21
Наступила пора закрывать занавес спектакля, длившегося уже двенадцать лет. Надо было это сделать по возможности эффектнее, с расчетом на наиболее громкий отзвук в печати и в общественном мнении. Несколько дней подряд просидели в кабинете Таксиля вместе с ним самим Хакс-Батайль и поседевшие за десятилетие ветераны Ассоциации свободомыслящих Анри Бержье и Клод Карборан, обсуждая диспозицию предстоящего генерального сражения. Много было выкурено сигар, выпито вина и кофе, спорили, писали, зачеркивали, принимали решения, отменяли их, возвращались к отмененным. В конце концов картина того, что им предстояло, прояснилась.
Нужно арендовать большой зал Географического общества, он вмещает больше шестисот человек. А главное — не просто заполнить эти места, но сделать так, чтобы сидели на них представители возможно большего количества французских и иностранных газет. Их надо заинтриговать и привлечь. После долгих обсуждений и споров приняли текст афиши, которая должна быть во многих экземплярах развешана по Парижу. Разумеется, афиша будет соответствовать программе.
Вечер должен был состоять из трех частей.
Первая рассчитана на возбуждение непосредственного интереса у журналистов. Имеется в виду розыгрыш, как говорилось в афише, «пожертвованной Дианой Воган очень хорошей пишущей машинки из Нью-Йорка стоимостью в четыреста франков». Кто-то из участников собрания оказывался счастливчиком и по воле жребия бесплатно получал пишущую машинку. В афише при сем расписывались удобства, с которыми связано для журналиста владение пишущей машинкой, и сообщалось, что в розыгрыше примут участие номера билетов только тех, кто к моменту открытия будет присутствовать в зале. Розыгрыш машинки являлся не только приманкой для корреспондентов, но и своего рода символическим актом, который должен был наводить на мысль о том, что Диане Воган больше не надо будет печатать на машинке, ибо она прекращает свою деятельность. А это уж заставляло ждать какого-то поворота в ее биографии и вообще во всем ходе событий.
Вторым и главным номером программы анонсировалось выступление самого Таксиля на тему «Двенадцать лет под знаменем церкви». Могло вызвать недоумение то обстоятельство, что на вечере, именующемся «конференцией Дианы Воган», выступает с центральной речью не она, а Лео Таксиль. По этому поводу в афише фигурировало специальное разъяснение: после несколько невнятного, хотя и многословного обоснования такого решения сообщалось, что «мисс Диана Воган передала господину Лео Таксилю слово по вопросам, ее персонально касающимся». Заодно афиша обещает, что «господин Лео Таксиль изложит, почему и как его отступление не является дезертирством».
В качестве третьего раздела повестки дня фигурировала обширная программа показа диапозитивов на экране, представленная в афише как «конференция Дианы Воган», но без объяснений того, какую роль в конференции будет играть она сама, в частности, будет ли она демонстрировать эти картинки и комментировать их. Всего обещалось пятьдесят пять штук, и в афише они были перечислены: подлинные фотографии не только Дианы Воган, но и ее мужа Асмодея и госпожи Пайк, дочери масонско-сатанинского папы, и вид гибралтарского подземелья, где расположены промышленные предприятия Сатаны, и многое другое. А весь этот раздел программы носит красноречивое заглавие «Палладизм повержен». Ну как не пойти на такую конференцию?!
Афиша интриговала и двусмысленностью некоторых своих мест, той самой невнятностью, о которой мы выше сказали. Намекалось на «отказ Таксиля и Дианы от антимасонской борьбы», — что бы это могло значить? Может быть, они заканчивают борьбу из-за того, что уже одержали полную победу — «палладизм повержен», масонство полностью разоблачено, «маска сорвана» и, стало быть, задача, поставленная святым престолом, полностью решена? А вдруг все наоборот? Какие-то намеки по этой части в последнее время то и дело мелькают в газетах, особенно в немецких, и вообще в печати…
Так или этак, а к назначенному времени у подъезда здания Географического общества на бульваре Сен-Жермен толпились журналисты и не журналисты, мужчины и женщины (в афише специально оговаривалось — «допускаются и дамы»), люди в штатском и в сутанах. Контролерам у входа было дано указание не очень строго проверять входные билеты, поэтому в зал проникали не только корреспонденты, но и многие другие, не имевшие отношения к печати. Погода теплая, почти все собравшиеся — без пальто, гардеробщики были заняты главным образом тем, что принимали на хранение палки и зонтики: действовало на этот счет категорическое распоряжение — отбирать, и имелось в виду, что если возникнет рукопашная дискуссия, то пусть действуют кулаками и ногтями (дамы!). Скоро зал был набит до отказа. В дальнем углу сидела взволнованная и бледная Жаннета Пажес.
Восемь часов. Пора начинать, но на эстраде никого пока нет. Долго тянется время, в зале начинают шуметь, стучать ногами. А в это время Таксиль тщетно уговаривает Фифи Леже идти с ним на собрание и исполнить там роль Дианы Воган. Ничего не говорить, так тому и быть, но хоть показаться, посидеть на эстраде за столом президиума! «Нет, ни за что, никогда на свете, вы что, издеваетесь надо мной, Габриэль, на посмешище хотите меня выставить? Не пойду!» И в доказательство окончательности своего решения Фифи исчезает из квартиры Таксиля в неизвестном направлении.
…Наконец, в половине девятого распахивается дверь, ведущая с эстрады в глубины Географического общества, и торжественно входит Таксиль в сопровождении группы соратников и приближенных. Кое-кто в зале не верит глазам своим: в свите Таксиля среди людей, мало кому известных, некоторые деятели Ассоциации свободомыслящих, отъявленные антиклерикалы… На какой же это почве объединились они с почти возведенным в святые, превозносимым церковью сатаноборцем? Или и они раскаялись в своем закоренелом атеизме?
Тем временем действо начинается.
— Господа и дамы! — возглашает Таксиль. — Наше собрание мы начинаем с розыгрыша той самой машинки Дианы Воган, на которой печатались ее знаменитые мемуары, нанесшие смертельный удар синагоге Сатаны. Помимо непосредственной материальной стоимости этой вещи, она имеет великую цену моральную, историческую, символическую. Эта цена будет возрастать с каждым десятилетием, с каждым, смею сказать, столетием. А пока на ней можно печатать. Во вращающемся цилиндре, который вы видите перед собой, находится шестьсот бумажных трубочек по числу розданных билетов-пропусков на наше собрание. На каждой из бумажек написан номер, от первого до шестисотого. Мы попросим кого-нибудь из этого зала вынуть своей рукой одну из трубочек, и тот номер, который окажется написанным на этой бумажке, совпадет с номером билета одного из присутствующих здесь высокочтимых господ. Этот счастливец и станет обладателем уже вошедшей в историю пишущей машинки.
До сих пор никто не обращал внимания на притаившийся в углу стола президиума деревянный ящик. Таксиль подошел к нему, открыл крышку и, вынув отливающую черным лаковым блеском и ласкающим глаз никелем машинку, поставил ее в центр стола.
— Теперь нам остается, — продолжал Таксиль, — избрать человека, который найдет счастливца среди присутствующих и, попросту говоря, вынет бумажку из лотерейного барабана. Полагаю, что, учитывая наше общее преклонение перед матерью-церковью, мы попросим выполнить указанную миссию одного из почтенных ее представителей. Как раз в первом ряду я вижу внушающую уважение личность священника. Если вы ничего не имеете против, — обратился оратор к человеку в сутане, — я попрошу вас подняться на эстраду.
Со своего места в первом ряду встал статный, седовласый, благородного вида священник и двинулся на эстраду, сопровождаемый аплодисментами. Он вынул бумажную трубочку из цилиндра, развернул ее и звучным, хорошо поставленным голосом проповедника произнес:
— Четыреста сорок пять.
В середине зала поднялся маленький чернявый человек и пошел к эстраде. Зал заинтересованно уставился на него — он был явно мало кому известен. На эстраде он предъявил Таксилю свой билет и, обратившись к залу, произнес с явственным иностранным акцентом:
— Разрешите представиться — корреспондент стамбульской газеты «Икдам» Али Кемаль. — И с лукавой улыбкой, подмигнув публике, добавил: — Машина хорошо послужила Христу, теперь пусть послужит Аллаху…
Грохот аплодисментов завершил его реплику. Публика дружелюбно и от души хохотала, а поклонник Аллаха, неожиданно легко подняв машинку, бережно опустил ее в ящик и пошел с ящиком на плече к своему месту. Овация бушевала до тех пор, пока он не уселся и не поставил ящик с машинкой у себя в ногах.
Дождавшись полной тишины, Таксиль заговорил:
— Мы перейдем теперь, почтеннейшие дамы и господа, к тому основному делу, ради которого собрались сегодня.
И подчеркнул этот перелом в ходе собрания тем, что вышел из-за стола и перешел к кафедре. Выдержал длинную паузу, потом заговорил в напряженной тишине замершего зала.
— Дело заключается сегодня в том, чтобы положить конец одной мистификации, которая длится уже двенадцать лет…
Кто-то в зале громко охнул, на него зашикали. Оратор продолжал:
— Я позволю себе прежде всего выразить благодарность католической прессе за то, что рекламой, которую она делала моей скромной персоне, она помогла мне довести до благополучного конца мою кампанию очковтирательства.
Зал зашумел и уже не смолкал до конца речи Таксиля, взрываясь в отдельных ее местах смехом, хохотом, криками негодования, громкой бранью, угрозами, аплодисментами.
— Как все уроженцы Марселя, я с детства питаю пристрастие к мистификации, розыгрышам, инсценировкам. В возрасте, например, девятнадцати лет я взбудоражил весь Марсель известием о том, что в бухте пришвартовалось целое стадо тюленей; представьте себе, что стадо людей, мнящих себя охотниками, и еще большее стадо простых ротозеев устремились в бухту; отцы города пришли в страшное возбуждение и принялись сочинять донесения по начальству о великом и удивительном происшествии во вверенном их попечению городе.