И вот тут Мотя опять разрыдалась и стала упрекать меня за бесчувственность. «Ну скажи же, скажи своё мудрое слово! — твердила мне она. — Как статеечки писать — так это вы все мастера, а как что путное посоветовать…» Речь на другом конце трубки оборвалась, и опять послышалось бульканье. Взглянув на дно опустевшей бакинской пиалы с такой надеждой, как если бы она, пиала, была волшебной лампой Алладина, я, собравшись с духом, сказала Моте моё «мудрое слово»: «Мотя, возьми Ксюшу к себе домой. А чего: пусть родит тебе ребёнка от твоего Феофилакта, будешь его (то бишь ребёнка, а не Феофилакта, конечно) в ванночке купать, как внучонка. И всем станет хорошо — и Феофилакт будет доволен, и Ксюша будет жива-здорова, папа-протоиерей ей рёбра не переломает, а ребёночку, с двумя-то мамами (одна из которых будет исполнять ещё и роль бабушки), совсем хорошо будет. И, опять же, с точки зрения православной нравственности…»
И вот тут Мотя швырнула трубку. И швырнула её, наверное, вместе с телефоном, потому что больше она мне уже никогда не звонила, хотя мы с ней и были знакомы почти что три пятилетки и не разу друг друга не подводили, что, по нынешним-то временам, диковинная редкость. Одним словом, Мотя швырнула трубку, а я, снова наполнив напитком богов роскошную ханскую пиалу, погрузилась в волны ароматного пара и, вместе с ними, в свои размышления.
…«Я не настолько подлец, чтобы говорить о морали», — сказал Василий Васильевич Розанов, и я с ним в этом случае совершенно согласна. Мораль (равно как и её издевательский синоним, «нравственность») — понятие глубоко лицемерное и корыстное, поскольку оно накрепко привязано к товарно-денежным отношениям и вообще, в целом, к институту частной собственности как таковому. Нравственно то, что содействует размеренной циркуляции капиталов. Морально то, что не создаёт проблем. А ведь жизнь как таковая состоит из проблем. Следовательно, жизнь аморальна. Институт морали породил, в частности, такое безобразное правовое понятие, как «внебрачный ребёнок». Ребёнку-то, в самом деле, что за дело до любовного треугольника Мотя-Ксюша-Феофилакт? Однако, прошу понять меня правильно: выступая, вместе с Розановым, против самого понятия «мораль», я никоим образом не выступаю поборницей её противоположности, всего, так сказать, «аморального». Просто я считаю, что точка отсчёта должна быть совсем другой. Для меня это — закон Божий, но не в том, конечно, его виде, в каком он представлен в ветхих катехизисах, где с раввинистической дотошностью и неспешностью объясняется, как говорил Лесков, «почему сие важно в-пятых». Да нет, закон Божий, как сказано у апостола, написан «не чернилами, но Духом Бога Живого, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца». И в этом смысле он, этот по видимости сверхъестественный закон, самым тесным образом соприкасается с так называемым «естественным законом», составлявшим некогда основу такого замечательного предмета, как «естественное право» (сейчас, насколько я знаю, на Западе его уже не преподают: оно вытеснено противоестественным правом «общечеловеческих ценностей»).
Так вот, с точки зрения естественного (и потому, следовательно — христианского) права… что плохого-то, скажите на милость, в таком целесообразном и замечательном социальном институте, как гарем? Тем более что гарем, как я постараюсь показать ниже, не имеет ничего общего с вульгарной групповухой, которая как раз и является порождением противоестественного права «общечеловеческих ценностей». О восточном, «классическом», гареме я скажу несколько ниже, а вот сейчас обрисую вам сюжет из жизни, зафиксированный всё тем же зорким глазом Парфёнова и его команды. (Эх, Леонид Геннадьевич, да когда же эти мудаки наконец поймут, что «Намедни» — это национальное достояние!) А сюжет этот был таков: в какую-то деревню на нашем Севере приехал безработный, бездомный и бог весть каким ветром сюда занесённый «пан поляк». Подправил он себе тут избушку, начал в ней жить. Ну и, понятное дело, перебралась к нему туда, в избушку, для сожительства, одна бабёнка из местных (по-моему, якутка: уже не помню точно, какой она была народности). Ну, завели они, естественно, хозяйство — коровку там, курей… Дети пошли… Чин-чинарём, как говорится. А потом к бабе (в смысле — к сожительнице) этого «пана поляка» приехала в гости её родственница. И она с хозяином тоже «поладила». И тоже дети у них пошли. И хозяйство стало крепнуть: шутка ли — уже три пары рабочих рук! Ну а потом слух об этом любовно-хозяйственном треугольнике прошёл по всей земле якутской, и работящие бабёнки, уставшие или от безмужья, или от хронического алкоголизма своих мужей, тоже в эту благословенную избушку стали подтягиваться. В общем, глава семейства остановился на пяти, кажется, бабах, и это понятно: он хоть и поляк (с ударением на «о»), но, в конце концов, не Геркулес же он по половой части! Да и хозяйство, в общем-то, должно быть хоть и разветвлённым, но в то же время и достаточно компактным: негоже ему, в самом-то деле, очень уж сильно расползаться. Так что мера и предел были здесь установлены тем самым «естественным законом», о котором я говорила выше.
И вот тут характерна реакция соседей, односельчан, живущих (по крайней мере в теории) согласно неписаным законам старорежимной морали (уж извините, приходится употреблять здесь это слово) — отчасти советским, а отчасти — наследственно-христианским. То есть согласно тем законам, в которых нормой социально-хозяйственной жизни является обычный, моногамный, поколенный брак. Так вот, односельчане этого якутского «султана» отнеслись к нему не просто с пониманием, а даже и с уважением. А чего — мужик же непьющий, работящий, бабы его при деле, сытые, гладкие, во всех смыслах удовлетворённые, робёнки обихоженные, коровушки подоенные. Ну и, самое главное, всё же у них совершается по взаимному согласию, без всяких скандалов. Так кому же плохо?
…А плохо это было бы, наверное, только феминистке Маше Арбатовой, этой ядовитой жидовской шлюхе, этой миссионерке освящённого законодательством блядства. Вот тут бы она произнесла такую речугу о нарушении «прав женщин»! Ну вы же понимаете: все «права женщины», согласно философии нашей Маши, сводятся к суверенному и никем не ограничиваемому праву трахать (в активной позиции) всех мужиков без разбору, не спрашивая их имён и даже не вглядываясь в их лица — потому что если и в обыденной жизни «с лица воду не пить», то уж в таком-то деле ей, Маше, мужское лицо совсем уж ни к чему, потому как в данной ситуации лицо — это так, ни к чему не обязывающий придаток гениталий… А потому, возвращаясь к ситуации с паном поляком и его якутскими жёнами, могу вам сказать: почувствуйте разницу. Народ-то ведь не против, вот в чём вся штука! А кто тогда против? Кому мешает существование такого вот самостийного, стихийного гарема? Как кому — так ведь тому самому миру «общечеловеческих ценностей», для которого существование такого рода сообществ должно быть, в общем-то, буквально и во всех смыслах похую, потому что чисто теоретически, исходя из догмата о либеральных ценностях, обществу не должно быть никакого дела до того, как там устраивают люди свою личную жизнь — путём ли традиционного моногамного брака, путём ли «брака» гомосексуального (в обоих его вариантах), путём ли вульгарного хождения «по бабам» («по мужикам»)… Ан нет: оказывается, в либеральном обществе теоретически все равны, но некоторые, как оказывается, «равнее», и это выражается в том, что в западном обществе гомосексуальный брак всё-таки проторил себе юридическую дорожку (несмотря на сопротивление фундаменталистов), но вот попробуй тут, при всём ай-люли либерализме, легализуй гарем — замучаешься пыль глотать!
И вот тут, конечно, какая-нибудь затраханная жизнью (за отсутствием мужика) Мотя стала бы на меня орать и выражаться в том смысле, что гарем изобрели свинтусы-мусульмане, что это противоречит «православному учению о браке» и так далее. Ну ладно, Господь с ней, с Мотей, ей святых отцов читать некогда, у неё тут насущные проблемы с Феофилактом и Ксюшей подпирают… А вот профессор С. Троицкий, православный богослов парижской (если не ошибаюсь) школы, написал в своё время такую замечательную книгу, как «Христианская философия брака», в которой на основе исторических и святоотеческих свидетельств было очень здорово и аргументированно доказано, что собственно таинство брака и институт брака (пусть даже и супер-пупер христианского) — это две большие разницы. Грубо говоря, Церковь, по мере её распространения на новые территории, абсорбировала и аппроксимировала уже существовавшие на тот момент брачно-семейные традиции. А традиции эти были, по большей части, традициями римского права, то есть, по сути дела, всё того же самого «естественного права», о котором шла речь в самом начале. И, согласно римскому праву, брака как такового, в его современном понимании, тогда просто-напросто не существовало. Брак, согласно обычаю тогдашней ойкумены, был тогда практически неотличим от конкубината, то есть сожительства, и был в конце концов обособлен от последнего исключительно из имущественных, то есть частнособственнических, соображений. Собственно и само латинское слово «брак», «matrimonium», производно от слова mater, мать; таким образом брак — это, так сказать, «материнское право», право матери заботиться о благосостоянии своих детей и о том, чтобы они наследовали имущество не «прохожего молодца», а собственного отца. Вот и вся, дорогая Мотя, брачно-семейная «нравственность» до кучи. Никаких чудес - всё просто и объяснимо.
Так вот именно с этой реалией и столкнулась первохристианская Церковь, о чём прекрасно свидетельствует известный евангельский эпизод с браком в Кане Галилейской — совершенно «еретический», с точки зрения Моти, эпизод. Потому что «брака» как такового в этой самой Кане и не было. Была вульгарная пирушка по поводу того, что мужик приводит к себе в дом сожительницу и по этому поводу устраивает для соседей грандиозную пьянку — грандиозную настолько, что предусмотрительно припасённого алкоголя (с ударением на «а», как любят говорить врачи-наркологи) всё рав