Послушай шепот уст моих — слова их только о тебе,
Но жизнь покинуть срок придет — и вздохом изойдут уста.
Большую чашу, кравчий, дай! На мне как будто сотни уст, —
От лютой жажды исцелит ведь лишь такой сосуд уста!
Послушай, хочешь уберечь ты тайну сердца своего, —
Не подражай бутонам роз: пусть губ не разомкнут уста!
Когда тюльпаны зацветут на брошенной моей могиле,
Знай: пламень сердца рдеет тут, здесь раны кровь мою пролили.
О, злы уколы стрел твоих — из ран ручьями кровь струится,
А ты еще мне раны шлешь — ах, стрелы глаз не жестоки ли?
Обитель тела не нужна сраженному безумьем сердцу:
О доме вспомнит ли Меджнун, блуждая средь песков и пыли?
Когда о бедствиях моих, друзья, рыдал я в ночь разлуки,
Что значит этот ливень слез — вы хоть бы раз меня спросили!
И даже Ной — мне не чета: сто тысяч лет разлука длится,
Взметнулась к небу буря слез, потоп — не ровня ей по силе!
О ты, кто на пиру мирском изведал чаш круговращенье,
Знай: много чаш кровавых слез тебе дары небес сулили.
О Навои, когда во сне увидишь свой предел родимый,
Не говори, что вздорен сон, что в снах безумца нету были!
Светом ночи взойдет моя дева-луна,
Западня ее кос непрозримо темна.
Темнота людям очи затмить норовит,
Но любимой моею светлы времена!
А меня отрешила от дружбы своей. —
Вот какая недоля еще мне дана!
А с такою бедой я и жить не смогу,
Кличу смерть я — сошла на меня тишина!
В утро Судного дня мне прозреть лишь дано,
Чашу мрака ночного испил я до дна.
Верных роз не бывало в мирском цветнике. —
Замолчи, соловей, твоя песнь не нужна!
А умрет Навои — вы не пойте о нем:
Лишь споете ту песнь — всех погубит она!
Узор твоих волнистых строк теперь в душе моей живет,
Что ни алиф, то стройный стан в воображении встает.
Нет, не письмо прислала ты, а светозарный талисман,
Он горе в радость превратил, дом озарил моих невзгод.
Сияют нити дивных строк, и в плачущих моих глазах
Кровавые прожилки их пылают ночи напролет.
Иссохший, немощный, я сам похож на трепетную нить.
И корчится она в крови, что из обоих глаз течет.
Возлюбленная — всех милей, и драгоценен каждый знак,
Что истомившейся душе весть о любимой принесет.
О щедрая, ты не письмо — ты нищему алмаз дала,
В руинах дней своих никто таких сокровищ не найдет.
Будь счастлив, Навои: пришло ее желанное письмо —
Оно тебе от всех скорбей освобождение дает.
О мой алмаз, по ком тоску душа и плоть хранят,
Как две жемчужины живых, что в двух ларцах горят.
Войди в цветник, и пусть, узрев твой кипарисный стан,
В смятенье ирисы придут, как в бурю, задрожат.
Смотреть на розу перестал влюбленный соловей,
Увидев, как проходишь ты через цветущий сад.
В науке похищать сердца так преуспела ты,
Что некого на всей земле с тобой поставить в ряд.
О виночерпий, дай взгляну на чистое вино —
На светлой глади отражен ее знакомый взгляд.
Да, если хочешь, чтобы враг надежней друга стал,
То с другом не входи к врагу — и кончится разлад.
Кем оказался Навои в огне своей любви?
Он — словно нищий на костре, он пламенем объят.
Кипарис подобен розе увлажненной, — говорю.
Уст рубин вину подобен — я, влюбленный, говорю.
Бровь ее мне станет кыблой — сердцу моему приют.
Эта бровь — что свод михраба, — преклоненный, говорю.
Сердце плачет кровью, вижу через трещину в груди.
В скорби о ее рубинах — я, пронзенный, говорю.
Не со звездами сравню я красоту ее лица —
Мир сияет, словно солнцем освещенный, — говорю.
Как душе освободиться от безумия оков, —
Каждым волоском любимой оплетенный, говорю.
Что атлас нам златотканный! Лучше — бедности пола.
Ты и в рубище прекрасна, — умиленный, говорю.
О, не отводи ты взгляда в сторону от Навои!
Он влюблен в тебя навеки — я, плененный, говорю.
Занемог я, покинут моей чаровницей, увы.
Для души стало тело лишь ветхой темницей, увы.
Мрак разлуки с любимой и родинкой темной ее —
Вот пятно на ланитах судьбы мрачнолицей, увы.
И предвестницей горя любви моей злая звезда
В гороскопе предстала блаженства денницей, увы.
Посмотри: старец-разум, наставник заботливый мой,
Стал игрушкою детской, смирясь над шутницей, увы.
Словно призрак, блуждаю в пустыне безумий моих,
Скорбен дух. Дни унылой бегут вереницей, увы.
Тело странствует ныне по улице райской твоей.
Много ль бедному нужно? Я сыт и крупицей, увы.
Сердце взято любовью, все отнято: разум, покой,
Все разрушено шаха жестокой десницей, увы.
Пламя ада — неверным, а верным — забвения прах:
Те восстали, а этих рок смял колесницей, увы.
Расставание — смерть, смерть — разлука навек, Навои!
А мечту о бессмертьи считай небылицей, увы!
В мой дом, разгорячась, вбежала с вечернею звездой она,
Испариной омыла розы, как розовой водой, она.
Ресниц разбойничьи кинжалы — похитчики моей души,
Прядь амбровым жгутом спустила на стан свой молодой она.
Приют мой темный озаряет солнцеподобный лик ее.
Я на свету дрожу пылинкой, — не луч ли золотой она?
Взяв за руку меня, смеется, сажает около себя,
Пересыпает слов алмазы, сверкая красотой, она.
И говорит: «Печальный друг мой, как поживаешь без меня?»
Что я отвечу ей? Сковала язык мой немотой она.
Кувшин с вином она открыла и кубок полный налила,
Пригубив, молвила с упреком, с лукавой прямотой она:
«Скажи, Меджнун, не сновиденье ль, что разума лишился ты?
Испей вина, открой мне душу, какой живет мечтой она?»
Я выпил, потерял сознанье, к ногам возлюбленной припал, —
Не хмель сразил меня — сразила своею добротой она.
Тому, кто в снящемся свиданьи, как Навои, блаженство знал, —
Не спать до воскресенья мертвых: сон сделала бедой она.
Чаша, солнце отражая, правый путь явила мне.
И раздался голос чаши: «Друг твой отражен в вине».
В чаше сердца — образ друга, но и ржавчина тоски,
Лей щедрее влагу в чашу, исцелюсь тогда вполне.
Если есть такая чаша, то цена ей сто миров.
Жизней тысячу отдам я, с ней побыв наедине.
С тем вином — Джемшида чашей станет черепок простой,
И Джемшидом — жалкий нищий, жизнь нашедший в том вине.
Мальчик-маг, когда пируют люди знанья в кабачке,
Чашу первую ты должен поднести безумцу, мне.
И едва лишь улыбнется в чаше сердца милый лик,
Все, не связанное с милой, вмиг потонет там на дне.
Обрету я миг свиданья перед чашею с вином, —
Кто сказал «вино» и «чаша», видит встречу в глубине.
Только есть другая чаша и другое есть вино,
Что там ни тверди, отшельник, возражая в тишине.
Навои, забудь о жажде. Кравчий вечности сказал:
«Чаша — жажде утоленье, мудрость пей в ее огне».
О мечта моя, стройнее, чем алиф, твой тонкий стан,
Лик твой — камень драгоценный — в утешенью сердцу дан.
Так изящно ты смеешься, что соперницы твои
Пламенеют от смущенья, словно роза иль тюльпан.
Что дыханием Мессии я назвал твои слова,
Ты прости: не чужд ошибок иногда и сам Коран.
Я сказал, что отзовется вздох мой в сердце у тебя,
Но едва ль он будет слышен там, где лютня и тимпан.
Навои! Всем людям страсти песнь мученья твоего
Разорвет на части сердце, истомленное от ран.