Его искали пять дней, обшарив окрестности на десятки вёрст вокруг. Ничего…
На шестой день экспедиция двинулась дальше. Все молчали, не было обычного смеха и шуток. На передней лошади, сгорбившись, ехал Николай Михайлович. Сколько тысяч вёрст прошёл он в экспедициях и ни разу не потерял ни одного человека…
Ехали целый день — и перед вечером вдруг один из казаков остановился, увидев, как что-то движется по склону горы. Николай Михайлович поднял бинокль. По каменной осыпи, шатаясь, шёл человек, опиравшийся на винтовку.
Двое казаков вскачь бросились к горе. Через полчаса все столпились вокруг оборванного, чуть живого солдата. Он был без брюк — их остатками были обмотаны ноги. Лицо его почернело, губы вздулись и покрылись болячками, но воспалённые глаза сияли радостью.
— Родные! Родные!.. — повторял он.
Его напоили, закутали в одеяла и усадили на верблюда.
Через час, встретив источник, экспедиция разбила лагерь на несколько дней, чтобы больной мог выздороветь.
Около двух лет странствовала экспедиция. Она поднялась в Тибет и почти добралась до священного города Лхассы, где не был ещё ни один европеец. Но правитель Тибета, далай-лама, прислал просьбу не двигаться дальше. Он был испуган слухами о приближении странных людей, о которых рассказывали множество небылиц. И тогда отряд отправился в обратный путь.
Тем временем в России росло беспокойство о судьбе путешественников. Газеты писали: «Экспедиция исчезла в горах и пустынях! Ходят слухи, что она перебита разбойниками! Надо что-то делать, нужно послать другую экспедицию — на поиски!»
Но однажды поздним вечером ворота русского консульства в монгольском городе Урге затряслись от ударов.
— Кто там?
— Экспедиция Географического общества! Мы вернулись!
Наконец-то усталые путники смогли отдохнуть под крышей, в просторных комнатах с мягкими постелями. Здесь была даже русская баня, о которой они мечтали многие месяцы. Отсюда началось возвращение в Россию, и оно стало настоящим праздником. Во всех городах путешественников встречали толпы — всем хотелось посмотреть на людей, во имя науки рисковавших жизнью. Теперь они возвращались с победой.
Через несколько месяцев в Петербурге, в главном здании Академии наук, открылась большая выставка. Здесь были разложены тысячи привезённых из странствий чучел и шкур, расставлены ящики с насекомыми, развешаны карты — одним словом, все научные трофеи, привезённые экспедицией. Зал наполнили толпы людей: военные и писатели, министры и студенты — и, конечно, участники экспедиции с блестящими, новенькими орденами на груди. Издали была видна могучая фигура Николая Михайловича. Его окружили самые известные учёные страны. Они-то могли оценить важность этих коллекций, которые нужно будет изучать долгие годы.
Посредине зала толпилось особенно много людей. Все рассматривали чучело невысокой рыжевато-жёлтой дикой лошади с крупной головой и тёмной стоячей гривой. Точь-в-точь такой, как те, что два года назад паслись в пустыне, покрытой щебнем и редкими кустиками полыни. Её всё-таки удалось добыть.
Среди учёных есть старый добрый обычай: новые, неизвестные раньше виды растений и животных часто называют в честь людей, отыскавших и привёзших их. Потому и зовётся эта лошадь по фамилии великого путешественника, совершившего четыре труднейшие экспедиции в Центральную Азию.
Один памятник Николаю Михайловичу стоит в Петербурге. Другой — неподалёку от его могилы, высоко над берегом озера Иссык-Куль, в виду снежных гор. Но лучшей памятью о нём стали его книги, а также множество животных и растений, впервые найденных им. А самая известная его находка — вот эта лошадь. Таких лошадок можно теперь встретить во многих зоопарках, они резвятся на степном приволье в заповеднике Аскания-Нова. Та же, которую привёз Николай Михайлович из своего третьего путешествия, стоит в витрине Зоологического музея в Петербурге. Под ней табличка: «Лошадь Пржевальского».
Могут ли животные изменяться?
Древнегреческий мудрец Аристотель знал всего около пятисот видов животных. Карл Линней, прославившийся тем, что навёл порядок и в растительном, и в животном царствах, описал их уже больше четырёх тысяч. Но дальше находки полились дождём, и каждой каплей в этом дожде был новый вид животного. Как-то рассортировать всё это море находок ещё удавалось, но вот понять, как могло возникнуть такое множество живых существ, было нелегко. Лучшие учёные мира ломали над этим голову.
А в Тихом океане, подгоняемый свежим ветром, плыл английский военный корабль «Бигль» — «Гончая». На его палубе, крепко держась за поручни, стоял высокий молодой человек с весёлыми и зоркими глазами и рыжеватыми бакенбардами по тогдашней моде. Он смотрел на тёмно-синий океан, покрытый белыми полосами пены, на стайки летучих рыб, проносящихся над волнами.
Звали его Чарльз Дарвин.
Его отец хотел, чтобы он стал священником, но вовсе не это интересовало молодого человека. Больше всего на свете Чарльз любил охотиться и рассматривать в микроскоп насекомых и другую мелкую живность. И вдруг, совершенно неожиданно, ему предложили отправиться в кругосветное плавание именно для того, чтобы собирать и изучать животных. Могла ли судьба предложить что-нибудь более заманчивое? Чарльз сумел уговорить отца, и вот уже четвёртый год тесная корабельная каюта служила ему домом.
Пройдя через Магелланов пролив, где ледники спускаются с гор прямо в море, «Бигль» направился на север. Однажды на горизонте моряки увидели огромные чёрные громады островов. Они назывались Галапагосские, что значит «черепашьи». И когда Чарльз вышел на берег, он увидел, что там действительно на каждом шагу можно встретить черепах. И не какую-нибудь мелочь, а огромных, по сто и больше килограммов весом. Некоторые весили почти полтонны! Недаром этих черепах называют слоновыми. Они ели листья деревьев, терпкие и кислые ягоды, а воду пили из родников, к которым протоптали массу тропинок. Иногда Чарльз развлекался тем, что залезал на черепаху и катался на ней.
Скалистый берег моря кишел огромными, до полутора метров в длину, ящерицами — морскими игуанами. Чёрные, с колючим гребнем на голове и спине, они напоминали сказочных драконов, особенно когда открывали алую, как пламя, пасть. Игуаны плавали в волнах прибоя, грелись на берегу и то и дело сражались, упираясь лбами и стараясь сдвинуть друг друга с места. Страшные с виду, они были совершенно безобидны, ведь их пища — водоросли. Среди них бегали красные крабы с жёлтыми спинками. Поодаль на берегу лежали сотни морских львов, оглашая воздух громким рёвом.
Но интереснее всего было наблюдать за птицами. Они совершенно не боялись человека. Больше всего было птиц, добывающих пищу в море: бакланов, пеликанов, маленьких пингвинов и похожих на огромных чаек альбатросов. Сухопутных же было совсем мало, и Чарльзу чаще всего встречались вьюрки — тёмные невзрачные птички чуть больше воробья. С виду они были совершенно одинаковые, но вели себя по-разному.
Один вьюрок, подобно дятлу, долбил кору. Постучал, приложил ухо к коре, послушал — совсем как доктор — и застучал дальше. Потом, подобрав клювом острую палочку, вернулся к дереву и начал ковырять кору, пока не проткнул какую-то личинку. Осторожно вытащил добычу, съел и упрыгал долбить соседнюю ветку.
Другой ел только листья и плоды и никогда не трогал насекомых. А третий вьюрок, наоборот, ловил гусениц и кузнечиков совсем как скворец, а на плоды и внимания не обращал. В чём же дело, почему их привычки так не похожи?
И тут Дарвин заметил, что эти вьюрки не так уж и одинаковы — у них были разные клювы. Те птицы, которые имели крепкие и острые клювы, вели себя как дятлы. Вьюрки с клювами длинными и тонкими ловили насекомых, как скворцы. А если у вьюрка клюв был толстый и крепкий, похожий на щипцы, то он кормился твёрдыми орехами. Словом, это был не один вид вьюрка, а несколько (учёные потом насчитали тринадцать). Похожие друг на друга и цветом перьев, и величиной, они отличались только клювами.
Но почему оказались такими разными птицы, одинаковые с виду? Этот вопрос не давал Чарльзу покоя, когда он вернулся в Англию и начал изучать привезённых животных. Но прошёл не один год, пока он нашёл разгадку. Заключалась она вот в чём. В наших лесах водятся разные птицы: и снегири, поедающие ягоды и семена, и скворцы, защитники наших садов, неутомимые истребители насекомых, и труженики дятлы, что выковыривают добычу из-под коры и из стволов деревьев. А на пустынных, поднявшихся из океана Галапагосских островах когда-то вообще не было ничего живого. Но ветер и морские волны принесли семена растений. Выросли деревья. На плавающих кусках дерева приплыли черепашата — предки огромных слоновых черепах. И каким-то ураганом с берегов Южной Америки принесло несколько вьюрков. Были они одного и того же вида и, наверное, как многие их родичи, питались и насекомыми, и семенами.
Соперников у вьюрков не оказалось — и они размножились на островах в огромном количестве, так что привычной пищи стало не хватать. Волей-неволей надо было искать новый корм. И тут оказалось, что тем птицам, у которых клюв потолще, легче разгрызать особенно твёрдые семена. Чем крепче был клюв, тем больше выигрывал его хозяин. У толстоклювых вьюрков появлялись толстоклювые дети, а если у кого-то клюв оказывался тонким, такая птица погибала. И постепенно появился новый, отличный от прежнего вид вьюрка — толстоклювый любитель твёрдых семян.
У других вьюрков, напротив, клюв делался тонким и хватким, чтобы было удобно ловить насекомых. Таким образом, в местах, где нет ни попугаев, ни скворцов, ни дятлов, появились птицы, близкие им по повадкам. Природа как будто отбирала птиц, приспособленных к разному образу жизни, и все они произошли от одного вида, которому когда-то стало слишком тесно на островах.
Теперь, изучая привезённых из путешествия животных, Дарвин всюду видел то, чего не заметили другие учёные. Он понял, что виды животных могут изменяться, и сама природа принуждает их к этому. Почему, например, у жирафа длинная шея? Раньше думали — он тянется к листьям на деревьях, вот сам и вытянулся. А оказалось, что не совсем так. Просто те предки жирафа, которые не могли доставать эти листья, чаще голодали и гибли; выживали те, у которых шея была длиннее, — природа сама отбирала их, и отбор шёл им на пользу. Другие животные щипали траву, объедали кусты, но только жирафы могли дотянуться до высоких веток.