— Сыграй душевную, Никша! — прильнула девушка к гармонисту.
Не отвечая ей, Никон приложил голову на бок к гармони, словно прислушиваясь к сложному переклику голосов и звонов в мехах, и рассыпал долгую, трепетную трель. Милитина вздохнула. И как бы вторя этому вздоху, охнули басы и запела, залилась тихая проголосная, душевная песня.
Милитина полузакрыла глаза и осторожно прижалась к парню.
Тишина падала на степь. Со стороны поселка глухо и замирающе рокотали невнятные звуки. Отгоревший день кутался в сизую, с каждым мгновеньем все густевшую и уплотняющуюся мглу. Из далеких просторов текли струйки свежего ветра. В темном небе зажигались и мерцали звезды.
Ропот и стенания никшиной душевной песни сливались с насторожившимся вечером.
— Никша, — вздохнула девушка, когда гармонист оборвал песню, — пошто ты, Никша, этакой-то?
— Какой еще? — недовольно спросил Никон.
— Да вот... — Девушка замялась. Но пересилив в себе робость, докончила: — Вот ребята не одобряют тебя... Насчет работы...
— Ступай ты!.. — рванулся Никон и встал.
Тихий вечер был смят. Душевная песня была испорчена.
5
— Артист! — окликнул однажды в выходной день Никона комсомолец Востреньких. — Пойдем на пару слов.
Никон настороженно поглядел на Востреньких. Он знал этого шустрого и везде поспевающего комсомольца и недолюбливал его за задорность и острое словцо.
— Пойдем, поговорим, — настаивал комсомолец. — Не гляди зверем на меня.
— Об чем разговаривать хочешь? — угрюмо спросил Никон.
— Кой об чем по малости, — усмехнулся Востреньких. — Насчет тебя.
Они ушли за бараки, отыскали укромное место. Востреньких вытащил пачку папирос, предложил Никону. Тот отказался:
— Некурящий я...
— Слышь, Старухин, — жадно затянувшись несколько раз крепким душистым дымом, решительно сказал Востреньких, — слышь, не ладно у тебя выходит... Парень ты способный, крепкий, а выкомыриваешь глупости... Неужель тебе самому не совестно?
— Это почему же?! — встрепенулся Никон, неприязненно оглядывая комсомольца.
— Постой... Неужель, говорю, не совестно, что тебя считают самым последним шахтером?
— Ты мне глаза этим не тычь!..
— Обожди... — спокойно проговорил Востреньких, заметив, что Старухин начинает сердиться. — Я тебе не глаза колю, а по-товарищески. Хоть ты и не комсомолец, но жалко мне да и другим ребятам, что ты неправильно ведешь себя...
— В чем же неправильно? — взглянул Никон исподлобья на собеседника.
— А в том хотя бы, что лодырничаешь ты. Парень ты здоровый и способности в тебе есть, — ну, между прочим, слабит тебя от работы. На легкую жизнь надеешься!
— Сказал тоже, на легкую!..
— Конечно. Тебе бы давно надо в ударниках ходить, а ты что делаешь?.. На музыку в тебе талант есть. Если бы ты настоящий, как следует, шахтер был, так и гармонь твоя в пользу бы шла...
Никон удивленно повернулся к Востреньких.
— Гармонь? — переспросил он.
— Она самая! — кивнул головой комсомолец. — Ребята хвалят твою музыку, слушают тебя с удовольствием. Которые тебя не знают, хвалят, удивляются, а как дойдет до них, что тебя из бригады выставили, тут весь твой успех и к чорту летит. Понял?.. Мы, было, думали тебя с бригадой с посевной послать в подшефный колхоз, а потом раздумали. Как бы не осрамиться с тобой. Поедет бригада в колхоз, колхозники послушают твою музыку, а потом и спросят: «Этот, мол, наверно самый сильный ударник?». А как им скажешь, что ты патентованный лодырь!?
Востреньких закурил новую папироску и поглядел смеющимися глазами на Никона.
Никон молчал.
— Видал, как выходит? — продолжал комсомолец. — Ты вот прежде в комсомол даже, говорят, хотел поступать, а теперь ведь тебя не скоро туда допустят. Не достоин ты...
— Не достоин?.. — как-то нелепо спросил Никон и сразу же озлился: — Да я и сам не пойду! Не нуждаюсь.
— Это ты напрасно! — покачал головою Востреньких. — У нас в комсомоле лучшие ребята... Вот нынче и Завьялова подала заявление.
— Какая Завьялова? — встрепенулся Никон.
— Забыл какая? — лукаво ухмыльнулся Востреньких. — На эстакаде которая работает, Милитина.
Встретив хитрый и насмешливый взгляд Востреньких, Никон спохватился и с деланным равнодушием протянул:
— А-а, эта. Ну и что ж. Пускай подает. Мне-то какое дело.
— Ладно, притворяйся! — расхохотался Востреньких. — Да ты об Милитине этой сохнешь! Это многие замечали. И я видел... Вот Милитина эта самая в комсомол просится. Ну, примут ее. Девчонка она хорошая, работает по-ударному, отец старый шахтер...
— Пускай подает! — упрямо повторил Никон и поднялся с бревна, на котором они оба сидели.
— Куда торопишься? — остановил его комсомолец. — Поговорим. Я к тебе по-товарищески. Брось, Старухин, волынку! Примайся за работу на совесть, по-ударному!...
— Я работаю сколь могу...
— Врешь ты, Старухин. Заливаешь самым форменным образом. Твою работу все видят. Не скроешь!.. Чудак ты! Неужель тебе нравится, что тебя кругом просмеивают? Погоди, вот и Милитина оботрется в комсомоле и тоже не погладит тебя по шерстке!..
— Мне дела до вас никакого нету!.. — разозлился Никон. — Да ну вас всех!..
6
Близких приятелей у Никона на шахте не было. Приятели у него были только те, кого ненадолго пленяли его песни. Но песни умолкали, и приятели расходились в разные стороны, и оставался Никон один. Ближе других была Милитина. Девушка льнула к нему и ему это было приятно, хотя он старался сам себя уговорить, что это для него пустяк: пускай, — мол, сохнет, мало ли кругом девушек!
И казалось Никону, что ему вовсе и не нужны приятели, что он может легко обойтись без них. Но за последнее время стало ему тоскливо. Почувствовал он одиночество. У всех были шумные и дружные компании, всем было весело, все были чем-то объединены друг с другом, и только он оставался в одиночестве, лишь на короткие мгновенья привлекая к себе внимание окружающих. И то это было только тогда, когда он играл на гармони и был «артистом». А с недавних пор некоторые слушатели лукаво ухмылялись и порою огорашивали Никона ехидным словцом, в котором звучала острая и злая насмешка.
Разговор с комсомольцем Востреньких раздосадовал Никона. Он смутился и, затаив в себе обиду на кого-то, стал сам себя успокаивать:
«Лезут... Я сколь могу, столь и работаю. Многие еще хуже меня...»
Но когда он стал перебирать этих многих, которые работали хуже его, то наталкивался на самых отпетых лодырей, на пьяниц и постоянных прогульщиков.
«Вот Сенька Емельянов, — утешался он, — не сходит с черной доски, а плюет на всех спокойно и с высокой полки... Также и Ефим Кривой. Он только посмеивается, а ежели станут приставать сильно, так и отшибет, да так, что в другой раз не полезут... Агафонов коногон, от него многим за насмешки попадало»...
Искал Никон оправдания и утешенья себе в том, что и другие не лучше его. Но было самому стыдно, когда вспоминал он и Сеньку Емельянова, и Ефима, и коногона Агафонова. Какие они шахтеры? Они — рвань! Разве с ними равняться можно.
И еще находил Никон себе оправдание: музыка. Знал он, что с каждым днем играет на гармони все лучше и душевней. Знал и радовался. И холил свои руки, боялся, чтоб не огрубели пальцы. А от шахтерской работы как им не огрубеть! И нужно было беречься, стараться, чтоб не зашибить пальцев, чтоб не натруждать черезчур рук.
«Им всем, — думал Никон про остальных шахтеров, — не беда, коли у них вспухнет рука или задеревенеют пальцы. А мне-то каково? Я как буду с испорченными руками играть!»
Разговор с Востреньких разбередил в Никоне нудные и назойливые мысли. И не с кем было посоветоваться, некому было порассказать о своих сомнениях, о своих заботах.
Тогда Никон решил:
— Ладно. Уйду отсюда. Брошу шахту... Разве не проживу я без нее!
7
О своем окончательном решении уйти с рудника Никон снова сообщил Милитине. У девушки потемнели глаза, и дрогнувшим голосом она сказала:
— Куды же ты, Никша?.. Жил бы тут. Работал бы ладно...
— Не нравится мне тут! — улавливая в голосе Милитины испуг и жалобу, со сладостным злорадством упирался на своем Никон. — В другом месте дружков себе найду и заживу лихо!
Милитина подавила вздох и, мгновенье подумав о чем-то, уверенней и смелее возразила:
— В другом месте, думаешь, не надо будет работать? Не спросют, думаешь, с тебя хорошей работы?
— Как наработаю, так и ладно будет... А надоест работать, буду с гармонью промышлять... Меня музыка прокормит!
— Как хочешь! — вдруг вспыхнула девушка. Никон изумленно поднял на нее глаза. Он почуял в ее голосе что-то новое. — Как хочешь! — повторила Милитина. — Уходи. Тебя тут никто и держать не станет.
— А мне плевать!.. — вспыхнул Никон и враждебно отвернулся от Милитины...
И в тот же день, словно кому-то на зло, он пошел в контору за расчетом. Ему выдали причитающуюся ему зарплату и конторщик, прищурившись, засмеялся:
— Летишь?
— Как это? — недовольно переспросил Никон.
— В летуны определился? Ну, катись!...
После расчета Никон прошел в свой барак и быстро собрал нехитрые пожитки.
Был ясный день. Люди находились на работе. В бараке почти никого не было и никто не обратил внимания на сборы парня.
Никон взвалил за спину котомку, обладил на левом плече ремень от гармони, оглянул барак и вышел на улицу.
Кругом было все знакомое, к чему он уже успел привыкнуть. Тянулся длинный ряд бараков рабочего поселка, издали виднелись постройки шахты. Вздымались стройные очертания эстакады. Совсем близко вились дымки паровозов на станции. Он направился туда.
И там, в ожидании поезда, Никон стал толкаться среди таких же, как и он, пассажиров.
На станции его встретил кто-то из знакомых шахтеров и окликнул:
— Куда едешь, что ли, гармонист?
— Еду, — коротко и немного заносчиво ответил он. — Чего мне здесь трепаться?