаровна. Смерть брата совершенно разбила всю семью, мать больна, сестра тоже – что-то в лёгких, отец – в отчаянии, Аруся – как статуя скорби. А Кирилл равнодушен. Говорят, приехали Аргутинские. Собираются все понемногу. Будь здоров и, как ты там не обижен, но меньше, чем на две открытки в неделю я не согласна.
Целую
В. Здан<евич>
56И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Петербург, 6 мая 1913 г. >
Сегодня дует весенний ветер и рвёт флаги. Скоро Тифлис. Просыпаясь по утрам, подолгу лежу, безразлично размышляя. Думаю о лете и тебе. Кажется, впервые я скучаю по дому. Ты ошибаешься, полагая, что мне было «не до родителей». Наоборот, твоё письмо слишком задело меня, чтобы я мог отвечать. Раньше бы я просто отложил его. Сегодня дует ветер, и твои строчки опять тяжелы. Что до Бориса Львовича, то туда ему и дорога, давно было видно, что плохо кончит. Если Тамара покинула мужа, значит, так нужно было сделать, и она права. И смешно, и неумно осуждать её. Наоборот, нужно приветствовать её решимость и умение действовать согласно желаниям. Кирилл, по-видимому, плох, если хочет жениться. Неужели он не знает, что из этого выйдет. Брось, пожалуйста, всякие хозяйства. Когда я приеду, мы будем бывать где только можно, вообще, я буду тебя тормошить. Довольно ты вечно сидела одна и скучала. Приготовь туалеты и деньги. Ах, какие они скверные, эти деньги. Ни у кого ничего нет, и все топорщатся. И мне моя бурная жизнь так влетела, что не ведаю, что делать. А тут ещё история с Латкиным и каждодневные слезы – я стал какой-то истеричкой. И вот я лежу по утрам и безразлично размышляю. И думаю о лете и тебе. Только теперь я стал разбираться, как много горечи в твоих письмах. Вчера я сидел и перечитывал их, присланные за последние 2 1/2 месяца, более сорока, и жалел о том времени, когда они не трогали меня и были как-то безразличны. А теперь, когда я смотрю на твой почерк и вижу, что тебе трудно писать, я и волнуюсь и боюсь за тебя. Эти два месяца страшно изменили меня – не знаю, в какую сторону, – и я теперь устал и бессилен, как после серьёзной операции. Хорошо, что всё хорошо кончилось с Г<ригорием> В<итальевичем>. Ты была права – причиной его нервности был именно я, ныне это известно наверно и определённо. Нашлись насплетничавшие о моём времяпрепровождении и встречах, и вышла история. Чудак. Почему <обязательно> предполагать плохое, если люди часто встречаются и весело проводят время? Не он ли просил меня бывать у М<арины> А<лексеевны>. Она оказалась занимательной, и мы подружились. Но что из этого. Я ужасно обижен и задет этим неумным обвинением. Но теперь всё уладилось, и отлично. Сегодня возвращается из-за границы Александр Павлович, я забыл сообщить тебе, что он там с января. Нынче пойду к Николаю Севастьяновичу160 прощаться. На столе лежит несколько писем от разных девиц, но ответить придётся мне из Тифлиса. Вообще за 2/4 месяца я получил 93 письма, из них ваших 50, а сам отправил 72. Переписка хорошая. Я телеграфировал вам, что выеду седьмого, но, видимо, завтра не удастся – едва ли найдутся билеты. Ты пишешь, что не видела меня четыре месяца. Гораздо меньше: я уехал из Тифлиса 4 февраля, ныне 6-е мая – всего три, а не четыре, и какая бездна всего совершилась за эти сто дней. Пока прощай. Это письмо последнее. После него ты увидишь меня.
57И.М. Зданевич – В.К. Зданевич
<Батум, 11 июня 1913 г.>
[Наконец удосужился чтобы написать письмо. Время бежит быстро, сегодня я уже неделю в Батуме…] Дорогая мама, я не знаю, как начать это письмо, ибо оно должно быть [очень] необыкновенным [для меня] по содержанию, и к тому же речь идёт о серьёзном. Скажу просто – я нашёл девочку, которую хочу взять к нам в дом, воспитать и потом на ней жениться. Она негритянка, дочь одного из подбатумски<х> стражников, ей семь лет и зовут её Надирой. Ты не думай, что я шучу – я её очень полюбил; с иной же стороны, на Востоке [вполне] принято воспитывать [свою] невесту у себя в доме с малых лет. Ты всё печалилась, что у тебя нет дочери – Надира её заменит. Два года она будет жить у вас, кончив же университет, я возьму её к себе и сам займусь её образованием. Я думаю, что родители согласятся её отдать. Познакомился я с ней [недавно], побывав в негритянской деревушке. [Вот всё, что нужно сказать.] На эти строки ожидаю скорого ответа. Погода стоит отличная с моего приезда, вчера были володины родины161. Соболевский всё время просит меня перебраться к нему, но, конечно, отказываюсь. С Мариной Алексеевной занимаемся фотографией, она много рисует. Снимок с неё посылаю.
Твой Илья
Об этом [письме] никому не говори ни в коем случае. Пришлите денег, [а то давно ничего нет].
58В.К. Зданевич – И.М. Зданевичу
<Тифлис, начало апреля 1914 г. 162>
Дорогой мой мальчик, милый Ильюшенька! Вчера приехал Кира163. Ничего себе. Похудел только порядочно. Рисунки… Не понимаю, от этого так грустно. Папа морщит брови и не знает, что сказать. Посылаю тебе две рецензии о «знаменитых» моск<овских> футуристах, обе совершенно правильны. Хохот стоял в зале театра неумолчный, никогда ни одна комедия, ни фарс, никакой рассказчик не вызывали такого дружного, гомерического хохота – и только: никакой ругани, ни свистков, ничего. Кульбина164 ругали, возмущались, уходили, а «знаменитые» были только смешны, так наивно-глупо кичливы, так крикливы и карикатурны, что никто не сердился – все смеялись. Папа до слёз, буквально, смеялся. Да, было бы весело, если бы165… Ну, что об этом. Кира ничего не привёз из обещанного ему в Москве – ни красок, ни холста. Пропил, кажется, деньги, или их у него и не было, не знаю. Вчера же вечером пришёл Коля Черн<явский>. Он опять делается суетлив, много говорит, перескакивает с одного на другое… Перемена в нём за это время, после твоего отъезда, большая, перемена не к лучшему (никому решительно не говори этого, м<ожет> б<ыть>, я ошибаюсь, а если такой слух пойдёт, нехорошо, мало ли, какими путями дойдёт до самого Коли… Словом – молчи). Ужасно сожалею, что нет тебя теперь здесь, и не знаю, как буду рада, когда ты приедешь, мой дорогой мальчик. Дела твои, золотце, плохи, кажется, т. е. дела финансовые; эх, это вечное наше общее недомогание у всех у нас, членов семьи 3<даневи>ч, вечное, карманодырявое. Меня это очень грустно настраивает, а впрочем, я вообще теперь не весела. Я понимаю, что вам, мальчикам, тошно жить в Тифл<исе>, а в других местах вы живёте в вечных поисках денег и пр<очее>. Кира вот непременно захочет уехать назад в Пар<иж>. Ты, как окончишь Унив<ерситет>, тоже куда-нибудь, зачем-нибудь уедешь… Выходит, как будто вы уже выросли и начинаете новую, свою собственную жизнь, а между тем, вы оба – такие дети, такие малыши… Непрактичные, неприспособленные к жизни. Теперь, п<о крайней> м<ере>, от времени до времени вы возвращаетесь домой и отдыхаете от столичной жизни, суеты, «бродячих собак», кухмистерских обедов, пьяных поэтов и художников, а после, вероятно, и этого не будет. Не знаю, отчего я сегодня плохо настроена, впрочем, вовсе не сегодня, а все последнее время. Не сержусь, не злюсь, нет, а грустно мне до слез… Просто я всё нездорова, и это влияет на меня в виде всевозможных предчувствий и опасений. Папа в среду собирается в Батум; хотя бы он там выспался хорошенько и отдохнул, чего ему никак не удаётся сделать здесь. Ниночка совсем поправилась, но не хочет уезжать, вероятно, будет заготовлять себе приданое. Габо уезжает в Телав. А сюда едет Бальмонт166. Кира уверяет, что он пьёт, т. е. Бальмонт, не хуже Ле-Дантю. О выставке «№ 4» не пишут ничего хорошего, а о Кирилле – нигде ни слова167. Кира просит тебе написать: «Поклон от болвана дураку». Ниночка шлёт привет. Ужасно жаль, что куличи я смогу тебе послать только в среду, т<ак> ч<то> у тебя не будет пасочек на первый день, но дома не было нужного для создания их, а завтра я их начинаю! Сейчас приезжал Варден168, приходил Зига, Варя169… Никак не могу докончить письмо. Милый мальчик, будь здоров, дорогой мой, и не очень волнуйся по поводу экзаменов. Теперь ты вполне здоров, был, по кр<айней> мере, так что нервничать, конечно, не будешь, а если что и случится неблагополучное, так и пусть, но, во всяком случае, пожалуйста, тысячу раз пожалуйста, немедленно телеграф<ируй> после экзамена, какова бы ни была отметка, теперь я буду волноваться за тебя. Целую тебя, милый, хороший сыночек, ох, как бы хотела тебя видеть сейчас! Что мне так грустно, скучно? Здоров ли ты?
Целую крепко
В. 3<даневи>ч
Лекция не состоялась?170