В мастерской он подружился со своим соседом по общежитию Мишей Бубновым. У Миши были желтые, как цыплячий пух, волосы, белые брови и ресницы и невероятное количество веснушек. Кукушкин рассказал Мише о своей затее. Миша серьезно покачал головой и сказал:
— С вечным двигателем ничего не выйдет. Трение помешает. Сам пробовал.
Кукушкин никакого представления о трении еще не имел, но, согласившись с Мишей, оставил свое изобретение.
Бубнов был серьезным человеком. Его мечты были гораздо скромней и приземленней кукушкинских. Он хотел быть пожарником, потому что его деревня Максаки на его памяти горела дважды. Он выписывал журналы «Красный пожарник» и «Знание — сила».
В журнале «Знание — сила» они наткнулись на схему детекторного приемника.
Все пять кукушкинских рублей и Мишины сбережения пошли на выписку проволоки, клемм, гнезд и детекторов. На помощь им пришел Сергей Александрович.
К зимним каникулам приемники, аккуратно покрытые синей эмалью, были готовы и опробованы. В наушниках гудела музыка. В наушниках было ясно слышно: «Внимание! Говорит Москва!»
Г л а в а д в е н а д ц а т а яЖЕНЩИНЕ НИ В ЧЕМ НЕ ОТКАЗЫВАЮТ, И БАЛАБАН СТРЕЛЯЕТ В ОКНО
За одной партой с Кукушкиным сидела Тоня Магрычева. Она училась вместе с ним в бабаевской школе, жила в деревне Кожино, в полуверсте от Дранкина. Кукушкин не обращал раньше на нее внимания; ну, девчонка как девчонка, что с нее взять, да еще белоручка.
Пятистенный с приделом дом Магрычевых стоял в стороне от деревни. Его так и звали — Магрычевский хутор. Дом был крыт железом, стоял на каменном фундаменте; на придворье было два амбара и три сарая, погреб и свой колодец. Отец Тони — Козьма Флегонтович — промышлял кожами и корьем. Лучшие поля и покосы принадлежали Магрычеву. Сам хозяин подворья, сухой дубленый старик, был лыс, как куриное яйцо, и ребятишки любили дразнить его:
Шла плешь в гору,
Да шла плешь под гору.
Плешь с плешью встретились,
Плешь плеши и говорит:
— Ты плешь?
— Я плешь!
— На плешь капнешь,
Плешь обваришь.
— Что, плешивый, говоришь?
Прокричат эту дразнилку хором и — в стороны. Козьма Флегонтович грозил обидчикам палкой и запоминал их. Запомнил он и Кукушкина.
Надрал Кукушкин пучков пять корья, высушил и принес на магрычевское подворье.
— Тащи к сараю, милок, сейчас приму, — попросил Козьма Флегонтович. Кукушкин пошел вслед за хозяином. Хозяин взвешивал корье.
— Разложи-ка его на солнышке, оно еще не просохло, и иди с богом.
— А деньги?
— Подь сюда, милок, отсчитаю.
Кукушкин подошел. Магрычев ловко ухватил его за ухо и выдворил с подворья коленом под зад, приговаривая: «Плешь да плешь и нашего по-ешь!» И ушел Кукушкин несолоно хлебавши.
Страшнее самого хозяина по всей округе был его сын Мефодий, по прозвищу Балабан. Он уже отсидел полтора года в тюрьме за поножовщину. Ходил Балабан в хромовых сапогах и в рубахе нараспашку. Рукава были закатаны выше локтя. На груди красовался выколотый синий орел, держащий в когтях женщину; под татуировкой была выколота подпись: «Я помню чудное мгновенье». Руки Балабана тоже были разрисованы змеями и якорями.
— Ты поедешь на каникулы домой? — спросила Тоня Кукушкина.
— Пойду! — ответил Кукушкин.
— Поедем вместе, за мной приедут.
— Ладно!
Кукушкин посмотрел на Тоню так, как будто в первый раз ее увидел.
В то утро, когда за Тоней приехал Балабан, Кукушкин собрал свой сундучок, бережно уложив в него приемник, и вышел. Тоня уже сидела в легких беговых саночках, в беличьей шубке и в беличьей шапочке, легкая, как снегурочка из сказки.
— Иди сюда, — позвала она Кукушкина.
— Это еще зачем? — недовольно проворчал Балабан.
— Или он со мной поедет, или я вылезу и пойду пешком, — спокойно сказала Тоня, и, странно, Балабан смолчал.
Кукушкину это понравилось. «Женщине нельзя ни в чем отказывать», — прочел Кукушкин в какой-то книге и, вспомнив это сейчас, уселся рядом с Тоней в легкие бегунки.
Балабан тронул вожжой, и рыжий в яблоках жеребец взял с места и понес. Только снежная пыль летела в лицо да комья снега из-под копыт стукались о передок. Двадцать верст до Кожина пролетели, как песня на сенокосе, весело и незаметно.
— Приходи к нам в гости, — сказала Тоня, вылезая из бегунков.
— Лучше ты к нам приходи, — ответил Кукушкин, оглядывая лохматого цепного пса, привязанного к стойке крыльца.
Тетя Поля к приезду Кукушкина вытопила печь в приделке, и он сладко заснул на кровати деда Павла. Сон повалил его сразу на обе лопатки, и Кукушкин не сопротивлялся ему. Встал он поздно. На улице было тихо и солнечно. Солнце горело в каждой снежинке, звонкое и ослепительное. Иней легчайшими шапками белел на тишайших деревьях. Снегири на белой рябине висели как спелые яблоки. В морозном воздухе над трубами стояли неподвижные дымки. Кукушкин умылся и зашел в избу. Тетя Поля сидела у окна и расчесывала Танюшке голову. На столе уже посапывал самовар. Солнце было везде: в Танюшкиных волосах, длинных и золотистых, в чайной ложке и в сахарнице. Завтракали весело и дружно. Овсяные блины с вареньем и сметаной сами просились в рот. Четыре тарелки блинов растаяли на глазах.
После завтрака Кукушкин оделся, взял топор, встал на лыжи и отправился в лес. Он выбрал две прямые сухостоины, обтесал и ошкурил их и волоком притащил в деревню. Одну жердь он прикрепил к ветле, другую — на крыше, к трубе. Натянул между ними на изоляторах проволоку, сделал отводку к окну приделка, залез в подполье и закопал в землю старое железное ведро с припаянной к нему проволокой, — сделал все, как советовал умный журнал «Знание — сила». Пока он всем этим занимался, Танюшка успела кому-то сказать, тот передал другому, и слух о том, что Кукушкин будет говорить с Москвой, облетел всех. Когда он, закончив последние приготовления, взялся за рычажок детектора и настроил вариометр на нужную волну, приделок деда Павла уже не мог вместить любопытных, они толпились под окнами.
— Тише! — сказал Кукушкин.
И все замерли, как в церкви во время проповеди попа Александра. В тонких мембранах наушников послышалась музыка. Кукушкин настроил приемник на высшую громкость и передал наушники тете Поле. Она сняла платок, перекрестилась, лицо ее расплылось в улыбке трогательного удивления. Она только и могла сказать:
— Батюшки, а ведь в самом деле играют…
Наушники переходили из рук в руки, и вместе с этим росло восхищение Кукушкиным; он был как бог, и золотой венчик славы уже сиял над его белесым чубом. Наконец наушники попали дяде Токуну. Его рот от неожиданности раскрылся, борода завернулась набок, и в глазах мелькнули веселые огоньки. Видимо, передавали веселую музыку.
— Ой, бабы-девушки, шлеп те во щи! — воскликнул дядя Токун и пустился в пляс. И так разошелся, что чуть не опрокинул приемник, запутавшись в проводах.
Среди гостей Кукушкин заметил Тоню. Подозвал ее и дал ей наушники. Тоня послушала и спросила:
— Правда, это ты сам сделал?
— Он все может, — ответил за Кукушкина дядя Токун. — Он может сделать так, что на кожаном сапоге и на лысине твоего отца борода вырастет!
И Кукушкин никак не мог решить, то ли это похвала, то ли насмешка.
К вечеру пришел посыльный из сельсовета. Кожинских и дранкинских мужиков приглашали на собрание в бабаевскую школу. Вместе с тетей Полей в Бабаево отправился и Кукушкин. Ему хотелось послушать, что будет на собрании, а главное — повидать Алексея Ивановича.
У Алексея Ивановича и Елизаветы Валерьяновны был непререкаемый авторитет. Они всегда были вместе. Они обращались друг к другу на «вы». Все в округе называли их «наши учителя» и запросто шли к ним за любым советом и никогда не получали отказа. Вот и сейчас они сидят рядом с великолепным Красовским, председателем сельсовета, в президиуме, за покрытым кумачом столом, и маленькая Елизавета Валерьяновна, седенькая и подвижная, протирая пенсне, что-то шепотом говорит своему мужу.
Великолепный Красовский начал издалека. Он говорил о гражданской войне и об Антанте. Об издыхающей гидре капитализма, доживающей последние дни, и еще о многих вещах мирового значения, в знании которых, по мнению всего сельсовета, Красовский был настоящий дока. И только к концу речи коснулся организации колхоза:
— Так что, трудящиеся крестьяне, вы должны понимать всю классовую выгоду коллективного ведения хозяйства, только общий труд обеспечит нам дорогу к зажиточной жизни.
— Своего не посеешь — чужого не поешь! — сказал сидящий в первом ряду Козьма Флегонтович своим скрипучим голосом так, что все услышали.
— Сам-то чей жуешь?
— Пусть наш учитель скажет!
Алексей Иванович встал из-за стола; оглаживая бороду, стал ходить перед собранием, как перед классной доской, спокойно доказывая преимущества колхоза.
— Конечно, колхозы для кулаков — смертная петля, а для простого труженика-крестьянина — спасение. Так ведь я говорю?
— Так-то так, да по сторонам оглядывайся! — донеслось из задних рядов.
Кукушкин узнал голос Балабана.
— Пиши меня в колхоз первым! — сказал дядя Токун.
— Тебе что, у тебя ни кола ни двора и узды от чужой кобылы нету!
— Кто был ничем, тот станет всем! — бойко ответил дядя Токун.
Страсти разгорались. Тетя Поля осторожно потрогала Кукушкина за локоть.
— Пойдем домой. Танюшке одной не управиться.
Кукушкин ушел.
Утром в Дранкино пришла страшная новость.
Мужики из школы разошлись за полночь, так и не решив окончательно, быть или не быть колхозу. Алексей Иванович и Елизавета Валерьяновна пришли в свою комнату, попили чаю, и Елизавета Валерьяновна легла спать. Алексей Иванович посидел за столом, проверяя тетради, потом погасил лампу, разделся и подошел к постели.
Елизавета Валерьяновна привстала, освобождая ему место. В это время и раздался выстрел. Заряд картечи угодил Елизавете Валерьяновне в голову. Она замертво упала на подушку.