Загон с овцами дышит сухим и пахучим теплом; изредка оттуда доносится блеяние — то нежное, то хрипло-басовитое. Поодаль от костра полукругом лежат собаки и жмурятся на нас.
Илико не отрывает глаз от пляшущего пламени. Он неразговорчив, как его дед, за весь вечер не сказал пяти сдов.
— О чем задумался, Илико? — спрашиваю я.— Устал?
Молча кивает головой.
— Влюбился! — осклабился Дурмишхан.— Туристка полюбил...— И, мешая русские и грузинские слова, брызгая слюной и подсобляя себе руками, Дурмишхан рассказывает, как неделю назад в эту долину прикатили туристы на трех мотоциклах, все в железных шапках, во — котлы на головах, хоть лобио в них вари; в очках на полморды, страх, а не люди; в штанах, ей-богу, парня от девки не отличишь,— Палатки вон там у ручья поставили. Не туда смотришь, во- он, где ива серебрится, там поглубже. В первую же ночь купаться полезли нагишом! На берег выбежали...— Старик негромко прерывает Дурмишхана и недовольно хмурит брови.— На следующее утро пришли, попросили барана продать. Большие деньги предлагали. Он не разрешил,— Дурмишхан кивает на старика.— Уперся, и хоть тресни! А когда не вышло, решили они выкрасть барана. Что было! Что было! Одного чуть собаки не порвали. Художник он был, Шакро звали, все фотоаппаратом щелкал. Подкрадется, когда не ждешь, и щелкнет. Особенно Илико нашего много нащелкал. Очень он их девкам приглянулся... Так Шакро этот пришел перед отъездом ругаться. Как ни обзывал: и деревенщина-то мы, и не грузины — закон гостеприимства забыли. Мы, говорит, художники из Кутаиси, мои, говорит, фотографии во всех газетах помещают! Перед тем как уехать, стал на мотоцикле вокруг отары кружить. Овцы перепугались. Я ружье схватил, еле Илья унял меня, пристрелил бы, ей-богу. И свои ему кричат: «Перестань, Шакро!» А он взбесился. Час, наверное, носился, пока Илья не пригрозил собак спустить. До сих пор. вонь от его тарахтелки не выветрилась... Три дня пожили, а грязи!..— Дурмишхан смачно сплевывает в костер, переводит дыхание и, неожиданно улыбнувшись, переходит на грузинский.
Тяну Джано за рукав:
— О чем он?
Похоже, Дурмишхан сам хочет перевести свои слова, но Илья вдруг говорит ему что-то коротко и строго, и немолодой мужчина с седой щетиной и горькими складками у рта встает послушно, как мальчик, и уходит в темноту.
Я обижаюсь за Дурмишхана и с вызовом спрашиваю старика:
— Куда вы его отправили?
Илья не отвечает, только встречает мой взгляд своим твердым спокойным взглядом. Я опускаю голову. Я вдруг понимаю, что весь вечер бессознательно избегала этого прямого и твердого взгляда. В нем нет ни укора, ни порицания, напротив, он вполне дружелюбен, но, встретив его, я вдруг стыжусь себя и опускаю голову.
Некоторое время все молчим.
Ветерок опять пробегает над нами, прошмыгнув через терновник, касается ив у ручья, на мгновение осеребрив их. Нежным голосом блеет в загоне ягненок. Костер постреливает искрами, и собаки, полукругом лежащие поодаль от нас, настораживают уши на каждый выстрел.
Наклоняюсь к Илико.
— Ты в школе учишься?
— Да.
— В каком классе?
— В десятом,— он неплохо говорит по-русски.
— Хочешь стать пастухом?
Он пожимает плечами.
Я не о том говорю с ним. Не о том и не так. Он хозяин костра, а я всего лишь гостья. Это простое наблюдение вдруг обретает емкость философского обобщения.
Возвращается Дурмишхан, выступает из сгустившейся тьмы, блики костра пляшут на его сутулой фигуре. Он недовольным тоном говорит что-то Илье, с демонстративной независимостью садится к костру и протягивает Джано пустой рог.
Илико отходит наломать хворосту, одна из собак останавливается перед ним, с боку на бок наклоняя голову и внимательно следя за работой. Илико, смеясь, говорит ей что-то. Собака разевает пасть и дышит, высунув язык. Другие поднимают торчком уши и ревниво скашивают на них глаза. Илико подкладывает хворост в костер. Я подвигаюсь к нему и показываю глазами на старика.
— Твой дедушка?
Илико кивает.
— А это папа? — перевожу взгляд на Дурмишхана.
Илико оглядывается на меня, смеется и качает головой.
Тем временем Дурмишхан пересаживается поближе к Джано, хлопает его по колену и, просительно скуксившись, протягивает пустой рог — рог он выбрал самый уемистый.
— За дорогих гостей! — Он быстро-быстро говорит по-грузински, в его глазах блестят бесенята.
Все, даже Илико, чокаются с нами и пьют за наше здоровье.
Мне хочется сказать в ответ какие-то особенные слова, но я путаюсь, сбиваюсь, обнимаю сидящего рядом Илико и целую. Старик кидает на меня взгляд из-под бровей, и в этом взгляде мне чудится свет улыбки.
Какие люди! Они знают, что неприкаянных и бездомных надо позвать к костру, накормить и обогреть. А если гости не рассказывают о себе, их не надо расспрашивать. Ни один из троих не полюбопытствовал, кто мы, что нас связывает и каким ветром занесло в горы.
Давно, с детских лет душа не знала такой защищенности и покоя. С тех самых пор, когда мама купала меня в ванной, из экономии выключив свет; заботливо, со сдержанным негодованием гудела газовая горелка, плескалась вода, намыленная губка ластилась к лопаткам и ребрам, а внутри горелки стояло жесткое пламя, и его сияние через отверстия и щели освещало ванную с развешанными по стенам лоханями...
Я отвыкла, я давно забыла это блаженство защищенности, тихую детскую радость. Как странно, что оно вернулось сейчас — ночью, в горах, рядом с незнакомыми мужчинами.
Дурмишхан приваливается сбоку к Джано и вдруг, сложив руки рупором, очень похоже кричит по-ослиному. Задремавшая у загона ослица, встрепенувшись, откликается. Дурмишхан смеется и подмигивает мне.
— Думает, муж с командировки пришел...
Джано кладет руку ему на плечо. Дурмишхан затихает, вытягивается, успокаивается. Лицо безмятежное, только между бровей и в углах рта горькие складки.
Смотрю на Джано, он расспрашивает о чем-то старого Илью, рука его на Плече Дурмишхана. Удивительный человек — свой в любой компании! И с пузатыми ветеринарами, чествовавшими нас в одном из ресторанов, и с, шумными эксцентричными киношниками на пицундском пляже, и с главврачом санатория, и с этими пастухами. Что это: многогранность натуры или всеядность? Образ жизни...
Костер алеет в ночи. Отбрасывает блики на мохнатых собак, на ослицу, привязанную у загона, на смутно белеющих в загоне овец. Я не отрываю глаз от пылающих углей. Слушаю непонятную гортанную речь.
Будь в этой ночи хоть что-то сомнительное, разве ее освещал бы такой чистоты костер, разве окружало бы нас такое безмолвие!..
Джано, перехватив мой взгляд, говорит что-то Илье. Потом встает, силком поднимает обмякшего Дурмишхана.
— Ты куда, Джано?
— Пора позаботиться о ночлеге,— отвечает он.
Вдвоем направляются к хижине, темнеющей неподалеку. Илико вскакивает с резвостью вспугнутого оленя и бежит вдогонку.
Остаемся у костра со старшим Ильей. Украдкой поглядываю на сильные ноги горца, обутые в кеды, на натруженные ладони, спокойно лежащие на коленях, на заросшее двухнедельной щетиной лицо с глубоким рельефом морщин. Опять меня сковывает смущение и стыд. Но почему? Почему мне хочется оправдаться перед этим человеком...
— Дядя Илья,— голос сел. От волнения или от холода. Таким голосом когда-то на экзаменах отвечала.
Скашивает взгляд от пламени. Смотрит спокойно, дружелюбно, строго.
Я опять опускаю голову под его взглядом и улыбаюсь вымученной улыбкой. Лучше бы уж молчала!..
Возвращаются Джано с Дурмишханом. Дурмишхан сразу тянется к мундштуку, вделанному в лапку козьего меха, цедит вино в рог и дотрагивается до моего плеча:
— Дурмишхан знает много тостов. Сегодня все забыл. Сегодня все за тебя! Мотоцикл тарахтел — пять дней не выветрился. Ты уедешь — пять лет твоя красота здесь будет.
Его пылкое признание действует, как'лекарство. Кошусь на старика: понял ли?
Джано протягивает мне руку.
— Ты сегодня устала, пойди отдохни.
— А если я не хочу?
— Надо.
Встаю и с непонятным самолюбивым удовольствием отмечаю, что старик Илья тут же поднимается с земли.
— У них распорядок построже, чем в санатории,— замечаю я.
— Как в строгом монастыре,— подхватывает Джано и глазами указывает на Илью.— Настоятель.
— Неужели даже ты ему подчиняешься?
— Возьми фонарь,— Джано пропускает мимо ушей мой провокационный вопрос.— В хижине на нарах лежит твоя бурка. Если будет холодно, в ногах про запас вторая.
— А вторая чья?
— Тебе не все равно?
Я желаю пастухам спокойной ночи. По едва различимой впотьмах тропинке идем к хижине. Собаки сдержанно урчат нам вслед.
— Что ты сказал им про нас?
— Они ни о чем не спрашивали.
— По-твоему, они приняли нас за супругов?
— Не думаю. Какая разница, за кого они нас приняли?
Вдруг мне приходит в голову, что он захочет остаться в хижине. Испуганно оборачиваюсь. Джано, не успев остановиться, налетает на меня.
— Ты что?
—' Ничего,— неверными шагами иду вперед.
Вот и хижина. Фонарик освещает внутренность экзотического сооружения. Заглядываю не без робости и вижу плетеные стены, врытый в землю скособоченный стол; с потолка свешиваются ветви с пожухшими листьями, на нарах топорщится солома и темнеет бурка.
— Там спит покусанный вожак,— Джано высвечивает фонариком дальний угол хижины. Оттуда доносится предостерегающее рычание.— Ишь, строгий! Илико хотел увести его, но я отговорил. С такой защитой спокойнее.
— От кого мне защищаться?
— Да хоть от меня,— смеется Джано.
— Ты опять к ним?
— К ним.
— Б»удете пить до утра?
— Нет, пойду порыбачу.
— Какая рыбалка в такой тьме?
— О-о... С факелом, как на нашей речке. Илья говорит, у них и факелы есть, и острога найдется.
— Можно, я с тобой?
— Спи. Завтра находишься.
— Ну, пожалуйста, Джано...
Усаживает меня на заваленные соломой нары и строго повторяет: