но не хватило и Христос, вместо того чтобы встать в позу ревнителя нравственности и закатить речугу о вреде пьянства, чудесным образом доставил им ещё одну, новую, партию винища. Совсем ведь другая картина, Мотя, получается!
А посему, Мотя, продолжим: христианство, выходит дело, только приспособило, адаптировало реалии уже существовавших на тот момент семейных отношений, пропустив их через фильтр своего, нового, учения о браке как союзе Христа и Церкви, в результате чего, как отлично доказал уже упоминавшийся выше профессор Троицкий, эти два понятия (то есть прагматически-гражданское и романтически-церковное соответственно) с тех самых пор всегда существовали как вода и керосин в одном сосуде — существовали, в полном смысле слова, как «два в одном», потому что так-то, чисто логически, сравнивать койку и деньги, с одной стороны, и Христа и Церковь — это всё равно что сравнивать жёлтое с холодным. Разные реалии. Разные законы. Разные критерии. Разные основания. Ну а тот факт, что в течение определённого времени (или, лучше сказать, на определённых этапах истории) они, эти две сущностно разные реалии, всё-таки существовали вместе, доказывает только то, что их преднамеренно совокупное существование было целесообразным и полезным (и прежде всего - в эпоху великих империй). Вот так вот, Мотя — именно что целесообразно и полезно, а отнюдь не нравственно или безнравственно, потому что эти вот понятия по большому счёту не интересовали никого, кроме скучающих филантропок. А вот когда стали «сыпаться» империи — стал «сыпаться», соответственно, и сам институт брака. С одной стороны это печально, конечно, но вот с другой… а чего вы хотите? Ну да, может, чисто по-человечески мне и гомосексуальные браки, и промискуитет как норма жизни не нравятся. Противно мне на это дело смотреть. Ну так и что с того, что не нравится и что противно? Я же смотрю на эти явления глазами не Моти, а аналитика, понимая, что в обществе происходят своего рода физико-химические процессы, изменить которые не в силах ни Мотя, ни сорок тысяч высоконравственных архиереев. И не надо, Мотя, бросаться своим некогда пышным бюстом на эту вот амбразуру: ты давай сначала у себя дома во всей этой фигне разберись.
А теперь опять поговорим о гареме. И ничего-то в нём безнравственного изначально не было. Просто не было ему особого места в реалиях Римской империи, потому что там другие, адекватные ей, законы действовали: там брак как matrimonium, как сожительство, довольно сносно, до поры до времени, функционировал, в то же время ни в коей мере не препятствуя всем желающим ходить хоть налево, хоть направо, ибо римский гражданин был свободен и сам, без всяких указивок, соображал, где, как и с кем ему спать. Вот другое дело, что пропаганда разврата, именно что пропаганда, императорами (а особенно благословенным императором Августом) не только не приветствовалась, но даже и жестко каралась (о чём, например, свидетельствует печальная судьба сосланного поэта Овидия). Да, именно так и обстояли дела в Римской империи, однако через несколько веков спустя после её самоликвидации, после изменения геополитической обстановки в целом и после перемещения центра тяжести мировой политики с Запада на Восток исторические условия потребовали нового (или, лучше сказать, хорошо забытого старого) типа социально-семейного устройства, который, замещая или восполняя прежние структуры, имел прежде всего охранительную функцию, что было крайне необходимо в турбулентных условиях завоеваний и экспансий, создания государств и их разрушения. И вот именно таким, адекватным эпохе и её задачам, стал институт гарема как институт национально-охранительный, разумность существования которого так-то, чисто теоретически, должно быть понятна людям, пекущимся о генофонде собственной нации. А вот в гареме генофонд был что надо: там ситуация всегда была под контролем. Опасность передачи венерических заболеваний сведена к нулю. Спиртное не потребляется. Воспитание подрастающего поколения поддерживается на должном уровне. Влияние «улицы» отсутствует. Ну и так далее.
И вообще гарем для русского человека — это именно то, что он всегда хотел иметь, но всегда боялся об этом сказать. Но иметь его, разумеется, стоило бы именно в качестве альтернативно-факультативного социально-семейного проекта. О чём русский человек, конечно, всегда догадывался и даже иногда позволял себе, в этом плане, своего рода «оговорки по Фрейду», одной из которых и была сама по себе фабула всенародно любимого фильма «Белое солнца пустыни». Вот смотрите: «старый» и уже, казалось бы, потерпевший историческое поражение Восток в лице Абдуллы вынужденно и не без сопротивления передаёт свою проверенную веками гаремную традицию «новой» власти, представленной красноармейцем Суховым. Но что же делает Сухов? Он ничтоже сумняшеся предполагает приспособить это «наследство» под реалии новой власти и пустить его на нужды социалистического строительства, то есть, пристроив каждую конкретную «Гюльчатай» к своему персональному «Петрухе», начать новую жизнь… на коллективных началах. Нелогично, вообще-то, получается, потому как индивиндуализм и коллективизм неизбежно войдут во взаимопротиворечие.
Но вот тут-то, как оказывается, не всё так просто. Не хотят, хоть убей, «раскрепощаться» «освобождённые женщины Востока», а молоденькая и смышлёная Гюльчатай, хоть она и тянется к грамоте, тем не менее всё равно к товарищу Сухову клеится. И вовсе не потому она к нему клеится, что он ей интересен как мужчина, вовсе нет (так-то, чисто по-женски, ей наверняка тот же Петруха куда симпатичнее); просто Гюльчатай нутром чувствует, что правда — за Хозяином, за Охраняющим и что именно поэтому именно на него ей и надо возложить своё упование. А вот Фёдор Иванович себя хозяином не ощущает и своей подлинной ответственности не понимает, потому что его дело — быть не более чем посредником, который, получив это «наследство» от феодализма, должен передать его неизвестно кому в социализм, где оно, разумеется, весьма и весьма пригодилось бы - но только при условии его разумного использвания. Вы только посмотрите, как дисциплинированны эти, как называет их Сухов, «барышни»: по команде встают, по команде садятся, умеют терпеливо ждать. Ну правда же, сокровище - и это при том, что с дисциплиной при социализме напряжёнка! Нет, не понимает товарищ Сухов преимуществ гарема, поскольку он, даже и оказавшись на положении перекати-поля, тем не менее долг свой помнит, поскольку он со своей Катериной Матвеевной в церкви венчан и, хотя глаз у него при виде всей этой россыпи женских перлов, понятное дело, играет, тем не менее своей супружнице всё-таки теоретически верен. Как и Революции. Тоже теоретически. А вот зато в мечтаниях ему, конечно, насладиться этим многогранным брильянтом более чем приятно, причём на всё это дело он, как и подобает практическому мужику, крестьянину, смотрит вполне себе прагматически, мысленно пристраивая каждую из бабёнок к какой-нибудь определённой отрасли сельской индустрии или домашнего хозяйства: одна у него в мечтаниях косу правит, другая харч готовит… И на фоне всей этой благодати монументально возвышается Катерина Матвеевна, но… НО! Вы только посмотрите на её лицо: ей это дело явно нравится, и она наконец даёт себе волю отдохнуть, потому что по жизни она (несмотря на свою статность и грудастость) всё ж таки замучена непосильной крестьянской работой — да ещё и в отсутствии мужика, который где-то шляется и мировую революцию устанавливает вместо того, чтобы избу свою собственную восстановить. Ну да, в экстремальных-то ситуациях можно, конечно, и в горящую избу войти, но ведь женщина — это вам не солдат МЧС и не вооружённый до зубов пожарник, и ничего в этом деле поэтического нет, господин Некрасов: нечего тут нам этим экстримом упиваться в ранг национальной добродетели его возводить. А посему: дайте Катерине Матвеевне отдохнуть, дайте ей скрестить наконец свои усталые руки на пышной груди! Пусть теперь другие бабочки в ейном хозяйстве тоже потрудятся: вона их тут сколько собралось. А что Фёдор Иваныч — да он всегда при ней: по другим бабам не шляется (потому как эти, подконтрольные, не в счёт). Вот оно, счастье-то!
Но Абдулла, однако, убил Гюльчатай, убил и Петруху. И по-человечески их, конечно, жалко. А вот в историческом плане — нисколько. Абдулла был суров, но справедлив. Потому что не знает Сухов, как ему распорядится тем сокровищем, которое передаёт ему «старый» Восток. Прпадёт оно при нём, это сокровище, и потому… «не доставайся же ты никому». Безумно, но логично. Потому что в гареме Гюльчатай всегда при деле: и жизнь у неё такая нравственная, что никакой тёте Моте не снилось, и всеми домашними ремёслами она в совершенстве владеет (а вот от Моти ничего кроме сосиски на обед и ужин не дождёшься, и ковры она ткать не умеет)… При Абдулле Гюльчатай была защищена, чего, то бишь защиты, не могут гарантировать ей ни Сухов, ни даже Петруха с его мамашей. Да и пресловутая паранджа — это знак не закабаления, а, напротив того, всё той же защищённости - от возможного насильнка, от дурного влияния. И женщина Востока, пусть даже и самая современная, это, в общем-то, довольно хорошо понимает — в отличие от солдат и офицеров «освободительной» армии Буша, которая в определённой своей части тоже состоит из таких же суховых и петрух, простодушно говорящих: «Гюльчатай, открой личико!» — и получающих ножом в живот от всё той же Гюльчатай, которая вынуждена защищать себя сама, потому что её Абдулла давно уже слинял: он будет лучше нефть воровать и ослиной мочой её разбавлять. Так что и здесь в горящую избу традиции опять вошла женщина.
…Короче, вы поняли, о чём я толкую и к чему веду свою речь. К тому, чтобы Мотя приняла в свой дом беззащитную Ксюшу и несколько изменила название своего общества на более адекватное. Пусть это будет «Общество ревнителей православной гаремной нравственности». Вот тогда оно и будет «самое оно».
А о Газизовой не беспокойтесь: тут, в этом вопросе, у неё своего корыстного интереса нет. Потому как наша Казань — это вам не Багдад, и по части семейных устоев она мало чем отличается от Рязани, а последний гарем там исчез ещё при царе-батюшке Иоанне Васильевиче. В данном случае меня, как и всегда, волнует вопрос адекватности — того, чтобы исторические решения соответствовали историческим задачам с той же точностью, с какой зад должен соответствовать штанам. Чтобы ничего нигде не жало, но чтобы ничто нигде и не болталось.