Хоть нет в умах других владык таких стремлений, добрый шах
Благих высот уже достиг, и люб такой уклад ему.
Порой в дервише шаха зришь, а в шахе суть дервиша есть, —
«Ты — видом шах, душой — дервиш», — так люди говорят ему.
Шах и дервиш покуда есть, да чтут они завет творца:
Служить дервишем — шаху честь, они ж — верны стократ ему.
Не от гордыни не умолк и нижет речи Навои:
Лишь милость шаха и свой долг так говорить велят ему.
О, мне бы крылья! Ввысь взлетев, летел бы вдаль, людей забыв,
Сгорели б крылья — побежал, подальше, прочь — пока я жив!
О, я покинул бы сей мир, и, пусть не дан мне дар Исы, —
Мне вместо крыльев — пыл души и одиноких дум порыв.
Увы, союз с людьми — тщета: я, пленник тысячи скорбей,
Готов единожды спастись, тысячекратно жизнь сгубив!
От друга — тысячи обид, и сотни бедствий от врагов,
И — за себя жестокий стыд, и — гнев людской несправедлив.
Мне не смотреть бы на людей, а растворить бы чернь зрачков,
Всей чернотою тех чернил себя навеки очернив!
Для птицы сердца моего мал вещей птицы дальний путь:
Я тверд душою, как гора, и дух мой тверд и терпелив.
Когда б не шахской дружбы плен, как Навои на свете жить,
Привязанности к двум мирам ни на волос не сохранив!
На всех влюбленных в ту луну быть рабскому клейму,
Заменит прах с ее следов для их очей сурьму.
Зачем не кряжи дальних гор? Мне хватит и того,
Что я и гору бед моих до неба подниму!
Я стал добычей воронья — о небо, пощади,
Не прибавляй своих когтей к терзанью моему.
Пусть шах в атласе и в венце — мне дорог вид иной:
Узбек мой ходит в колпаке, и люб халат ему.
И, рад уюту погребка, я не пойду в цветник:
Я розоцветный хмель налью — страдания уйму.
Когда тебе уж пятьдесят, смиреньем запасись:
Довольно буйства юных лет и сердцу, и уму.
Суров кумир твой, Навои, и милости не жди:
Подачек ждать не позволяй рассудку своему!
Он любить мне запрещает, простодушный, кроткий шейх!
Э, какой там кроткий! Злыдень, мерзкий пес в чесотке, шейх!
Что в вине твоем соринки, если даже коврик свой
После омовенья стелет в луже посередке шейх!
В море лжи и лицемерья, духом алчности гоним,
Посохом-веслом махая, плавает, как в лодке, шейх.
Яркий свет ума и веры разве может излучать
В заблуждениях погрязший разум твой короткий, шейх?
Сеть обмана расстилает для доверчивых людей,
Сделав зернами приманки погремушки-четки, шейх.
В ярости он — хищник дикий, похотлив — как грубый скот,
Хоть и кажется двуногим по прямой походке шейх.
На людей похожим станет разве только в кабачке,
Если хмелем бренной влаги пополощет в глотке шейх!
Если меж твоих собратьев я бы честного нашел,
Я рабом ему служил бы, радуясь находке, шейх!
Ты себя считаешь мужем, а наряд твой так цветист,
Что под стать лишь пестрой птице или глупой тетке, шейх!
Простодушна юность в дружбе, к ней стремится Навои,
Не беда, что дружбу тоже запрещает кроткий шейх!
Моя безумная душа в обломках сломленного тела —
Как тот безумец, что притих среди развалин онемело.
Краса твоих рубинов-уст чудесно оживляет мертвых —
То, верно, на живой родник дыханье божие слетело!
Жемчужины твоих зубов как будто в раковине скрыты,
Улыбка створки разомкнет — гляжу на блеск оцепенело.
Стекая, медленно дрожит в моих ресницах капля крови —
То, в капле влаги отразясь, наверно, роза заалела.
Я стан твой вспомню — и в строке все недописанные буквы
Прямы, как в слове «джан» «алиф», что выводил писец умело.
Всю жизнь отдам я за тебя, любовь моя, ты — совершенство:
Как среди тварей человек, ты меж людьми царишь всецело!
И если хочешь, Навои, чтоб людям смерть не слала горе,
Про горе не слагай стихи, в которых бы страданье пело!
Вчера я с луноликой был — ах, это сон, виденье, бред!
О, нет, не бред: где нету сна, там сновиденья тоже нет!
Поверженного сердца зов — то о свидании мольба, —
Так нищего немой вопрос завесою стыда одет.
Ах, очи на твоем лице — как буква «айн» на строчках книг,
А пятнышки в твоих очах — как на нарциссах точек след.
И стан мой немощью согбен перед красой того чела —
Так меркнет месяц в небесах, сияньем солнечным задет.
Слезами орошу я путь — мой кипарис сюда придет:
Проглянет, словно бы росток, живою влагою согрет.
Мечом измены, как калям, засохший стан мой расщеплен,
Мой стон немой — словной не мой: камыш засох — напевам вред!
Как животворна влага уст, но Навои не пить нектар,
И Хызра век не для него: ему не видеть долгих лет!
Она, покинув пир, ушла, и села на коня, хмельна,
А я к стопам ее приник, с мольбой держась за стремена.
Нет, мне ее не возвратить, но я бы в жертву жизнь принес,
Лишь силой чуда бы она была на пир возвращена!
Торопит всадница коня — и сердце падает в груди,
Мечом обиды ранен я, жестоко грудь уязвлена.
Зачем не насмерть я сражен? Не легче ль муки мне пресечь,
Чем торопить в обратный путь и гнать сквозь темень скакуна?
Как горько одиноким быть на горьком пиршестве скорбей:
Нарушен сердца сладкий сон, душа покоя лишена.
От век так заведено: кто чашу радости вкусил,
Сто кубков горечи тому судьба велит испить до дна!
Я в одиночестве умру. Не диво ль — преданность моя
Ответной верностью в любви ни разу не награждена.
Когда белеет голова, с уединением смирись,
Ведь не украсит юный пир ни грусть твоя, ни седина!
Неверную не возвратишь. К чему ж терзаться, Навои?
Смотри: ты бледен, стан дрожит, душа печалью смущена.
Если в юности ты не прислуживал старым,
Сам состаришься — юных не мучай задаром.
Старость близится — будь уважителен к старцам,
Но от юных не требуй служить себе с жаром.
Распалившийся хмелем, подвыпивший старец —
Как старуха, что красится красным отваром.
Будто розы и листья пришиты к коряге,
Вид у пестрой одежды на старце поджаром.
Если мускус твой стал камфарой, не смешно ли
Камфару или мускус искать по базарам?
Постарев, обретешь и почет, и почтенье,
Притворясь молодым, обречешь себя карам.
Если в юности ты не роптал и смирялся,
Как состаришься — время ли спеси и сварам?
Благодатна судьба у того молодого,
Кто чело не спалил вожделением ярым.
Если похоть жжет старца чесоточным зудом,
В нем как будто пороки смердят перегаром.
С юным кравчим, со старцем-наставником знайся,
Если тянешься дружбой и к юным и к старым.
Навои прожил век свой в погибельной смуте,
Хоть почтен был и славой и доблестным даром.
О сердце, столько на земле враги вреда нам сделали,
Что даже преданность друзей сплошным обманом сделали.
Чадит от жара голова, как будто камни горестей
Пробили в куполе дыру — его с изъяном сделали.
На голове — не чернь волос, то — налетели вороны
И гнезда там, чтобы припасть к кровавым ранам, сделали.
От тьмы измены небосвод оделся черным войлоком,
А зори, ворот разорвав, рассвет румяным сделали.
Подай вина! Ведь мудрецы давно открыли истину:
Не солнце, а светила чаш рассвет багряным сделали.
Кааба или кабачок, о Навои, — пристанище:
Ведь их себе печаль и грех защитным станом сделали.
О таинствах любви — у тех, кто раб ее оков, спросите,
А тех, кто счастьем наделен, про радости пиров спросите.