Они лежали теперь на кровати, на еще не остывшей после Жениного одинокого сна постели. Тяжело дыша, чуть постанывая, Женя прижимался ногами, животом к Марининому обнаженному телу и просил ее:
– Милая, ну милая, ну Мариночка, ноги раздвинь немножко…
Марина едва не плакала, слыша его страстный шепот. Она не знала, что с ней происходит, отчего вдруг охватило ее оцепенение. Ноги ее точно судорогой свело, она чувствовала, какими острыми стали плечи. Ей казалось, что к ней неприятно прикасаться сейчас, как к ледышке. С трудом, словно преодолевая какое-то незримое сопротивление, она раздвинула ноги – и тут же почувствовала, как Женя, слабо вскрикнув, проник в открывшуюся вздрагивающую глубину…
Она не чувствовала, что происходит с нею, но чувствовала, как хорошо стало ему, как его нетерпение сменилось наслаждением.
Хриплые, бессвязные слова вырывались из его губ, но слова были неважны сейчас, а важно было только то, что он любил ее. И если твердой его плоти хотелось быть там, между Марининых ног, то это должно было быть так…
– Мариночка, я не могу больше, я так быстро… Но я не могу, я уже все, Мариночка…
Она не знала, быстро все произошло или медленно, но и это было неважно для нее: она чувствовала, как ему хорошо в ней, как торопливыми толчками выходит из него напряжение…
Все тело его выгнулось – и тут же забилось, точно в судорогах. Она даже испугалась: он стонал и дергался так, словно ему было больно, и до боли сжимал ее грудь. Но это длилось лишь несколько мгновений. Потом его движения стали спокойнее, и глаза его, которые она все время видела, несмотря на полумрак, приоткрылись, прояснели.
Женя замер, изредка вздрагивая, и приподнялся, вглядываясь в ее лицо.
– Милая, ты прости меня… – произнес он, и голос у него больше не был хриплым: тихая ласка слышалась в его голосе. – Все так быстро получилось… Я открыл – ты стоишь на пороге. А я все время о тебе думал, ты мне снилась – и вдруг… Я не мог ни секунды больше ждать, я даже сказать ничего не смог толком…
Марина вслушивалась в его шепот, в чудесный его голос и чувствовала, что даже ответить не может ему. Ей так много хотелось ему сказать – так много, что она могла только молчать…
Осторожно высвободившись из нее, Женя лег рядом. Потом повернулся к Марине.
– Мы с тобой так странно расстались, – сказал он уже спокойным голосом. – Правда, мы и встретились странно… Я хотел тебя искать, но ведь ты даже фамилию свою не сказала, и я мог только ждать. А иногда – ты знаешь? – мне и не верилось, что все это было на самом деле: ты лежишь на дорожке, потом идешь рядом со мной, волосы у тебя мокрые… Это все правда было, Марина?
– Правда, – Марина наконец смогла ему ответить. – А я все время знала, что мы скоро встретимся. Я вот только не понимаю: почему не приехала к тебе сразу?
– Но ведь приехала все-таки, – улыбнулся Женя. – К чему теперь говорить о том, что было? Ты здесь – сегодня ты здесь…
– Я не уеду больше от тебя, – сказала Марина. – Я не могу больше без тебя…
Ей показалось, что он вздрогнул после этих слов, и она заглянула ему в глаза.
– Ты не хочешь? – спросила она.
– Я не знаю… Это слишком… неожиданно.
Марина расслышала легкий отзвук испуга в его голосе, но это было так понятно! Ночь, дождь, вдруг появляется какая-то девушка, которую он и знал-то всего несколько часов, и заявляет, что останется навсегда.
Но после того как судьба так властно бросила ее в его объятия, так неотменимо свела их жизни, – после этого невозможно было делать вид, будто ничего не произошло и завтра жизнь пойдет по проторенной дорожке.
– Не бойся, не бойся, Женечка… – Марина провела пальцем по Жениным губам, по шее, коснулась впадинки между выступами ключиц. – Я тебе не надоем, это просто невозможно…
Марина не обманула Женю, сказав, что не надоест ему. Как она могла бы ему надоесть, когда она догадывалась о его желаниях прежде, чем он успевал высказать их вслух?
В то, первое, утро ему пришлось уйти рано.
– Я же не знал, Мариночка, – сказал Женя извиняющимся тоном. – Я хотел этого, теперь я понимаю, что хотел этого с самого начала… Но я же не знал, что ты появишься именно в этот день, и у меня много экскурсий на сегодня…
– Женя, ну что ты говоришь? – расстроилась Марина. – Зачем ты оправдываешься и в чем? Думаешь, я появилась, чтобы мешать тебе жить?
Оставшись одна, Марина впервые оглядела комнату, в которую зашла сегодня ночью с веранды.
Впрочем, смотреть здесь было особенно не на что. Обычная комната в чистом деревенском доме, похожая на ту, которую сама она снимала в Орле. Высокая кровать с блестящими металлическими спинками, большой платяной шкаф, герань на окнах… В этой комнате Женя спал, а в смежной, наверное, работал: сквозь открытую дверь виднелся старомодный сервант, письменный стол у окна.
Марина встала, набросила на плечи влажную, сбитую за ночь простыню. И тут только, прикрывая свою наготу, вспомнила: да что ж это было со мной ночью, отчего я была так холодна, когда единственный, первый мужчина сгорал от страсти?
Марина подошла к шкафу, открыла его и посмотрела в высокое зеркало на внутренней стороне дверцы. Нет, ничего по-женски заманчивого! Ну что это за фигура – полусформировавшаяся, как у подростка! Она и раньше, бывало, рассматривала себя в зеркало, но раньше – совсем по-другому. А теперь Марина пыталась понять, насколько привлекательна она для Жени, и ничего утешительного сказать себе не могла.
Привлекательны ли эти, слишком худые, бедра? А грудь – не грудь, а бугорки какие-то? И плечи эти, с их остротой и белизной, и слишком маленький островок волос между ног…
Марина вдруг вспомнила, как Саша Сташук когда-то сказал, что она холодная, как ледышка, – вспомнила и ужаснулась. Ведь и сама она почувствовала это сегодня ночью в Жениных объятиях! И отчего эта холодность, и что с нею делать?
Едва не плача, смотрела Марина на свое тело, ненавидя даже его жемчужную белизну, оттененную рыжими волосами.
Она и представить себе не могла, как пленительна ее хрупкая красота, как много обещают непроявленные, робкие изгибы ее тела. Чтобы понять это, нужен был взгляд женщины искушенной, знающей мужские пристрастия. А что могла понимать в этом Марина, над которой только недавно разомкнулся очарованный круг?..
Она достала из шкафа Женину клетчатую рубашку, джинсы. Все это было ей великовато, но ее собственная одежда еще не высохла и выбирать не приходилось. Потом Марина застелила постель, прислушиваясь, как хозяйка громко созывает кур во дворе, с другой стороны дома.
Так началась их жизнь в Спасском-Лутовинове. Так, подобно яркому осеннему цветку, зацвела их любовь.
На следующий день Марина поехала в Орел за вещами. Женя вызвался было ей помочь, но она отказалась: не хотелось, чтобы он присутствовал при всех этих хлопотах, когда она будет договариваться насчет машины, увольняться с работы. Он был удивительный, она надышаться на него не могла – и зачем ему все это?
Поэтому, как ни жаль было расставаться даже на день, Марина поехала в Орел одна.
– Как я скучал по тебе! – встретил ее Женя. – Едва дверь за тобой закрылась…
Чемоданы и узлы стояли у порога, тускло поблескивало старинное зеркало, а Марина и Женя целовались, забыв обо всем, не видя, как сплелись и слились их руки и тела в глядящей на них зеркальной глубине.
У Жени на неделю набралось отгулов, и он взял их все сразу, чтобы как можно больше быть с Мариной. Хозяйке Клавдии Даниловне он представил Марину как свою невесту, и та одобрительно кивнула:
– И то, Женечка, правильно! Дело молодое, чего ж одному-то горевать? Обустраивайтесь, детки, кого вам стесняться!
Женщины вообще чувствовали к Марине мгновенное расположение, это и на ФАПе сразу стало так. Но фельдшерско-акушерский пункт – это было потом, а первые две недели Марина не думала ни о чем, кроме Жениной любви; весь белый свет растворился в его страсти.
Сначала она панически боялась, что холодность первой ночи повторится. Но уже в тот день, когда она перевезла вещи, Марина к радости своей поняла, что опасения ее были напрасны.
Какая там холодность! Они с Женей чуть не разбили зеркало, прислоненное к стене, потому что просто не дошли до кровати в день ее приезда… Марина сама расстегнула его брюки, сама разделась и раздела его, видя, какое удовольствие доставляют ему движения ее рук, снимающих то его рубашку, то свой лифчик.
– Как же ты чувствуешь все… – прошептал Женя, когда Марина поцеловала его сосок и призывно прижалась грудью к его груди.
Она всегда чувствовала все, что совершалось в мире, но то, как она чувствовала Женю, было совсем иное… Что значил перед этим целый мир!
Всю эту удивительную неделю они остыть не могли от испепеляющей тяги друг к другу.
– Бывает же в жизни награда за все… – повторял Женя, отдыхая рядом с Мариной от любовной истомы.
Она не понимала, что значат эти слова, но понимала, что он рад ей, что он тянется к ней и не может оторваться от нее ни на мгновение.
А сама она словно вознаграждала себя за те годы, что прошли в одиночестве, в холодности собственной защищенности. Теперь же ей казалось, что она живет совсем без кожи: так остро, до боли, чувствовала она каждое прикосновение Жениных рук и каждое его движение…
Ночами, даже не одеваясь, они выходили на веранду. Никто не мог увидеть их здесь, хозяйкин вход был с другой стороны, а вдоль забора росли густые кусты малины. Женя садился на ступеньки, ведущие в сад, закуривал, а Марина обнимала его сзади, прижимаясь бедрами к его плечам и ожидая, когда он почувствует прилив желания и отбросит сигарету.
Они почти не разговаривали в эти дни и ночи, понимая друг друга без слов. И только в последний «отгульный» день, ближе к вечеру, они вышли наконец из дому, решив прогуляться немного по окрестностям.
День был тихий, осенний и безветренный, и им хорошо было идти вдвоем по дороге в полях. Сначала они молчали – просто потому, что уже привыкли молчать вдвоем. Марина прислушивалась в такие мгновения к биению Жениного сердца, которое даже в отдалении слышала отчетливее, чем собственное.