– Уборная там, иди, мальчик, – тётка показала налево, и ладошка Диника сразу выскользнула из Лениной руки. – Не напачкай мне! Цепочку на бачке сильно не дёргай!
– Я большой, – крикнул Диник.
– Большой, а не разулся. Так, а вы сюда.
Тётка повела Лену и Марину в другую сторону.
Тускло, холодно, голо. Но они так устали, что были рады любой комнате, лишь бы не стоять. Собрали последние силы, чтобы помыться над тазиком, торопливо съели что-то чёрствое, легли. Лена с Диником на разложенном диване, для Марины – раскладушка. А больше здесь ничего не было.
Диник уснул быстро, а Лена никак не могла. Думала, что отключится сразу, но глаза бездумно таращились на высокий серый потолок и лепной бортик, что тянулся по верхней границе стены. Поскорее бы Марина пришла. Говорят и говорят с тёткой в кухне, никак не успокоятся.
– Одеяла вот. Больше нет. Отопление только через месяц дадут, сыро у нас. Куртками их накрой… – проворчала тётка.
– Хорошо, – согласилась Марина.
– От меня ничего не жди, тут тебе не гостиница.
– Хорошо.
– Воду в кастрюле согрей, если тоже помыться хочешь.
– Хорошо.
– А это что у тебя?
– Обожглась.
– Ну да, конечно. А бровь разбила, когда упала. И у девчонки руки в синяках. Не юли, отвечай как есть, раз пришла. Его работа? Мужа твоего?
– Нет. То есть он – не муж. В смысле, по документам я не замужем.
– Ещё лучше. И говоришь, что не воровка. Ты хоть сама понимаешь, что натворила?
– Да, понимаю. Это ненадолго. Мне просто надо подумать, неделю или две, не больше. Выход же есть всегда.
– Нет. Не всегда. Вот, помажь, и с утра тоже. Быстрее заживёт.
– Спасибо.
– Очень мне надо твоё спасибо…
Потолок пошёл рябью, расплылся, превратился в тёмное беззвёздное облако, опустился и придавил Ленины веки. Голоса не голоса, гул, шелест, тишина.
Лена проснулась, но вида не подала, только притянула колени к груди и сжалась сильнее, чтобы сохранить тепло. «Умм, умм», – где-то рядом негромко тянул Диник. Значит, рисует. В его рюкзачке полно всякого барахла. Диник может часами вот так лепить или рисовать, повторяя задумчивое «умм» на одной ноте. Было время, когда Марина опасалась, что это признак аутизма, но быстро успокоилась. Всё у Диника нормально, нечего надумывать.
– Ты чего мычишь? – недовольно поинтересовался тёткин голос.
– Я не мычу.
И снова – «умм, умм». Лена поняла, что больше не заснёт, не стоит и пытаться. Открыла глаза, осторожно привстала, опираясь на локоть. Древний продавленный диван застонал, щёлкнул пружинами, но тихонько, не выдал Лену.
Длинная узкая комната – кажется, такие называют пеналами – заканчивалась пустым проёмом. Ни двери, ни хотя бы занавески. Дальше был кухонный закуток с одним окошком, но окошко это выходило не на улицу, а в подъезд. Стоп. Не было вчера никаких подъездов. Тогда – на галерею, на кусок глухой стены между арками. С дивана видна тусклая лампочка, низко свисающая с потолка на толстом витом шнуре, край стола под клеёнкой и половина тётки, которая сидела на низкой скамеечке и чистила картошку. Плюх – упала картошина в миску с водой. «Умм», – отозвался Диник. Его видно не было.
– Хватит мычать, – сказала тётка.
Диник помолчал и вдруг спросил:
– А вы моя бабушка?
– С чего бы?
– Вы старая. Бабушки старые. У меня есть другая бабушка – бабушка Люба. Она варит суп с картошкой и пельменями, я его не люблю. Ещё она смеётся, когда не смешно. Повела нас с Леной в кино на мультик и там сначала все смеялись, а потом, когда все переставали, смеялась одна бабушка Люба. А дома у неё всегда громкий телевизор. У вас есть телевизор?
– Нет. И я тебе никто.
Диник помолчал немного и выдал:
– Но если вы маме – кто, то и мне – кто.
– Она тебе не мама.
– Мама. Мама Марина.
Лена подумала, что надо вмешаться. Слишком много Диник болтает, а Марина несколько раз просила никому ничего не рассказывать. Вообще ничего. Даже свою фамилию не называть. Но Диник не стал развивать тему, снова замычал. В миску упала ещё одна картошина.
Лена вздохнула, посмотрела на чёрное пятно плесени в углу, на жёлтые следы потёков по стенам, на вывернутую проводами наружу розетку и чуть не расплакалась от внезапного приступа острой, распирающей горло тоски. Им тут не место! Как же вышло, что Лена лежит сейчас под тощим одеялом и красной Марининой курткой в чужой холодной комнате, похожей на склеп, в неизвестно каком городе на краю мира, вместо того чтобы сидеть за своей партой в школе. Как ей жить, если нельзя пойти домой. Как вообще возможно то, что случилось, ведь такого просто не может быть. Как всё вернуть назад и как не закричать, не завыть. Как?!
– Тётя, а как вас зовут? – услышала Лена голоса из кухни.
– Рузанна.
– Как?
– Тётя Руза. Устраивает?
– Тётя Роза, а можно я у вас в кладовке старые вещи посмотрю? Я уже всё нарисовал.
– Нет.
– Я не поломаю. Можно?
Лена невольно улыбнулась. У тётки против Диника никаких шансов, не отвертится. А у Лены никаких больше «как». Просто. Просто встать и жить.
Она стояла у окна их новой спальни, а верблюд шёл по ослепительно солнечной улице. По твёрдой утоптанной земле, потому что асфальта здесь не было. Но Лена смотрела не на землю, а на верблюда. Он был настоящий, живой, шагал себе невозмутимо. Светло-светло-коричневый, с большими выпяченными губами, округлыми боками и тонкими длинными ногами. Голову верблюд держал высоко, горделиво. Шёл степенно, не торопясь, и словно перекатывался весь под короткой клочковатой шерстью. Два горба подрагивали в такт шагам. Лена подумала, что верблюду совершенно безразличен и смуглый дядька, который подгонял его длинной палкой, и мальчишки, что кружили стайкой вокруг, бросая камешки. Дядька покрикивал то на них, то на верблюда, но его никто не слушал. Ещё Лена подумала, что это невозможно – верблюд! Цирк какой-то. Дядька, дети, эти их рубахи и широкие штаны, дом напротив с огромными воротами, полукруглыми проёмами окон. И дерево, высокое, пышное, густо увешанное гроздьями белоснежных крупных цветов.
Лена обернулась, глянула в кухню, чтобы позвать Диника и спросить тётку, но они ведь ушли в кладовку. Снова посмотрела в окно. Недоумённо прижалась лицом к стеклу, потом нащупала и подняла тугую щеколду, распахнула створки, высунулась на улицу по пояс… никаких верблюдов. Никаких дядек и мальчишек. Только солнце осталось прежним, горячим и невыносимо ярким, Лена и не знала, что оно бывает таким осенью. По серой асфальтовой дороге проехала машина. За ней ещё несколько. Белёный бордюр, тротуар. В типовом кирпичном доме на той стороне нет ворот, а окна самые обыкновенные, прямоугольные, над каждым вторым висит коробка кондиционера. И продуктовый магазинчик на первом этаже – «Минисупермаркет 24 часа».
Чёрт возьми. Но Лена видела! Наверное…
И ведь никому не расскажешь, всё равно не поверят.
Лена рассеянно собрала постельное и сложила диван, косясь на окно. Прошлёпала босиком по коридорчику, заглянула в тёткину комнату, забитую старой полированной мебелью и пёстрым тряпьём, но войти не решилась. Умылась над ржавой раковиной в туалете, убеждая себя, что мерещится всякое от усталости. Или плесень тут галлюциногенная. Позавтракала куском хлеба с маслом и почти себя убедила. А всё равно бегала к окну, выглядывала, на что-то надеялась. Пока не пришла Марина. С ней Лена тоже не стала говорить о верблюде, потому что есть вещи поважнее.
Марина ходила в банк и звонила домой. Точнее, соседке Юле – вечно недовольной крупной блондинке с припухшими сонными глазами. Лена ей не доверяла, но Марина считала Юлю вполне надёжной. Особенно после того, как Юля веселилась со своими гостями во дворе под окнами, а Марина жёстко попросила это прекратить – дети спят, надо понимать про ночь и вопли. Гости разошлись, а обиженная Юля принялась колотить в их дверь, выкрикивая такое, что даже пьяный папа себе никогда не позволял. Потом несколько дней не показывалась, а потом пришла извиняться. Переступила через себя, потому что совесть оказалась больше гордости. Марина уважала Юлю за это. И хотя дружба у них так и не сложилась, могли иногда поболтать о счетах за коммуналку, распродажах и прочем житейском.
Теперь же Юля стала участницей их личной драмы, это ведь она вызвала полицию. И она предупреждала Марину раньше. Такое вот доверенное лицо. Не самый худший вариант.
На жадный Ленин взгляд Марина ответила своим виноватым. Нет, новостей нет. Он вернулся вчера, потом ушёл, и больше Юля его не видела. В квартире тихо. Надо подождать. Чего? Не знаю. Чего-нибудь.
Диник копался в кладовке долго и самозабвенно, но был разочарован. Что толку от старых нерабочих мышеловок, керосиновых ламп, распухших от сырости книжек, дырявых половиков и прочего мусора? Если бы не фотоаппарат, он бы, наверное, заплакал от огорчения. Но фотоаппарат немного утешил Диника.
– Лена! Иди скорей! Вот тут становись, возле цветочков. Улыбайся! Не так, а чтобы красиво было. Сейчас. Погоди. Нет, не это. Тут кнопочка… он что, поломанный? Тётя Роза, ваш фотик поломанный!
Оказалось, что фотоаппарат – тяжёлый «Зенит» с большим, далеко выступающим объективом – вполне рабочий, просто надо потянуть до упора специальный железный рычаг, словно взвести курок, а уже потом жать на кнопку. Но снимков всё равно не будет, плёнки-то нет. А где её взять – непонятно, их, наверное, уже и не продают.
Диник расстроился, сунул фотоаппарат Лене в руку и понуро побрёл на улицу. Вдруг там найдётся что-то интересное. Собака, например. Или другой ребёнок. Уходить со двора нельзя, он помнит. В подвал лезть тоже нельзя. Ничего нельзя. Но хоть воздухом дышать можно, и на том спасибо.
Диник тосковал, и Лена хорошо его понимала. Она тоже маялась в недружелюбной чужой квартире. Тяжело в доме, где нет у тебя никаких дел и забот, но в то же время надо быть полезной, иначе каждый хозяйский взгляд станет молчаливым упрёком. Словно Лена – неблагодарная лентяйка. Бродит из угла в угол с унылым лицом, только нервирует. А она просто не знает, как себя вести, куда можно присесть и за что взяться. Лена бы сказала об этом, но никто не спрашивал. Тётка возилась на кухне, Марина стирала бельё в тазу, а у Лены даже телефона не было, чтобы уткнуться в него с умным видом.