Это похоже на приступ паники.
Той, которая уже была у меня вчера дома.
— Караваев, ты что молчишь? С тобой все в порядке?
Я понимаю, что если скажу «Да», все кончится.
Я вернусь на свое место и вольюсь в естественную среду полноправным членом. Стану в строй колонны, которая ровным шагом благополучно вела меня по жизни без малого полвека.
И я почему-то страшно не хочу этого.
Не хочу подчиняться этим простым как бамбук условиям и обстоятельствам. Сдаваться не хочу. Прогибаться. Деградировать не хочу.
Не желаю я мимикрировать!
В конце концов, я сюда не напрашивался…
Поворачиваюсь и на глазах у изумленных одноклассников в гробовой тишине выхожу из класса.
Я знаю, где его искать.
Наш «аквариум» для первоклассников размещается на первом этаже левого крыла школы. А «террариум» для остальных — в правом крыле. Этажом выше нас — администрация, классы специализации, пионерия-комсомолия. Первоклашки этого не могут знать.
А вот я знаю.
И еще я знаю, что мой обидчик, пробегая по первому этажу левого крыла в направлении запасной лестницы, мог двигаться только к одной цели — в сторону школьного спортзала, к которому «через первоклашек» короче. Ведь его собственный ареал обитания находится в совершенно другой стороне.
Ну, да! Вот и он.
«Кишку» в спортзал еще не открыли и весь класс четырехклассников тусуется в маленьком коридорчике с огромными окнами на школьное футбольное поле. «Джинсовый пионер» стоит в небольшой группке соратников и, слегка подпрыгивая от возбуждения, рассказывает им что-то с азартом Петросяна.
Соратники ржут.
Вывинчиваясь на ходу из ранца и перехватывая его в правую руку, я набираю скорость. Слева мелькает выходящий из открытой двери физрук в красной форме с надписью «СССР» на груди.
Да и фиг с ним!
Джинсовый, не прекращая ржать, поворачивает голову на непонятное движение в свою сторону, и, указав пальцем на клопа-первоклашку, хочет что-то сказать своим однополчанам.
Я с разбегу футболю его правой ногой в центр голени. Как пенальти пробил. А потом, не прекращая движения, по широкой дуге справа воссоединяю свой ранец с левым ухом противника, благо он успел нагнуться к поврежденной конечности.
Враг обрушивается наискосок вниз взорванным небоскребом, моментально забыв о том, что хотел произнести в мой адрес. Надо ли говорить, что ранцы у первоклашек тяжелые, в силу их не испорченной добросовестности в деле переноски пары-тройки толстенных учебников?
Стоящий справа, ближайший ко мне долговязый очевидец происшедшего с ярко-пунцовыми прыщиками на лице говорит: «Э-э!», и тянется ко мне правой рукой.
Но тут неведомая сила отрывает меня от земли и тащит назад за шиворот, избавляя от бессмысленных объяснений с присутствующими.
— Ты ч-чего, парень, — физрук явно не молод, не красив и совершенно не спортивен.
Надпись «СССР» вблизи оказывается слегка растрескавшейся и явно самопальной. Почему-то мне вспоминается слово «водоэмульсионка».
— Ты это… зачем? Ты… как это? Ты кто вообще?
«Сергей Валерьевич», — приходит мне на ум.
Хороший дядька, добрый. Наверное, мой ровесник — где-то под полтинник.
— Ты из какого класса, мальчик? — физрук начинает вспоминать, что он все же, какой-никакой, но педагог.
— Класс млекопитающих. Отряд приматов, — трудно умничать в подвешенном за шкирку состоянии, — Руку убери!.. Уберите…
Меня опускают на землю.
Я разворачиваюсь и шагаю к поверженному противнику. Он сидит, ошарашенно вращая глазами, и размазывает кровь по лицу. Наверное, карабином от ремня задело. Вокруг него суетятся и причитают переполошенные одноклассницы.
Я подхожу и протягиваю руку:
— В расчете?
Ситуация по-пацански обычная и естественная.
Только на другой стороне весов — не равный противник, а шпак, молекула, вонючка-первоклассник. Ему не положено так говорить… И так делать… Тем более на глазах у всех… Я ему сейчас… Убью!.. Черт, физрук здесь!
Собственно, на физрука я не рассчитывал, но его присутствие (пока он переваривает случившееся и не вмешивается) позволяет мне загнать оппонента в патовую ситуацию. Плюс шок от невиданной и короткой расправы.
Ну, решай!
Лицо ты потерял в любом случае. Сделай теперь хорошую мину…
— В расчете?! — я намеренно повышаю голос, подталкивая его к очевидному решению.
Все равно он пока ничего толком не соображает. А рука противника — вот она, перед носом.
— В расчете, — он вяло жмет мне руку и пытается встать.
Шок еще не прошел, но желание меня уничтожить легко читается в его глазах.
Поздно!
Я разворачиваюсь и иду в класс.
Дурацкая, дешевая, мелкая победа. Но, почему-то мне становится легче…
Глава 3
Кисть все-таки потянул. Что за хилое тельце!
Я вернулся в класс, молча в неожиданно наступившей тишине прошел мимо парт и плюхнулся на свое место рядом с Люськой Артемовой. Даже не задумался, где я должен сидеть — просто знал. Открыл ранец, достал пенал, тетрадь, учебник Русского языка. Только потом осторожно поднял глаза на учительницу.
Валентина Афанасьевна напряженно решала педагогический ребус.
Все было не типично!
Школьные правила звонко трещали по швам, но трудный школный опыт подсказывал ей не торопить события и не принимать скоропалительных решений.
Секунды три мы еще играли в «гляделки» с учительницей, потом она повернулась к доске и продолжила писать «маму с рамой».
Я тихонечко выдохнул. Тут же меня сзади затеребили за плечо.
— Караваев! Тин-насевна к директору ходила. Я сама видела! Из класса вышла! И сразу пошла! — Натаха умудрялась говорить сразу и шёпотом и скороговоркой.
Значит, проследила.
От Натахи другого ожидать и не приходилось, боевая девчонка. Лучше большинства мальчишек.
— Игнатьева! — Валентина Афанасьевна даже не повернулась, продолжая скрипеть мелом по доске, — Тишина в классе!
Сзади хлюпнуло, и тряска прекратилась.
К директору, значит. Ну-ну…
Я начинал получать удовольствие от этого мира. Неважно, что он состоит из простейших, как куб составных элементов. Что его связи и логические цепочки примитивны и однообразны, а поступки окружающих легко предсказуемы и хорошо знакомы — еще по той, прежней жизни.
Не страшно.
Формула «я сюда не напрашивался» наполняла меня легкостью и азартной бесшабашностью. Вчерашний постулат «проживу новую жизнь без ошибок» стал казаться тусклым, унылым и беспросветным.
Краем сознания я понимал, что шараханье из одной крайности в другую вызвано симбиозом детской необузданной энергии и умудренного опытом рассудка, уставшего от многолетнего контроля над рамками норм и приличий. Понимал, но возвращаться к привычным для пожилого гражданина ограничениям не собирался.
Хотелось скакать, резвиться и радоваться этой жизни.
— Валентина Афанасьевна!
— Что, Караваев?
— Разрешите выйти из класса.
— Что случилось?
— Ничего не случилось. Мне к директору нужно.
Пауза.
— Зачем тебе к директору?
— Это конфиденциальный разговор.
Следующая пауза вышла на порядок длиннее.
— А ты понимаешь значение слова «конфиденциальный»?
— Секретный, доверительный, келейный, негласный, тет-а-тет. Продолжать?
Опять пауза.
Как мы тяжело реагируем на экстремальные вбросы! Наши современные учителя к подобным аномалиям как-то попривычнее будут.
Застой, одним словом.
— Так, можно выйти или нет?
— Хм… Так, дети! Тихо сидим десять минут. Мы сейчас вернемся. Пойдем, Караваев.
Легко.
Я шагаю по школьному коридору и наслаждаюсь ситуацией. Валентина Афанасьевна — справа и чуть сзади. Вид у нее несколько озадаченный, если не сказать — обалделый.
А еще я чувствую ее страх.
Страх перед непонятным учеником, перед директором, перед милыми детишками, которые ей чертовски надоели за тридцать лет педагогической практики. Перед ГорОНО, перед парткомом, профкомом, педсоветом, перед пьяным соседом, перед хулиганствующими подростками советских времен. Страх перед жизнью.
Мне становится ее немного жалко.
Когда мне было действительно семь лет, я всего этого не знал, не видел и не ощущал. Сейчас эта женщина передо мной — как открытая книга. Сейчас я — педагог, а она — испуганная и запутавшаяся ученица. Хочется ее подбодрить, но боюсь, напугаю ее еще больше.
Стучу в дверь директора и терпеливо дожидаюсь приглашения войти. Приглашают. Входим оба, несмотря на заявленную мною ранее конфиденциальность.
Директор нашей школы — Вера Семеновна. Монументальная фигура, надо сказать. Очень напоминает Людмилу Зыкину в лучшие ее годы. Могучие плечи, огромный бюст, гигантская гуля на затылке величиной с мою голову. И все это непостижимым образом гармонирует с правильными чертами лица, чуть курносым девчачьим носом, маленьким ртом с тонкими ярко накрашенными губами и умными глазами зеленоватого цвета, которые женщина время от времени слегка близоруко щурит, принципиально не желая носить очки.
Завуч тоже здесь.
Лариса Викторовна — полный антипод женщины-директора. Тонкая, изящная, с худым усталым лицом, украшенным огромными очками с толстенными стеклами. Светлые, выгоревшие на солнце волосы, собраны в легкомысленный пучок на затылке. Тихая, незаметная и незаменимая. Внешняя мягкость не мешает ей быть жесткой и непреклонной всегда, когда ей этого надо.
Ну что ж, так даже лучше.
Представление начинается.
— Караваев! — у Веры Семеновны эта констатация звучит, как «ну вот, попался!».
— Караваев, моя фамилия, — соглашаюсь я, не удержавшись от пародии на Шилова из «Ментовских войн», — У меня к Вам, Вера Семеновна, очень важный разговор.
Делаю серьезно-трагическое лицо. На столько, насколько позволяет мимика семилетнего ребенка.
Брови директора медленно ползут вверх.