В бусах, перьях, пальто с разрезом. Из разреза бедро, как облак, смотрит вызывающе.
— Ой, мужик какой, — заворковала баба, — хорошенькай, тощенькай… Откуда залетел к нам, сокол ясный?
— Из леса дремучего. Егором звать.
— Ах, — представилась баба, — царевна я. В смысле голубых кровей и тонких восприятий. По соседству живу. Маюсь с одним шалопутом. Хоть и боярин, а пьет, как троглодит, — ведрами. Он не у тебя?
— Не знаю. Тут много разных.
Влетела царевна в залу:
— А-а-а-а-а, ненаглядные, с утра пораньше… Где он?
— Эх.
— Ох.
— М-м-м-м-м…
— Еще не приходил, — сказал Коля Талала и вздрогнул.
— Обманул, змей! Трое суток по следу шла, а сейчас как сквозь землю провалился. А след, между прочим, сюда вел.
— Не гневись, государыня, — сказал Циолковский, — выпей лучше шампанского, расслабься…
— Нельзя мне расслабляться. Родовое гнездо стеречь надо от разбойных поползновений.
— А мы че? — обиделся Коля — Ни че… У нас все свое.
— У вас свое только глотка.
— За присутствующих здесь дам! — высунулся Мичурин со стаканом. — Дай я тебя расцелую, царевна грез моих и сладость сновидений…
— Ты «Агдам» свой целуй, здесь присутствующий. У меня свой целовальник есть. — Повела глазами царевна, — ах! — полыхнула звездой в Егора. — Только прячется… Ладно, кореша, скукотища у вас, аж у в ушах звенит. Никаких восприятий. Погнала я. К Итальянцу заеду, может там залег мой антихрист. А с тобой мы подружимся, — курлыкнула царевна Егору. — Я, знаешь ли, змея по гороскопу.
Только выпили за ожидаемое процветание угнетенных — стук в дверь. Открывает Егор — мужчина тонкой наружности в кожаном пальто. Печален и тих.
— Корней, — представился он. — Зайти можно?
— Сколько угодно, — сказал Егор, — тут, очевидно, все ваши друзья… Новоселье празднуем.
— Прекрасно… — сказал Корней. — Только друзей у меня нет. И не было никогда.
Но друзья так не считали.
— О, — кричат, — кто к нам пожаловал! Какие люди!
Циолковский стакан наливает, а Коля Талала слезу пустил.
— Тут, — говорят ему, — царевна накатила волной бурлящей, тебя, голубя, искала. Серьезная у тебя тетка. Не тетка — Голгофа. Завлечь тебя жаждет в пенаты родные, воспрепятствовать торжеству и величию нашего застолья.
— Я знаю, — говорит Корней — но никогда… никогда, никогда англичанин не будет рабом!
— Да ты кто такой, чтобы мной командовать! — вскинулся вдруг Коля и выпил. — Я выпил за писателя Антуана Экзюпери, — пояснил он. — Во мне, может, тоже Моцарт течет… И мы еще полетаем!
— В тебе Моцарт сидит, мух давит и ест. А летать буду я — Птица Асс!
— Пива хочешь, летчик? — сказал вновь примкнувший гость, пробравшийся к застолью незаметно, мелкий и востроглазый. — Без пива какие полеты?
— Я выпью шестьсот бутылок водки и сохраню чистоту отношений. Я так сказал — Птица. А ты выше табуретки не прыгнешь. Сиди под ней, мух лови, трусы штопай.
— Кто не прыгнет? — сказал востроглазый и прыгнул. Да так хорошо прыгнул, что перелетел через Птицу, приклеев по пути громовержцу под глаз аккуратный синячок с кровоподтеком.
— Прыгучий, падла, — сказал Циолковский.
— Каскадер в натуре, — сказал Мичурин.
— А-а-а-а-а!! — из распахнутых зарослей Птицыной бороды обрушилось нечто ошеломляющее. Исторгнутый звук был непомерно грозен. Он зародился в сердцевине безумца и, вырвавшись на волю, наполнил всю залу: — Ах ты спирохета ползучая, я ж тебя испепелю своей личностью, — и пошел напролом, вращая зрачками.
— Господа! — сказал вдруг Гарри из Егора, громко и леденяще. — Хочу заметить, что наш дом имеет добропорядочную репутацию. И я не позволю всякому фрайеру делать из гостеприимной гостиной полигон для дешевых страстей и прочих амбициозных прикидов. Смею заверить, я найду способ защитить свое доброе имя от всевозможных поползновений и тому подобных инсинуаций.
А вас, господин певец горя народного, я отдельно обличаю, как фанфарона и мудазвона, и предупреждаю, что ваш неуравновешенный пафос действует на меня угнетающе. И если вы, милостивый государь, не угомонитесь, то извольте стреляться тот час же с десяти шагов. Через платок. И не сомневайтесь, я продырявлю вас, как того парня Вову Ленского, с первого же выстрела.
— Логично, — сказал Мичурин.
— Малыш, ты мне нравишься, — сказал Циолковский, — все сильней и безнадежней…
— И еще, — сказал Гарри уже миролюбиво, — если у кого-то возникнет желание попрыгать, полетать иль с бухты-барахты взбелениться — милости просим — по соседству мертвецкая, постоянная температура — ноль.
Все посмотрели на Колю Талала. А Коля в это время как бы незаметно для самого себя, как бы невзначай, как бы в задумчивости доедал последнюю пельменину из общего котла.
Народ возмутился, естественно.
— Он сожрал общественные пельмени!
— В мертвецкую антихриста!
— В мертвецкую его, в мертвецкую!
— Позвольте, — сказал тогда Егор, — минуту внимания. У нас провинившихся двое: Птица Асс и Коля Талала. Сегодня праздник, и одного мы можем простить. Вопрос — кого?
Но, не дослушав сказанного, народ возопил, указывая на Колю:
— Его, его в мертвецкую!
— Но вина Птицы несоизмеримо больше, — возвысил голос Егор. — Он нарушил покой дома и достоинство его обитателей, тогда как Коля всего лишь голодный. Так кого мы должны простить?
— Пти-и-и-цу!
— Одумайтесь, безумцы! Мучительное раскаяние посетит вас уже завтра, но будет поздно. Я последний раз спрашиваю, кого мы должны простить?
Как раскаты грома прокатилось по зале:
— Пти-и-и-и-и-цу-у-у-у!!
Егор отвернулся и подсел к Корнею.
— Не печалься, — сказал Корней. — Испанцы говорят в таких случаях: момент истины.
Колю поволокли в мертвецкую. Он сопротивлялся и кричал так: «Иуды! Продали Колю за пельменную похлебку».
Птица сказал: «Бал закончен», — и удалился, прихватив с собой остатки «Рояля».
— Что было дальше, спросишь ты? — сказал кот Баюн равнодушно. — Ничего, что бы меня потрясло. Трое суток ничего достойного моего повествования не произошло.
На четвертые Егор очнулся.
— Гарри — прохрипел Егор.
В ответ что-то пробудилось в кресле напротив, мелкое и востроглазое. Егор долго смотрел на э т о через смотровую щель своих глаз и сомневался, что оно Гарри.
— Гарик, сукин сын, ты ли это? Пить дай.
— Я не Гарик, я Калигула, — отозвалось визави. («Еще не легче», подумал Егор.) Собственно зовут меня Димон. Дмитрий Сапогов. Прозван Калигулой.
— За что?
— За то, что Сапогов.
— Ты его замещаешь, — догадался Егор.
— Кого?
— Гарика.
— Вообще-то я на новоселье пришел… Живу тут четвертые сутки. «Четвертые сутки пылают станицы…» Ты что, не помнишь? Дрались мы с тобой вчера…
— Зачем?
— Затем, что я всегда дерусь, когда выпью. Наследственное это. У меня дед комиссарил. Так тот напьется, придет домой и стреляет почем зря. Бабка с матерью моей на пол ложились и ползли к выходу. А мы с тобой так… побоксировали слегка… ногами.
— И кто победил?
— Циолковский.
— М-да, — подумал Егор, — странное место. Однако выпить было необходимо.
— Куда же он пропал? — подумал Егор вслух.
— Кто?
— Гарри. Благодетель с постоянным запасом водки. Хотя, между нами, сволочь исключительная.
«В жизни всегда так, — подумал Калигула. — Как сволочь, то водка обязательно есть, как человек хороший — то халявщик и голодранец».
— А ты из каких будешь? — прочитал его мысли Егор.
— Я из тех, кто помнит о завтрашнем дне. Я из тех, кто знает, что пробуждение наступит непременно.
— А проще можно?
— Куда уж проще. У тебя давно нолито.
«Нет, меня не обманешь, — подумал Егор, — это определенно Гарри».
Но, достаточно, — сказал кот Баюн, видоизменяясь…
Надо заметить, что за время повествования от прежнего кота остались лишь золотом горящие глаза да своеобразная манера не замечать моего присутствия. То есть болтать без умолку, все что заблагорассудится, нимало не интересуясь моей реакцией. Не интересуясь даже тем, успеваю ли я записывать. Во всем остальном кот полностью трансформировался в полноценного писателя, поглощающего огромное количество сигарет и кофе. Вид у писателя был несколько взъерошен и небрит. Манеры порывисты. Иногда, разволновавшись, он доставал из-под стола бутылку коньяку и наливал себе стопку. Угостить меня он не догадывался…
— Достаточно, — повторил писатель, не глядя в мою сторону, — оставим на время друзей, пожелав им доброго утра, отдохнем от суровой прозы и плавно окунемся в другую главу. Называется она просто: «Грушенька». В честь одноименной Грушеньки, которая замечательна уже тем, что жалела котов и кошек. Но это так, к слову…
Грушенька была язычница, но авангардного толка. Выражаясь яснее, впередсмотрящая позабытого прошлого. То есть любила животных и птиц, цветочки собирала и всякую живность разглядывала, а к Богу-человеку относилась настороженно. В том плане, что бедных жалела, слабым помогала, но как бы сама по себе — без концептуального руководителя. Как-то это у нее само собой получалось, случайно и необдуманно. Даже как будто безотчетно. Хотя некоторые считали, что такого безотчетно не бывает.
Но она никому не перечила. Из тихих была. Из тех, кто знает, что им делать и как жить дальше. Наперед ничего не задумывала, но и от событий не пряталась.
Иногда, правда, могла взять и уйти не оглядываясь. Но это скорее от чувства, чем от целеустремленности. Хотя внутренняя твердость у нее была исключительная. Несмотря на кротость и открытость нрава.
Впрочем, она знала свои сильные стороны. Но, обладая вкусом незаурядным, их не выпячивала, и разрезы в одежде если и не отвергала вовсе, то, скорее, от эстетической целесообразности, нежели от желания обескуражить.
Но главное, о чем не упомянуть невозможно, это запах. Пахла Грушенька необыкновенно. Не просто необыкновенно, а головокружительно. Это невозможно описать, можно только вдохнуть и остолбенеть на всю оставшуюся жизнь (И писатель взволнованно плеснул себе в стопку порцию коньяка). Что, впрочем, со многими так и случалось…