Едва произнес он эти слова, как низенькая дверь судебного зала отворилась, с трудом пропустив еще одно должностное лицо — высоченного мулата с всклокоченной шапкой волос, который, припадая на обмотанную тряпкой больную ногу, вел за руку мальчонку лет шести, одетого в аккуратный коричневый костюмчик, с аккуратно зачесанными назад волосиками на маленькой бледной головке. Судья поставил перед ним свою урну и, встряхнув, сказал:
— Тащи.
Мальчик, не впервой уже принимавший участие в подобной церемонии, сунул худую ручку в урну и стал вынимать бумажки, отдавая судье, который громко читал содержащееся в каждой имя. На некоторые имена прокурор, недавно закончивший студент в золотом пенсне на тонком носу, или защитник, худой юноша с маленькими живыми глазками, откликались категорически:
— Отвод.
Крестьяне наблюдательно перемигивались, досадуя, что отведенными оказывались только франты — городские. А они, несчастные, должны будут здесь весь день потеть! И правда, совет присяжных составился из двенадцати человек скромного вида, медлительных и тяжеловесных, — сразу видно, что из деревни. А городские шумно покинули зал суда, посылая насмешливые улыбки облапошенным простофилям и благодарные взгляды прокурору и защитнику, избавившим их от столь скучного занятия.
Избранные противной судьбой стали рассаживаться у длинного стола в другом конце комнаты, без всякого этикета кладя на него локти. Некоторые старались всё же сохранить торжественность, присущую их высокой миссии вершителей правосудия, и неотрывно смотрели на преступника, словно стараясь высмотреть явное доказательство совершённого преступления на этом неподвижном, бесстрастном, бронзовом лице.
Судья вызывал присяжных по одному. Он стоял, выпрямись, между прокурором и писарем, тоже прямыми, торжественными и строгими, держа на вытянутой руке маленькую апокрифическую библию в черном кожаном переплете со штампом Нью-Йоркского Библейского общества, всю изъеденную тараканами, и произнося слова клятвы: «Клянусь говорить правду и только правду, повинуясь лишь Богу и Закону. Клянусь отдать свой голос за справедливость и со всею искренностью высказать свое решение в данном судебном разбирательстве. Клянусь…»
Крестьяне, осторожно приближаясь и положив задубевшие темные руки на означенную святую книгу, выдавливали, сквозь зубы и словно нехотя, искомый судьею ответ:
— Клянусь.
И чинно возвращались на свои стулья, натыкаясь друг на друга и тяжко волоча свои сапожищи.
Закончив церемонию клятвы, когда все присяжные уже снова сидели, как аршин проглотивши, судья сделал знак подсудимому, сказав:
— Подойди.
Жозе неловко поднялся и опасливо подошел к длинному столу с зеленым сукном.
— Ты должен отвечать на вопросы, которые я буду тебе задавать, — сказал судья, обращаясь к индейцу. — Отвечай четко, без запинки и говори правду. Понял?
Подсудимый молчал.
Судья начал допрос.
— Как твое имя?
Индеец молчал, в задумчивости, словно не понял этого простого вопроса.
— Как зовут? — спросил судья.
— Жозе.
Судья продолжал допрос в том же духе.
— Ты знаешь, в чем тебя обвиняют и почему ты здесь?
— Я…
— Знаешь?
— Знаю…
— Знаешь ли ты, что тебя обвиняют в том, что в день, — и судья указал день и час совершённого преступления, — ты украл и убил малолетнюю Бене-диту, крестницу сеньора Фелипе Арауаку?
— Я…
— Это правда?
Индеец молчал.
— Расскажи суду, как было дело.
Индеец стоял несколько минут в молчании, со стыдливой полуулыбкой на толстых губах, внимательно глядя в землю и вертя в беспокойных пальцах свою широкополую соломенную шляпу. Потом, не двигаясь и не подымая глаз, сказал, как человек, признающийся в легком проступке:
— Я уж сказывал другому белому…
«Другой белый» был полицейский, задержавший Жозе Тапуйо.
— Да, но нужно рассказать снова.
Индеец снова помолчал, не стирая с лица стыдливой полуулыбки. Потом, поколебавшись, в ответ на новые настояния судьи, рассказал:
— Я украл ее, хотел спрятать. Ночью в лесу боязно ей было, темно. Она закричала. Тут я ее убил, а тело на лодке отвез, чтоб зарыть на пустоши Уруа-Тапера.
— И зарыл?
— Да, зарыл и крест поставил, чтоб узнать то место.
— Что побудило тебя совершить это преступление?
Жозе, не поняв вопроса, молча смотрел на судью. Тот счел необходимым изъясниться точнее:
— Почему ты убил этого ребенка?
Индеец молчал, несмотря на все настояния судьи, и не было никакой возможности выжать из него больше ни единого слова. Устав от этого бесплодного поединка, судья прекратил допрос, приказав писарю зачитать дело и подписать за подсудимого его показания по тихой просьбе самого Жозе, вернувшегося затем на свою скамью.
Писарь встал и, проскрипев желтыми ногтями по редким волоскам бороды, начал чтение, запинаясь и решительно не желая принимать во внимание точки, запятые и прочие мелочи, засоряющие судебные документы:
«Такого-то дня такого-то месяца тысяча восемьсот такого-то года после рождества Христова в таком-то округе такого-то штата индеец Жозе по прозванию Тапуйо… являющийся слугою Фелипе Арауаку… похитил из дома этого последнего его малолетнюю крестницу… убил ее и зарыл в местности… именуемой Пустошь Уруа-Тапера… неподалёку от места совершенного им преступления… что и было удостоверено признанием самого вышеупомянутого преступника Жозе Тапуйо».
Присяжные, вытянув шеи, старались поймать хоть несколько слов, пузырями накипавших на губах чтеца. Они глядели на него неотрывно, с открытыми ртами, положив локти на стол или опершись подбородком на руку, раковиной приложенную к уху, чтоб лучше слышать. Все более торопясь, писарь выбрасывал в зал вместе со слюной показания свидетелей, в лучшем случае без точек и запятых, а в худшем — без предлогов и союзов, всё чаще заканчивая периоды известной формулой «и т. д. и т. и.». Свидетелями были не кто иной, как неоднократно упоминаемый здесь Фелипе Арауаку, не сказавший суду ничего нового по сравнению с тем, что нашим читателям уже известно; его молоденькая жена, которая также не могла прибавить ничего нового, хотя и осмелилась осторожно намекнуть на тяжелый характер старой Бертраны; средних лет женщина-индианка, работница в доме Арауаку, не пролившая на это темное дело ни капли дополнительного света; другой индеец, рыбак, живший неподалёку, показания которого и послужили причиной ареста преступника, ибо он пришел к Фелипе рассказать, что вечером того дня, когда исчезла Бенедита, отправившись половить «тамбаки», он издали увидал на берегу лесного озера, где водится много этой рыбы, лодку, вытащенную на берег в самом глухом месте, без каких-либо рыболовецких снастей и вообще следов рыбной ловли. Вспомнив, что видел сегодня утром, как Жозе выходил из дому, и сообразив, что место это находится неподалёку, рыбак, по его словам, «сильно удивился». Это было всё, что могли показать свидетели, если верить бумаге, которая сейчас зачитывалась.
Все свидетели дружно заверили суд в том, что в доме крестного обращались с Бенедитой хорошо, что сам крестный — человек скромный и честный, но что и индеец Жозе Тапуйо был добр к девочке и помогал ей чем мог. Старая Бертрана не смогла явиться в суд для дачи показаний по причине многих своих болезней и не сочла нужным осматривать место совершенного преступления, поскольку преступник сам сознался. Впрочем, суд охотно освободил ее от обеих этих миссий.
Писарь продолжал чтение, наполняя воздух зала монотонными, хрипящими звуками. Судья шептался с прокурором, видно, о чем-то веселом, если судить по коротким и многозначительным смешкам, бросаемым время от времени то тем, то другим и сопровождаемым хитрющим подмигиванием. Зрители, кроме присяжных, в количестве от двух до трех персон, застыли с раскрытым ртом, неизвестно, усиленно слушая или уснув с открытыми глазами. Несколько любопытных просунули было головы в дверь, но, видя, что замечены, нырнули назад, скоро, впрочем, появившись снова. Устав сидеть прямо и слушать внимательно, присяжные расположились поудобнее на своих стульях, поворачиваясь к читавшему спиной по примеру судьи, который, как они полагали, всё же тут главный. Они тихонько переговаривались друг с другом — об урожае какао, о цене на него в нынешнем году и о политике. Мухи, жужжа, летали по залу суда. С улицы шел тяжкий жар, две длинные солнечные полосы просочились сквозь стекла окон, и черепичная крыша здания, перекалившись, потрескивала, как на обжиге в печи. Бледный юноша, впервые выступавший защитником на процессе, сидел за своим скромным столиком, с усиленной пристальностью следя за должностным лицом, зачитывающим документ, но, устав, быть может, от напряженности собственного взгляда или сраженный зноем этого дня, кончил тем, что, независимо от своей воли, окончательно закрыл давно уже слипавшиеся глаза и обронил карандаш, которым делал пометки в свою тетрадь. Солдаты, стоявшие на страже у входа, задремали, притулившись к притолоке двери, крепко обняв ружья, чьи приклады отдыхали на полу. И один только преступник сидел спокойно и прямо, весь — внимание, тихо слушая тарабарщину, которую зачитывал писарь. На лице его, как всегда неподвижном, не было никакого выражения.
Наконец чтение закончилось. Когда последние монотонные ноты, так долго заполнявшие зал, смолкли, наступила внезапная и глубокая тишина, нарушаемая лишь остаточными словами присяжных и судейских, не успевших оборвать разговор. Но вскоре уже все задвигали стульями, усаживаясь поудобней, и судья, погладив блестящую лысину и протерев ее платком, смоченным в одеколоне, спросил суд и присяжных, желают ли они выслушать еще раз показания свидетелей.
— Мне это не представляется необходимым, — заметил прокурор, — дело, но-моему, ясное.
Все были согласны с прокурором. Слово предоставили «представителю народного правосудия».
Прокурор поднялся, вынул из кармана платок и стал протирать очки, глядя на суд, рассевшийся во всю длину стола, близорукими невыразительными глазами. Тщательно проверив световую проводимость своих стекол, для чего пришлось снова и снова подносить их к глазам, он надел, наконец, очки на нос, медленно и поправляя, после чего подкрутил усы и вытер губы и руки платком, который затем аккуратно сложил и положил в карман.