— Да не пужай, не пужай… я сам кого хошь запужаю. У нас руки дли-и-инные.
— Твои руки длинные, — зашипел зло Шелудивый, — обстригут тебе по самый корень. И ими же удавят. Чую, ох чую, не того клифта затемнили. Пропали мы! Эти где хошь найдут. Им что поссать, что человека силипнуть.
— Ладно, не трезвонь, — машет Пьеро. — Коридорами, в натуре, водишь… Динама. То ж художник. Грызун. Вон мазни понамазал, сикось накось… Красота!
— Это у грызуна подсолнух на кармане? — кипятится Шелудивый. — Да такие котлы пол-лимона год назад стоили. А щас! И не мазня это, а артбизнес. Понимай. Вчера такие бугры в кабак ввалились, страх на всех навели. А перед этим гнутся. Он у них основной. Цифру крутит, а цифра круче, чем у типошника. Там за одну такую абстракцию тебя так расцветят, что и правнукам еще на керосин хватит.
— Так на кого ты навел, зоя малохольная! — заголосил вдруг Пьеро, поняв чего-то. — Ты ж меня, гад, подставил!
— Да я… не базлань тока… я, как лимон увидел, понимаш, весь затрепетал. Как он его, падла, из кармана выудил да по прилавку раскатал, так у меня все нутро в протест. Не серчай, Пьеро, выкрутимся. Линять надо. Нитку рвать… в Монголию.
Не успел договорить Шелудивая пьяница, как раздался треск и грохот беспощадный — то царевна приземлилась в андеграунд и двинула, как возмездие, на двух онемевших корешков, плотоядно и жутко при этом пламенея. Как есть — геенна огненная.
— Амба, — молвил Шелудивый, стаскивая с себя Корнеево пальто и отползая в дальний угол.
— Пи-пиждарики, — прошелестел Пьеро, забыв об оружии.
— А-а-а-а-а!!! — заголосила царевна. — Чую, чую, духом пахнет, голуби линялые, пьете! Не напились еще?! Не насосались?! Не все еще просквозили, изверги! По миру с сумой меня пустить захотели?! Ну я вас… — хвать одного, хвать другого за шкирку, пристукнула друг о дружку да к выходу потащила.
— Чевая бороха, — хрипит Шелудивый.
— Клева и халява вороха, — стонет Пьеро.
— Лабуда! Голь безлошадная, — кричит царевна. — Кон-цеп-ту-а-лис-ты! Чтоб духу вашего здесь не пахло! — Вытолкала взашей обоих, осыпая страшными проклятьями.
— Ктой-то был? — спрашивал Пьеро Шелудивого, спрятавшись чуть ниже станции метро «Сухаревская» и выйдя из коматозного состояния. — Мордехай иль Мазохер?
— Xyжe. Боруля ero.
А боруля тем временем заметалась в подземелье. Комнат много, да ни в одной нет Корнея. Пальто валяется, под ним никого, а на нем кровушка запеклась.
Почернела царевна лицом, грудь свою всколыхнула, закричала страшным криком:
— У-у-у-би-и-и-и-и-ли-и-и-и!!!
Не пожрала царевна Корнея. Полюбился он ей, оставила жить заместо мужа.
Раз гуляют они по саду, милуются, соловьев слушают да на павлинов глазеют. Царевна и говорит ни с того ни с сего:
— Дынная я, голубь мой залетный.
— Чего? не понял… — сказал Корней.
— Дынная — значит беременная. У нас так выражаться принято.
— А, — сказал Корней, — понимаю. Дите значит носишь. Хорошо. Втроем веселей будет.
Родила царевна в срок. Мальчика. Назвала Францелем.
— Что это за имя ты придумала? — говорит Корней. — Заморское. К чему бы этo?
— А ни к чему. Красивше так.
И объявляет Корнею строго: «Вce, кончились наши медовые денечки, милованья да гулянья. Будем дите ростить. Что он мне родный, то и тебе. Я за добычей полетела, а ты за ним ходи, да смотри, чтоб не орал. Пеленки меняй. А я вам пожрать принесу». И улетела.
Смотрит Корней на сына — дивится. И красив, и кудряв, и кричит по-богатырски, и зубов уж полон рот.
Да вот беда — тяжел больно. Никак не поднять его Корнею.
И так и эдак, с боку на бок переваливает — насилу спеленал. А тот все одно орет — есть просит. «Дай, — думает Корней, — соску ему дам, чтоб не орал». Только подносит соску ко рту, он — хвать папу за палец, откусил да съел. И успокоился.
Испугался Корней, задрожал. «Вот же, — думает, — крокодил — весь в мать, резкий какой. Эдак вырастет, всего меня и пожрет. Бежать надо, пока царевны нет».
Пошел Корней к морю, стал себе плот мастерить. Только смастерил, царевна летит с добычей. Видит, голубь в бега собрался. Камнем с небес упала, подступилась, спрашивает: «К чему же ты этот плотик справил? Неужто хочешь от меня отдаляться?».
— Эка ты не разумная, — говорит Корней. — Францель наш обкакался, а как пеленки помыть? С плотика-то удобнее.
— Что ж, — говорит, — ладно. А я думала, решил отдаляться.
В следующий раз полетела царевна за добычей, наказала Корнею: «Смотри, от ребенка никуды не ходи!».
Только проводил ее Корней, отправился скорей к морю. На плотик сел и отчалил восвояси. Гребет что есть силы, не оглядывается.
Тут Францель заревел — лес затрещал. Услыхала царевна — поворотила домой. Смотрит — нет Корнея… Подхватила Францеля и к берегу бегом. Видит, далеко уж Корней на плотике отдаляется. Зарыдала царевна, на ногу Францелю наступила, а за другую разорвала напополам. Бросила половину в плотик, а вторую половину съела.
Упала половина Францеля на плотик, разбила его вдребезги. Упал Корней в море и погрузился в бездну.
А в бездне морской хлад, муть и давление страшное. Опустился Корней на самое дно без сопротивления и лег. Сколько пролежал там — неведомо. Спутали водоросли его, много всякой нечисти к телу присосалось, много тварей на нем прижилось.
Лежит на дне, как камбала, приплюснут и хладен. Без чувств, без памяти, без вдохновенья. И жизнь к нему безразлична, и смерть его не берет.
И лежать бы так тысячу лет, но превозмог он себя.
Рассудил по-мужски: не камбала он — человек! А значит, преодоление свершить требуется. Так в лихую годину народ православный, великомученик всегда поступал.
Призвал он тогда силу неведомую, что дремала до времени, дух свой томящийся обуздал, напрягся нутром богатырским — и cвeршил невозможное! Всю нечисть с себя отряхнул, приживалок распугал, водоросли преломил-разорвал и поплыл ввысь, к свету Божьему!
Открыл глаза свету, не поймет, где это он? Все вокруг бело. Стены белые, потолок белый, простыней укрыт белой-белой. Видит, царевна у изголовья сидит вся в белом, дремлет.
— Ах, царевна…
Встрепенулась царевна — ах! — руки вскинула — ах! — заголосила:
— И как же ты напугал-то меня, истоми-ил… Да всю-то душеньку мою исстуди-ил… Всю-то меня, белолицую, истерза-ал… Всю меня, молодую-свежую, замори-и-ил! Ах-ах-ах! И глазоньки-то мои плакали-плакали, и рученьки-то мои опустилися, и ноженьки-то мои подкосилися…
Лежит Корней, глаза закрыл, слушает царевнену музыку. Мочи нет — сладость какая!
— Дынная я, — говорит вдруг царевна.
— Дынная — значит беременная, — отвечает Корней.
— А ты почем знаешь?
— А я все теперь знаю…
— Так я тебе вот что скажу: коли родится что, будем вдвоем дите ростить. Он что мне родный, то и тебе. Не вздумай смыться.
— А назовешь как — Францель?
Было у Корнея четверо детей: Дарья, Елизавета, Татьяна да Иван. А ему все мало. Хочет еще столько же. И еще полстолько.
Род его крепкий, корнями уходил в глубокую древность. И крона знатная, развесистая. Не согнуть было могучее дерево, не сломать.
Но однажды случилось в Отечестве его Великое Противостояние. Брат на брата пошел, схватив топоры. И невидимые бактерии возникли во множестве и стали пожирать человеческое вещество. Тогда Великая Смута пала на государство. И человек, не ведая сраму, пожелал убивать. Разразилась битва невиданная. И не было в ней победителей, только разор да беспамятство. Да разруха на долгие годы воцарилась на земле его предков.
За время тех потрясений засохли корни славного дерева, поредела крона, осыпались листья, обломались ветви. Лишь одна его чудом сохранилась. И завещал тогда ему отец: «Кидай свое семя в обилии, прорастай корнями, возрождай в побегах древо наше».
Так завещал отец. И Корней все исполнил в точности. Женился по любви на девушке Анастасии, рода небогатого, но с традициями. И от любви их страстной и нежной дети пошли один за другим: Дарья, Елизавета, Татьяна да Иванушка. Очень радовался Корней сыну меньшему. Дождался-таки наследника. Будет кому славный род продолжать.
Но понимает Корней, на дворе глухая година, смута в сердцах да разруха в умах. Жизнь человечья шатка и ненадежна. Надо корни пускать основательно.
Лежит Корней, глаз от царевны отвести не смеет. «Господи, — думает, — до чего ж пригожа… Да в таком множестве та пригожесть. И нога устремлена в бесконечность, и бедро сбоку, как облак, и звезда сияет во мраке. И во всем этом мощь непомерная ощущается. Вот, вот кто мне детишек нарожает. Богатырка ты моя белотелая».
А царевна, будто мысли его читает.
— Пойдут у нас детки во множестве. А что? Я женщина молодая, в соку, да без претензий. Нарожаю подряд двенадцать молодцев, а ты их знай воспитывай в законе и строгости. Чтоб было кому хозяйство передать. Хозяйства-то, поди, много? А? Много, говорю, хозяйства-то?
— Осталось кой-чего.
— Во-от. За ним присмотр нужен. Учет да прибавка. А то пустишь по ветру родовое гнездо со своими единоверцами. И деткам от тебя проку не будет.
— Были бы детки, а хозяйство приложится.
— Ишь ты какой, разлюбезный мой друг! Ты меня не серди! Грудь мою не волнуй понапрасну. Вредно мне такие речи выслушивать. Я женщина в положении и от речей твоих бестолковых и подлых могу впасть в депрессию. Да выкинуть плод раньше срока! — зарделась царевна, принялась рыдать. — И… и… и потом…
— Что? Что? — Не рад уж Корней, что в разговор встрял. Лежал бы да слушал царевнену музыку.
— И потом… неужто caм не прозрел? Экий ты-ы-ы… Дитям отец нужен.
— Taк вот он я…
Прекратились враз царевнены рыдания. Смотрит на Корнея удивленно.
— Экий ты у меня, прости Господи, простой. Дитям не потрет твой нужен, а имя-отчество. Да пристанище. Да чтоб церква отношения наши освятила и благословила на дальнейшее жизненное проживание. А то начнешь от меня отдаляться.