Может быть, он надеялся, что я – за него – все вспомню?
В таких размышлениях под ржавый перестук часов шло время.
Совершенно точно принадлежали гардеробщику газеты “Советский спорт” и билеты на футбол, которые он все сохранял в отдельной жестяной коробочке из-под грузинского чая высшего сорта. На билетах отмечал он счет матчей.
Он ходил на “Спартак”. Садился всегда на одно и то же место. Билеты на одно и то же место можно брать только по знакомству.
Я отложила бумаги, налила в чайник свежей воды из крана и поставила на огонь. И – буквально подпрыгнула от звонка. Как будто звонок разбудил меня или застал за преступным делом, так я испугалась. К двери я подходила с чувством, что за ней стоит гардеробщик. Он не нашел в кармане ключа и увидел в своих окнах свет. Он не знал, что уже похоронен…
Лицо женщины на площадке было маленькое, круглое, упрямое. Истовое, как у человека, все душевные силы которого напряжены и направлены в одну цель.
– Я живу прямо напротив, – сказала женщина, – окна у нас на улицу.
На всей площадке только ваши окна смотрят во двор. Мне необходимо посмотреть во двор. Позвольте.
Она вошла стремительно. Я даже не успела сказать: “Пожалуйста”. И поздороваться не успела. Только отступить, дать дорогу.
Женщина пересекла комнату, подошла к окну, отодвинула занавеску.
– Свет погаси, – приказала она. И я повернула выключатель.
Под окном лежал безлюдный, практически уже пустой двор.
– Нет, – сказала женщина. – Нет, нет, нет.
Она отпустила занавеску и отвернулась от окна. Я включила свет.
– Я к Серафиму Ивановичу часто заходила в окно поглядеть, – сказала женщина. – А ты кем ему будешь?
– Не знаю.
– Не знаешь? А почему же он тебе все богатства свои завещал?
– Какие богатства?
– Странно, ей-богу, странно. Я с ним с пятьдесят пятого года знакома, ты еще не родилась. С женой его, покойницей, и того дольше.
Бывало, пироги испеку, обязательно принесу с пылу, с жару угостить.
Покойница тоже хорошо готовила. Серафим Иваныч при ней как сыр в масле. Баловала она его, точно собственное дитя. Один он, конечно, осиротел. Вот я и угощала его пирожками. А то и супу принесу. Жалела его старость. Но люди – твари неблагодарные. Хоть бы полушку мне, к примеру, завещал.
И она внимательно оглядела все то, что принадлежало теперь мне.
Затем взгляд ее остановился на моем лице.
– Ты деревенская, что ли?
– Да нет.
– Лицо здоровое. И сама крепенькая.
Она подошла.
– Ну-ка покажи руки.
– Вы гадалка?
– Зачем гадать? И так видно, что у тебя руки рабочие.
– Я из маленького городка, там у нас дом на окраине, почти деревенский, даже кур держим; а сейчас я на даче живу, тоже печь топлю и все такое.
– Что-то я не слыхала, чтоб у Серафима Иваныча дача была.
– При чем тут Серафим Иванович? Это дяди моего родного дача.
– Значит, ты Серафиму Иванычу не сродственница?
– Говорю же, не знаю.
Женщина оставила меня. Обошла комнату. Из комнаты отправилась на кухню. Я – следом.
Чайник кипятился вовсю, крышка подскакивала.
– Ба! А я думаю, кто здесь?
Женщина погасила огонь. Посмотрела на меня.
– Чай пить собралась?
– Да.
– Составить тебе, что ли, компанию?
– Как хотите.
– Ну, заваривай, а я посижу погляжу.
Она устроилась на табурет у стены.
– Вот здесь обычно Серафим Иванович сиживал, папироску покуривал, пирожками моими лакомился.
Она внимательно круглыми, хищными глазами следила, как я ополаскиваю чайник, как засыпаю заварку.
– Омерзительный чай. Я у нас в булочной “Бодрость” беру. Или
“Индийский”, со слоном. Даже второй сорт лучше, чем высший грузинский. И почему так?
– Не знаю.
– Ничего-то ты не знаешь. А почему он вдруг завещание составил?
Вроде бы здоров был.
– Не знаю.
– Опять.
– Вообще-то он от сердечного приступа скончался. Может, предчувствовал.
– Ты чашки ополосни, пыльные. К чаю кроме сахара есть чего? У меня тоже нет сегодня. Сегодня некогда было печевом заниматься. А насчет предчувствия даже не думай. У меня было как-то раз предчувствие.
Самое что ни на есть. Просыпаюсь утром раным-рано, все спят в доме, только часы долдонят. Лежу и понимаю, что жить мне осталось – считанные дни. Странное такое чувство, очень сильное. В общем, я уверена была, что через три дня умру. Своим, конечно, ничего не сказала. Только очень их всех полюбила на эти дни, потому что – расставаться. Не могла на них насмотреться, носки им перештопала, чтобы подольше без меня не волновались. Мне и солнышка жалко было, я на него все любовалась. Такая я стала мягкая, ласковая, смирная, мои ничего понять не могли. На четвертый день утром, когда я в очереди за мандаринами стояла, вдруг все прошло. Передумали там наверху, что ли. Я поняла, что поживу еще. И даже скучно мне стало, правда. То жалко было всего и всех, а то все равно. Есть разница?
Чай она тянула из блюдца отдуваясь, прихлебывая. Рафинад грызла крепкими зубами.
– Хорошо, – сказала, отпив вторую чашку и утерев мокрое лицо подолом ситцевого фартука. Она была по-домашнему.
Я задумалась.
– Интересно, – сказала гостья.
И я вздрогнула.
– С первого взгляда ты вроде девица простая, деревенская, а приглядишься – ничуть не бывало.
– В смысле?
– Да так. Очень уж сама в себе пребываешь. Вроде бы здесь сидишь, со мной рядом, а вроде витаешь где.
– Замечталась.
– О чем?
– Так.
– Ладно, не буду тебе мешать. За чай отдельное спасибо. В окно еще выгляну, да не гаси свет, ладно, так увижу. Это я пса смотрю, я его одного выпускаю, он быстро возвращается, а тут чего-то застрял.
– Может, уже вернулся?
– Может. Сидит тогда под дверью, ждет. Это я тебе сказала, чтоб ты не задумывалась понапрасну, чего я там во дворе высматривала. Ты не все задумывайся, ты иногда просто спрашивай.
Она вновь оглядела кухню.
– На память мне ничего не позволишь взять?
– А что бы вы хотели?
Она долго молчала, думала, смотрела, ходила, заглядывала во все углы.
– Ладно, – сказала в конце концов.
– Что?
– Ничего.
Уже в прихожей я спросила:
– А как она с Серафимом Ивановичем познакомилась?
– Кто? Ольга? Не могу тебе сказать. Не знаю. Появился он, и все тут.
Утром я взяла в киоске “Советский спорт”. “Спартак” должен был играть послезавтра.
Стадион казался огромным лунным кратером. Площадь вокруг него блистала льдом и снегом. Ее пересекали аллеи с черными деревьями и горящими уже фонарями. Громкоговорители молчали. Я шла в тишине, поглощавшей мои шаги. У касс было пусто. Но в окошках уже горел свет. Он пробивался сквозь щели фанерных загородок.
Я обошла вокруг стадиона. Величественное сооружение представлялось памятником давно исчезнувшей цивилизации. Его предназначение было загадочно. В каменной высокой стене вдруг сияли светом или проваливались тьмой какие-то окна. Какие-то лестницы вели к каким-то дверям. Что было внутри, под трибунами? Какие катакомбы?
В этой стене устроили даже кинотеатр. На афише я прочитала название фильма.
Я начала с крайней правой кассы. Вместе с деньгами передала фотографию. Молоденькая кассирша посмотрела на меня недоуменно.
– Ой, – сказала я. – Простите, мне не сюда. Верните, пожалуйста.
И перешла к следующему окошечку.
Кассирше – под пятьдесят. Ее усталый, за тридевять земель отсюда, взгляд вдруг притянут был фотоснимком. Она узнала гардеробщика.
– Он умер, – сказала я ей.
Она подняла на меня глаза.
– Я его наследница. Продайте мне, пожалуйста, билет на его обычное место.
– Когда? – тихо спросила кассирша.
– Что?
– Когда он умер?
– В январе. Шестнадцатого января.
Она крестиком перечеркнула на своем плане его место. Оторвала билет.
– Во сколько вы заканчиваете? – спросила я.
– Когда начнется матч. Сдадим выручку – и свободны.
– Может быть, встретимся?
– Да, я бы хотела. Давайте во время перерыва. В буфете.
За мной уже выстроилась очередь. Я слышала мужские раздраженные голоса: “Что такое? Что она там застряла? Ну бабы… В другое время нельзя поговорить?” Но человек, стоявший прямо за мной, был спокоен.
Я отошла от кассы, он повернулся и с любопытством посмотрел на меня.
Я подумала, что его большая крепкая спина в черной флотской шинели надежно ограждала меня. Жаль, что не навсегда.
Я не увлекалась футболом. Но на этом матче мне открылась тайна этой игры. Я попала в поле ее притяжения, центр которого – белая, сахарная точка. Я вдруг увидела мяч. То на фоне темного, космического неба, то на зеленом поле. Увидела его полет. И мне показалось, что траектория мяча определяется не только ударами игроков или взглядами зрителей – векторами направленных на него сил.
Нет, ее определяет и воля самого мяча. Его нрав, норов.
Мяч был жив. И потому игра была жива.
До начала матча я, на месте гардеробщика, оглядывалась вокруг. Не был ли стадион местом встречи? Я сидела напряженно, и мне казалось, что то один человек пристально на меня смотрит, то другой. И тут же отводит глаза.
Холодно было, несмотря на зеленую внизу траву. Но какая-то женщина ела в этот холод мороженое. У нее были голубые прозрачные серьги, как льдинки точеные. Высокая, серебристая, будто в инее, шапка. Шуба точно из серебра. Женщина походила на боярыню. Но больше – на
Снежную королеву. Голые, белые как мел пальцы держали белое мороженое за вафельные бока. Белая мороженая крошка упала на серебристый мех. Женщина сщелкнула ее брезгливо, как нечистое насекомое.
В буфете дым ел глаза. Кассирша ждала меня за столиком. Она взяла нам заранее кофе, бутерброды с сыром и маленькую плоскую бутылочку коньяка, помянуть гардеробщика.
Я спросила, сколько я ей должна.
– Ничего.
Она открыла бутылочку, отхлебнула и передала мне.
– Дают девчонки, – заметил кто-то и рассмеялся.