…К четвертому часу утра они еще не успели уладить свои разногласия по таким вопросам, как непорочное зачатие Марии и ее телесное вознесение, непогрешимость папы, и ряду других. Споры шли жаркие, чему в немалой степени способствовали две с половиной выпитых бутылки мадеры (кюре не любил французских вин). Наблюдатель со стороны мог бы удивиться тому, что служитель церкви высказывает совершенно вольнодумные взгляды, опираясь на Вольтера и прочих отъявленных безбожников, а известный враг религии и церкви опровергает их, пользуясь арсеналом писаний отцов церкви и определений вселенских соборов, а также документами святого престола. Это было бы, впрочем, нетрудно истолковать так, что кюре испытывает прочность убеждений своего собеседника, ставшего наконец на единственно спасительный путь христианства, притом в единственно истинной его римско-католической разновидности. А он действительно встал на этот путь.
Когда в восьмом часу утра экономка Тереза вошла в комнату, кюре безмятежно спал в своем глубоком вольтеровском кресле, Пажес громоподобно храпел, развалившись на диване, а в воздухе буквально висел дым от выкуренных сигар и пахло отнюдь не богословско-философскими запахами. Она принялась убирать со стола, демонстративно гремя посудой и передвигаемыми стульями, но мужчины никак не просыпались. Наконец, ей удалось их разбудить, и историческая ночь кончилась.
Через день патера вызвали к епископу Граши.
Сравнительно молодой, болезненного вида прелат встретил его сурово. Наскоро свершив обряд благословения, он тут же приступил к делу:
— Отец Бергонье, чем вы можете объяснить слухи о вашей до неприличия странной близости с известным врагом церкви и христианства, скрывающимся под псевдонимом Лео Таксиля?
Последовал кроткий, тихим голосом произнесенный ответ:
— Только тем, монсеньор, что я действительно дружески встречаюсь с этим человеком.
Епископ превратился в соляной столп. Священник терпеливо дождался, когда тот будет в состоянии обрушить на него всю бурю своей ярости. Наконец, она разразилась. Не все слова, вылетавшие из уст высокопреосвященного, можно было разобрать, ибо многие из них проскакивали с невероятной скоростью, но общий смысл поддавался уразумению примерно в таком виде:
— Вы осмеливаетесь говорить это без малейших признаков раскаяния? Очевидно, вы вместе с этим сатанинским отродьем разрабатываете планы его гнусных нападок на святую церковь, может быть, вы даже участвуете в сочинении его мерзких пасквилей! Я должен буду устранить вас от церковнослужения, я должен буду возбудить ходатайство о лишении вас сана… Я… я… Вы… вы…
Когда монсеньор в какой-то мере иссяк, патер смиренно произнес:
— Если мне будет позволено вашим высокопреосвященством объяснить свои действия…
— Я приму от вас, — кричал епископ, — не объяснение, а категорическое и торжественное обещание порвать всякие отношения с богоотступником и агентом Сатаны!
— Если мне будет позволено… — робко вставлял патер.
Его высокопреосвященство устал. Епископ махнул рукой и, закрыв глаза, приказал:
— Говорите. Оправдывайтесь.
Патер заговорил:
— Моя первая встреча с господином Пажесом была случайной. Лишь через час беседы я узнал, с кем имею дело. Но за этот час я сделал некоторые интересные психологические наблюдения, которые побудили меня по-особому посмотреть на положение. Ваше высокопреосвященство, я подумал, что, может быть, мне, недостойному, с моими слабыми силами, доверено господом нашим совершить деяние, которое будет на пользу церкви.
— И вы льстили себя надеждой, что ваших миссионерских качеств хватит для обращения такого закоренелого богохульника… Жаль, дорогой патер, что вы родились немного поздно, иначе вы взялись бы обратить Вольтера и Марешаля. Поразительное самомнение!
Наступило долгое молчание. Епископ уже готовился завершить беседу категорическим приказанием прекратить всякие отношения с Пажесом. Но патер явно не собирался уходить. К своему удивлению, епископ вдруг увидел в его глазах затаенную ехидную радость. Вызванный для разноса и, может быть, для изгнания из церкви, рядовой священник осмеливается держаться независимо и даже, пожалуй, нагло… И вот он подозрительно смиренно заговорил:
— Ваше высокопреосвященство, я черпал свои надежды на успех в психологическом расчете. Таксиль, то бишь Пажес, представился мне субъектом ярко выраженного сангвинического темперамента, страстным и легко увлекающимся. Такие люди без оглядки бросаются из крайности в крайность и, совершив полный поворот вокруг самих себя, начинают с пылким энтузиазмом сжигать то, чему поклонялись, и поклоняться тому, что совсем недавно сжигали. Мои многочасовые споры с Пажесом показали мне, что он начинает колебаться в своих прежних антихристианских убеждениях.
— И далеко он зашел в этих колебаниях? — с иронией спросил епископ.
— Да, да, далеко, монсеньор!
Теперь уже голос кюре звучал твердо и торжествующе. Епископ стал с интересом приглядываться к своему собеседнику. А тот произнес медленно и торжественно:
— …Несколько дней тому назад мы провели за беседой и в спорах целую ночь. Оказалось, что господин Пажес окончательно разуверился в истинности материализма и атеизма, что он полностью признает великие истины христианства.
— Признает? Про себя и в беседе за бутылкой бургундского?
— Нет, монсеньор…
Мелькнула озорная мысль поправить — не бургундского, а мадеры, — но кюре сдержался:
— …Не про себя, а публично, в печати. Вот текст заявления, которое он передал мне с правом обнародовать его где угодно и любое количество раз.
Епископ пробежал глазами заявление и спросил:
— Подпись его? Не откажется он потом, не скажет, что подпись подделана?
Кюре опешил и озадаченно молчал. Епископ властно приказывал:
— Не вздумайте сами передавать это письмо куда бы то ни было. Пусть этот проходимец разносит или рассылает по редакциям газет свое отречение от дьявола. Пусть выступает с публичными речами, пусть пишет книги столь же бойким, надо отдать ему должное, пером, каким он писал свои пасквили против бога! Передайте ему это. А вы, Бергонье, не упускаете из виду возможность того, что он просто водит вас за нос? Вспомните наставление: будьте просты, как голуби, но и мудры, как змеи! И не забывайте: вас ждут награды от пресвятой церкви, вас ждет ее милость и благодарность, если дело развернется к вящей славе божией, но плохо будет, если вы окажетесь в руках этого человека орудием, с помощью которого он замышляет какие-нибудь козни против церкви…
Через несколько дней газетчики оглашали улицы Парижа интригующими выкриками: «Атеист Таксиль раскаялся и обратился к христианству», «Безбожник на коленях перед церковью», «Декларация бывшего атеиста». Газеты расхватывались; их выпускали дополнительными тиражами. Таксиль стал еще более известен, чем был тогда, когда публиковал свои антицерковные памфлеты.
Теперь Пажес пользовался мудрым и благочестивым руководством церкви в лице человека, уполномоченного на то самим епископом. Правда, иногда патер Бергонье вел себя немного странно: как-то иронически покашливал и неопределенно улыбался. Однажды Пажес не выдержал и прямо спросил:
— Отец мой, вы, кажется, иронизируете над объектами веры? А в самом деле, так ли уж твердо вы веруете?
И получил ответ:
— Сын мой, не так важно, во что веровать, как то, что делать.
— А говорить, а писать?
— Все это относится к делам…
Кюре, однако, не особенно заботился о руководстве делами своего подопечного, он больше посмеивался и с интересом выжидал, что тот будет предпринимать.
А темным зимним утром экономка Тереза, войдя в спальню своего повелителя с обычной чашкой кофе, увидела, что тот сидит в своем любимом вольтеровском кресле в какой-то неестественной позе. Оказалось, что он мертв. На иссохших от старости губах застыла грустно-ироническая усмешка. Том Вольтера, лежавший на столе, был раскрыт, как установили пришедшие клирики, на чрезвычайно богохульном месте. Это, конечно, не помешало тому, что церковь с большим почетом хоронила своего верного сына и деятеля.
Вскоре Пажес обрел несравненно более авторитетное и высокопоставленное духовное руководство. Его пригласил к себе сам папский нунций в Париже ди Ренци. Принял он его в присутствии епископа Граши.
4
…Нунций был в высочайшей степени обходителен и любезен. Рядом с сурово насупившимся епископом он выглядел воплощением доброты и благожелательности. Пажес долго и подробно рассказывал о тернистом пути своих заблуждений и духовных поисков, о своем окончательном прозрении, о готовности всеми слабыми силами своими служить Христу и его церкви. Потом заговорил монсеньор нунций, и голос его постепенно наливался металлом, а маленькие черные глазки становились пронизывающими и даже угрожающими.
— Сын мой, — сказал нунций, — господь наш всемилосерд и прощает не до семи, а до семижды семидесяти раз. Ваши грехи — очень тяжелые, вы это сами хорошо понимаете, — вам может отпустить после таинства исповеди любой приходский кюре. Но ведь это не все, что занимает нас, — я имею в виду и церковь, и вас персонально. Если ваше раскаяние действительно так глубоко, как можно понять из вашего великолепного пылкого монолога, то вы, вероятно, хотели бы приложить все усилия к тому, чтобы не только возместить ущерб, причиненный вами церкви и делу божиему, но и сделать все возможное, чтобы приумножить ее духовное богатство, привести к ней не только отпавших, но и новых овец божиих, чтобы нанести разящие удары ее противникам. Вы уже, надеюсь, задумывались над тем, как вы будете работать на этом поприще?
— Да, монсеньор, конечно. Я счастлив констатировать, что мои размышления идут в том самом направлении, которое вы сейчас так отчетливо и проникновенно охарактеризовали. Из программы, вами начертанной, мне посильна только одна ее сторона: битва с врагами церкви. Ибо после того, что вложили в духовную сокровищницу церкви та