Газели — страница 2 из 13

Хоть нет в умах других владык таких стремлений, добрый шах

Благих высот уже достиг, и люб такой уклад ему.

Порой в дервише шаха зришь, а в шахе суть дервиша есть, —

«Ты — видом шах, душой — дервиш», — так люди говорят ему.

Шах и дервиш покуда есть, да чтут они завет творца:

Служить дервишем — шаху честь, они ж — верны стократ ему.

Не от гордыни не умолк и нижет речи Навои:

Лишь милость шаха и свой долг так говорить велят ему.


* * *

О, мне бы крылья! Ввысь взлетев, летел бы вдаль, людей забыв,

Сгорели б крылья — побежал, подальше, прочь — пока я жив!

О, я покинул бы сей мир, и, пусть не дан мне дар Исы, —

Мне вместо крыльев — пыл души и одиноких дум порыв.

Увы, союз с людьми — тщета: я, пленник тысячи скорбей,

Готов единожды спастись, тысячекратно жизнь сгубив!

От друга — тысячи обид, и сотни бедствий от врагов,

И — за себя жестокий стыд, и — гнев людской несправедлив.

Мне не смотреть бы на людей, а растворить бы чернь зрачков,

Всей чернотою тех чернил себя навеки очернив!

Для птицы сердца моего мал вещей птицы дальний путь:

Я тверд душою, как гора, и дух мой тверд и терпелив.

Когда б не шахской дружбы плен, как Навои на свете жить,

Привязанности к двум мирам ни на волос не сохранив!


* * *

На всех влюбленных в ту луну быть рабскому клейму,

Заменит прах с ее следов для их очей сурьму.

Зачем не кряжи дальних гор? Мне хватит и того,

Что я и гору бед моих до неба подниму!

Я стал добычей воронья — о небо, пощади,

Не прибавляй своих когтей к терзанью моему.

Пусть шах в атласе и в венце — мне дорог вид иной:

Узбек мой ходит в колпаке, и люб халат ему.

И, рад уюту погребка, я не пойду в цветник:

Я розоцветный хмель налью — страдания уйму.

Когда тебе уж пятьдесят, смиреньем запасись:

Довольно буйства юных лет и сердцу, и уму.

Суров кумир твой, Навои, и милости не жди:

Подачек ждать не позволяй рассудку своему!


* * *

Он любить мне запрещает, простодушный, кроткий шейх!

Э, какой там кроткий! Злыдень, мерзкий пес в чесотке, шейх!

Что в вине твоем соринки, если даже коврик свой

После омовенья стелет в луже посередке шейх!

В море лжи и лицемерья, духом алчности гоним,

Посохом-веслом махая, плавает, как в лодке, шейх.

Яркий свет ума и веры разве может излучать

В заблуждениях погрязший разум твой короткий, шейх?

Сеть обмана расстилает для доверчивых людей,

Сделав зернами приманки погремушки-четки, шейх.

В ярости он — хищник дикий, похотлив — как грубый скот,

Хоть и кажется двуногим по прямой походке шейх.

На людей похожим станет разве только в кабачке,

Если хмелем бренной влаги пополощет в глотке шейх!

Если меж твоих собратьев я бы честного нашел,

Я рабом ему служил бы, радуясь находке, шейх!

Ты себя считаешь мужем, а наряд твой так цветист,

Что под стать лишь пестрой птице или глупой тетке, шейх!

Простодушна юность в дружбе, к ней стремится Навои,

Не беда, что дружбу тоже запрещает кроткий шейх!


* * *

Моя безумная душа в обломках сломленного тела —

Как тот безумец, что притих среди развалин онемело.

Краса твоих рубинов-уст чудесно оживляет мертвых —

То, верно, на живой родник дыханье божие слетело!

Жемчужины твоих зубов как будто в раковине скрыты,

Улыбка створки разомкнет — гляжу на блеск оцепенело.

Стекая, медленно дрожит в моих ресницах капля крови —

То, в капле влаги отразясь, наверно, роза заалела.

Я стан твой вспомню — и в строке все недописанные буквы

Прямы, как в слове «джан» «алиф», что выводил писец умело.

Всю жизнь отдам я за тебя, любовь моя, ты — совершенство:

Как среди тварей человек, ты меж людьми царишь всецело!

И если хочешь, Навои, чтоб людям смерть не слала горе,

Про горе не слагай стихи, в которых бы страданье пело!


* * *

Вчера я с луноликой был — ах, это сон, виденье, бред!

О, нет, не бред: где нету сна, там сновиденья тоже нет!

Поверженного сердца зов — то о свидании мольба, —

Так нищего немой вопрос завесою стыда одет.

Ах, очи на твоем лице — как буква «айн» на строчках книг,

А пятнышки в твоих очах — как на нарциссах точек след.

И стан мой немощью согбен перед красой того чела —

Так меркнет месяц в небесах, сияньем солнечным задет.

Слезами орошу я путь — мой кипарис сюда придет:

Проглянет, словно бы росток, живою влагою согрет.

Мечом измены, как калям, засохший стан мой расщеплен,

Мой стон немой — словной не мой: камыш засох — напевам вред!

Как животворна влага уст, но Навои не пить нектар,

И Хызра век не для него: ему не видеть долгих лет!


* * *

Она, покинув пир, ушла, и села на коня, хмельна,

А я к стопам ее приник, с мольбой держась за стремена.

Нет, мне ее не возвратить, но я бы в жертву жизнь принес,

Лишь силой чуда бы она была на пир возвращена!

Торопит всадница коня — и сердце падает в груди,

Мечом обиды ранен я, жестоко грудь уязвлена.

Зачем не насмерть я сражен? Не легче ль муки мне пресечь,

Чем торопить в обратный путь и гнать сквозь темень скакуна?

Как горько одиноким быть на горьком пиршестве скорбей:

Нарушен сердца сладкий сон, душа покоя лишена.

От век так заведено: кто чашу радости вкусил,

Сто кубков горечи тому судьба велит испить до дна!

Я в одиночестве умру. Не диво ль — преданность моя

Ответной верностью в любви ни разу не награждена.

Когда белеет голова, с уединением смирись,

Ведь не украсит юный пир ни грусть твоя, ни седина!

Неверную не возвратишь. К чему ж терзаться, Навои?

Смотри: ты бледен, стан дрожит, душа печалью смущена.


* * *

Если в юности ты не прислуживал старым,

Сам состаришься — юных не мучай задаром.

Старость близится — будь уважителен к старцам,

Но от юных не требуй служить себе с жаром.

Распалившийся хмелем, подвыпивший старец —

Как старуха, что красится красным отваром.

Будто розы и листья пришиты к коряге,

Вид у пестрой одежды на старце поджаром.

Если мускус твой стал камфарой, не смешно ли

Камфару или мускус искать по базарам?

Постарев, обретешь и почет, и почтенье,

Притворясь молодым, обречешь себя карам.

Если в юности ты не роптал и смирялся,

Как состаришься — время ли спеси и сварам?

Благодатна судьба у того молодого,

Кто чело не спалил вожделением ярым.

Если похоть жжет старца чесоточным зудом,

В нем как будто пороки смердят перегаром.

С юным кравчим, со старцем-наставником знайся,

Если тянешься дружбой и к юным и к старым.

Навои прожил век свой в погибельной смуте,

Хоть почтен был и славой и доблестным даром.


* * *

О сердце, столько на земле враги вреда нам сделали,

Что даже преданность друзей сплошным обманом сделали.

Чадит от жара голова, как будто камни горестей

Пробили в куполе дыру — его с изъяном сделали.

На голове — не чернь волос, то — налетели вороны

И гнезда там, чтобы припасть к кровавым ранам, сделали.

От тьмы измены небосвод оделся черным войлоком,

А зори, ворот разорвав, рассвет румяным сделали.

Подай вина! Ведь мудрецы давно открыли истину:

Не солнце, а светила чаш рассвет багряным сделали.

Кааба или кабачок, о Навои, — пристанище:

Ведь их себе печаль и грех защитным станом сделали.


* * *

О таинствах любви — у тех, кто раб ее оков, спросите,

А тех, кто счастьем наделен, про радости пиров спросите.