атастроф, говорили, что десять тысяч парижан погибло под землей… Ах, мсье Луи, вы еще молоды, и не знаете, что значит сидеть дома без хлеба и без единого сантима в кармане. Соседи приносили нам понемножку еду, все-таки это был Сен-Дени, но и они вскоре заперлись у себя в доме, потому что в ответ на стачку пять фирм (тогда их было еще пять) объявили локаут. И заметьте, его объявили в самом конце месяца, когда люди получают зарплату… Что мы должны были делать?
Мадам Женевьев заново переживала те далекие события. Я молчал. На душе было скверно. Я чувствовал себя предателем, тряпкой, убийцей… Мадам Женевьев подняла на меня свои добрые серые глаза и, растирая ревматичные колени, вздохнула:
— А, мерд! Не мучайтесь, мсье Луи, значит иначе и не могло быть… Даже коммунисты, и те не смогли ничего сделать. Два раза они выходили на Площадь Бастилии, на Площадь Республики и на Площадь Конкордии, и мы тоже выходили вместе с ними, и Шан-з-Элизе проклятых буржуев и аристократов были полны народа. Толпа шумела и по Сен-Мишель отсюда и до моста, Латинский квартал трещал от криков и рева. Весь Париж вышел на улицы. И что? Эти верблюды подняли в воздух площади вместе с народом. Техника победила. У нас не было ни лучевых пистолетов, ни… как они назывались… атомных пушек… такических…
— Тактических, — сказал я.
— Да, этих самых… У нас были только наши души и наши руки… — Мадам Женевьев пожала плечами. Сейчас она выглядела развалиной. — Мы надеялись на солдат и капралов из президентской гвардии, они были нашими братьями, нашими сыновьями. Но они нажимали на курки и при этом смеялись. А? Что скажете? Это дерьмо было обучено, вымуштровано, превращено в машины. И наши люди горели, как факелы. Сотни, тысячи сразу…
Мадам Женевьев перевела дух. Она трогала свое лицо, точно проверяя, жива ли. Ее уже не интересовало, с кем она разговаривает и даже вообще есть ли кто-нибудь в комнате.
— Так окончилась последняя стачка парижан, мсье Луи. Мой Этьен и я чудом остались в живых…
— А потом?
— Потом Этьен умер.
— Он был ранен?
Серые глаза Женевьев посмотрели на меня снисходительно.
— Да, ранен. В сердце.
— Раны в сердце не может быть. В таких случаях умирают мгновенно.
— Его рана была другой. Он лежал в постели и повторял: «Это невозможно… Это немыслимо. Товарищи, где вы? Вы нужны свободе, друзья… Где вы?» И так целыми днями. Потом замолчал…
Мы сидели с мадам Женевьев и забыли, в какой Франции сидим.
В темном углу комнатки, наверное под железной кроватью, что-то царапалось и поскрипывало. Этот звук вернул меня к реальности.
— Мышка, — сказала мадам Женевьев. — Откуда они взялись, проклятые, не знаю.
— Тише, — сказал я.
Я вспомнил, как разгневался бы Президент, если бы услышал, что кто-то говорит о мышах. Газеты, радио и телевидение в один голос восторгались тем, что хотя во всем мире еще есть мыши, — главным образом за железными занавесами, — в Восьмой республике их не существует.
— Да, — задумчиво сказала мадам Женевьев. — Люди когда-то умели умирать за свободу, мсье Луи. Может быть, потому что знали, что такое свобода… И надо вам сказать, достойнее всех умирали коммунисты. Вот этого я и сейчас не могу понять. Они не кричали, они сражались. А когда тупицы-гвардейцы дали первый лучевой залп, стало ясно, что мы не устоим, они начали петь. И все забыли страх и тоже запели… Как можно не бояться смерти? А, мсье Луи?
Мадам Женевьев помнила все. Она ничего не сказала о моем значке с ликом Президента, но рассказала мне о последнем бунте парижан.
Таким человеком была мадам Женевьев. Воспоминания помогали ей жить. К будущему она не испытывала ни малейшего доверия.
«Эх, — говорила она о молодом поколении, — эти сопляки разве сделают что-нибудь? Они работают в перчатках, эти несчастные дураки, в неделю имеют три свободных дня для обжорства и пьянства, они обзавелась женами и телевизорами — чего можно ожидать от таких, кроме того, что они заполнят нужники?..» Она была единственной привратницей в нашем квартале из тех, кого полиции не удалось завербовать и, может быть, единственным человеком во Франции, который позволял себе громко ругать правительство: ей это сходило с рук, потому что она успела снискать себе славу «тронутой». К тому же квартальный агент, интеллигент, сын профессора из Сорбонны, любил пококетничать своим либерализмом. Он притворялся глухим, даже когда мадам Женевьев в лицо называла его «вонючий верблюд» и «маленький грязный крысенок» — ему даже доставляло удовольствие слушать ее ругань: таким образом он еще более убеждал себя в том, что во Франции только сумасшедшие не уважают власть. Да, но остальные жители квартала были другого мнения, и большинство из тех, кто не смел даже поморщиться, когда квартальный плевал им в лицо, — впрочем именно они, — смотрели на мадам Женевьев как на святую и называли ее между собой (шепотом, конечно, «наша старая Жанна д'Арк»).
Вот каким человеком была мадам Женевьев. А потом произошло событие, подсказавшее мне главную, связующую идею моей «Истории грядущего века». Оно произошло солнечным весенним днем, за два года до прекращения моего первого земного существования, и было настолько значительно, что позже описание его вошло в мою книгу отдельной главой, под названием «Сердце мадам Женевьев и пламя Коммуны».
На первый взгляд этот день был похож на все остальные. Солнце лениво садилось за белым сахарным видением Сакре-Кера. По нашей улице, как всегда, громыхали авто- и мотоколонны — ехали домой рабочие с предприятий Второй фирмы, в чьи владения входил и СенДени. Бистро выплескивали на улицу песни, джаз и юморески, проверенные и завизированные печатью цензуры, а группа сопляков, согласно терминологии мадам Женевьев, уже подпевала и топала на тротуаре. Две проститутки из патриотической организации «Все для отечества» расхаживали в своих трехцветных платьях с коробочками в руках: они собирали пожертвования на новую резиденцию Президента, которая должна быть построена на берегу Атлантики, недалеко от Кале, и такой высоты, чтобы ее видели даже из Нью-Йорка. Благотворительницами часто бывали супруги высших сановников; такйй образом они вносили свой вклад в дело возвеличивания Франции.
Вскоре сопляки, предварительно опустив таксу в коробочки, потащили девиц к ближайшей гостинице.
Я закрыл окно с намерением налить себе кофе из термоса и вернуться к размышлениям, когда в кабинет вбежала запыхавшаяся десятилетняя дочка. Сен-Сансеза.
— Дядя Луи, — закричала она. — Дядя Луи, Нерон пал!..
— Как так Нерон? Какой Нерон?
— Ну, Нерон, наш… Только что сообщили по радио.
— Как так по радио?!
В следующий миг, однако, я ударил себя по лбу. Ну да, конечно же, наш Нерон… Вот что получается, когда человек слишком занимается историей прошлого. Я совсем забыл, что Нерон, точнее Нерон II, в сущности, имя нашего любимого Президента… Для вашего сведения, братья земляне, как раз в эту неповторимую эпоху расцвет демократии заставил французов снова обратиться к античной древности, а их президентов — к звучным именам римских цезарей. До момента, о котором идет речь, во дворце Шан-з-Элизе уже скончались один Калигула, два Тиберия и один Нерон. Этот, как показывает цифра после его имени, был вторым. Еще одно пояснение: наши президенты уступали свои троны обычно только в случае смерти — вот почему глагол «пал», употребляемый в отношении Президента, всегда был синонимом «умер».
Мои дьо, Нерон Второй умер. Он, бедный, не успел попрезидентствовать и двадцати лет — двадцатилетие было бы только в следующем месяце. Я поспешил включить радио. Все станции республики уже сообщали о скоропостижной кончине Президента, но почему-то не прибавляли к его титулу эпитеты «любимый», «прославленный» и «незабвенный». Этот факт был весьма многозначителен. Я продолжал слушать. И вот начальник преторианской гвардии оповестил народ: президент подал в отставку, то есть принял необходимую дозу цианистого калия, после того, как гвардия окружила резиденцию и ему было дано три минуты на размышления, это произошло, потому что часом раньше стало известно, что вышеуказанный президент был негодяем и предателем, и по этой причине почти двадцать лет страдали интересы отечества, таким образом Три фирмы решили его сменить, этого мерзавца, сменить, исходя из патриотических соображений во имя и на благо народа; народ со своей стороны одобрил молчаливое решение Трех фирм за две минуты до того, как оно было принято, так что все было в полном порядке, и французы могли продолжать работать, как и раньше, и быть спокойными относительно своего будущего, которое после собачьей смерти подлеца Нерона II уже находилось в здоровых и чистых руках Тиберия III.
Моей жены не было дома. Пьер еще не вернулся из школы. Не с кем было разделить мои волнения. Я направился к дому Сен-Сансеза, который хотя и не состоял членом Патриотической лиги, всегда был хорошо информирован о происходящих событиях. Но на лестнице меня остановила мадам Женевьев. На ней было новое платье с воланами и она благоухала туалетным мылом.
— Мсье Луи, слышали?
— Слышал… — сказал я и приготовился следовать дальше, так как боялся, что она даст волю своему языку, а это было особенно опасно в начале правления каждого нового президентства.
Но мадам Женевьев схватила меня за рукав: — О, мсье Луи, наконец-то! Наконец, надежда!
— Что случилось, мадам Женевьев?
— Как, вы не знаете? — Она притянула меня к себе и зашептала. Говорят, новый Президент подписал свой первый указ. Восстанавливает право бездомных спать под мостами Сены. Под любым, каким хотят, мостом, понимаете? Свобода, мсье Луи, наконец, свобода! По крайней мере начало… И кроме того, зарплаты докеров и привратников, заметьте, и привратников, увеличиваются на один франк в месяц… что скажете, мсье Луи?
Я ничего не мог сказать. Лицо мадам Женевьев блестело от пота и ликования. Указ нового Президента и в самом деле был интересным, и я тоже разволновался, потому что подобные чудеса не случались во Франции уже полвека. Но волнение мадам Женевьев казалось мне чрезмерным.