— Да. Про вчерашнее. Докуда нам, в самом деле, все это терпеть? Вчера все люди, как люди, а ты... Даже не знаю, как и назвать... Азначеев меня встречает и говорит: «Всем хороша ваша бригада, только на культурные мероприятия плюете. Почему Окунева с нами на оперу не поехала?» Вот я и спрашиваю: почему?
— Я тоже не поехал, — сказал Смехов.
— Ты — изобретатель. Тебе можно, изобретением занимался. А у Окуневой какие дела?
— Ребятишки у меня, Борис Сергеич. Обшить, обмыть, — сказала Раиса. Губы у нее дрогнули.
— Вечно у тебя ребятишки! Не малолетки, могли день одни прожить. А теперь плакало наше знамя! Из-за тебя почету лишаемся. Понятно тебе это или нет?
— Понятно, — понурилась Раиса.
Работница она была старательная, работала много и самозабвенно, иногда даже подменяла машиниста на землесосе или вставала за монитор. Здоровье имела крепкое, силы много, и силы неженской, а вот постоять за себя не могла и не умела. Все ей казалось, что она виновата перед людьми, виновата и тем, что внешностью не удалась, и ума-то не больно много, и слова-то людям сказать не может.
— Тебе, значит, почет нужен, — пожевывая губы, медленно проговорил тогда на собрании Краюшкин. — А на то, как человек живет, тебе наплевать?
Мониторщик сердился не на шутку. Костерин собрался отвечать, но не успел. Встал Смехов. Встал во весь рост, сразу показав, какой он длинный, худой и нескладный. Встал и зашагал по откосу, не оглядываясь и не объясняя причины внезапного ухода.
— Григорий, вернись! — строго приказал Костерин. — Решить вопрос надо.
— Пошел ты! Надоело! — односложно ответил Смехов и скрылся из глаз, перевалив через угорье.
Наступило молчание.
— Ты, конечно, против исключения? — угрюмо спросил Костерин у Краюшкина.
— Против. А то как же? — простодушно улыбаясь, отозвался Ефим.
— Два голоса: один — против, другой — за. Раиса не в счет. — Костерин скомкал бумагу, приготовленную было для протокола, и решил: — Собрание не состоялось. Сорвано товарищем Смеховым. Можете расходиться.
Однако ничем не показал, что питает какую-нибудь неприязнь к срывщику: не то не хотел ссориться, не то решил не разбрасываться. Надо сначала посчитаться с Райкой, а уж потом...
3
Размолвка отразилась у всех на настроении, и смену они начинают молча. Каждый занимается своим: Смехов осматривает и проверяет землесос, Краюшкин и Костерин — мониторы, а Раиса Матвеевна вошла в забой. Из размытых песчаных стен кое-где выпячивались осколки скал, с них все еще текла мелкими ручьями вода. Внизу, под стенами, лежали уже вывалившееся из песков валуны. Их предстояло убрать, чтобы не мешали потоку пульпы, когда заработают мониторы.
Вдруг Раиса Матвеевна дрогнула — увидела его, богатый дар природы. Он лежал совсем на виду, уже давно отмытый струями мониторов, но не замеченный ночной сменой, вероятно, потому, что накануне в забое перегорело несколько ламп. А теперь, в лучах утреннего солнца, — вот он, весь на виду, манит и зовет человека: подойди, человек, и забирай меня!
Раиса Матвеевна подходит и забирает его. Да, самородок, и претяжелый — килограмма три, пожалуй, не меньше.
— Эй, мужики! — кричит она, забыв о размолвке. — Айдате-ка сюда!
Но мужики, покряхтывая, возятся с трубами, подвигая мониторы на новое место, и даже не смотрят в сторону забоя.
— Мужики, да вы только поглядите, какой красавец!
Раиса Матвеевна поднимает самородок на ладони высоко над головой и сама любуется им снизу. Краюшкин вскинул голову — и замер.
Озаренная проглянувшим из-за туч косым солнечным лучом, женщина прекрасна. Ну чисто Хозяйка Медной горы, только более пожилого возраста.
— Чего там стряслось? — недовольно откликается, наконец, Костерин. Никакой Хозяйки Медной горы ему не видно. Стоит баба посреди песчаного забоя и от дела отрывает. — Ну, чего нужно?
— Самородок!
— Врешь! — сипит Костерин, внезапно потеряв голос, и судорожно машет рукой: неси, мол, скорей сюда!
— Да что же это такое! Да неужто нашла?
Краюшкин бежит навстречу Раисе Матвеевне и бережно принимает самородок на обе ладони. Невольно он пробует поиграть с ним, перекинуть с руки на руку, но удается сделать такое только раз: самородок тяжел, отгибает руки, словно изо всех сил стремится вернуться обратно туда, откуда только что вышел, — в землю.
— Такой не покидаешь. Куда там! — Краюшкин отдает находку обратно Раисе Матвеевне, и они идут к Костерину, оба немного торжественные, оба веселые, смеющиеся.
Болезненная бледность покрывает щеки бригадира. Глаза словно сразу ввалились, запали глубоко в глазницы. Исподлобья он следит за тем, что держит в руках Раиса Матвеевна. Следит, не мигая, неотрывно. Длинная борозда от переносицы до корней волос пересекает лоб, и, должно быть, от этого выражение глаз острое, пронзительное.
— В самом деле самородное? — спрашивает он тугим, сдавленным голосом. — Дай-ка сюда!
Он принимает золото так же бережно, как и Краюшкин, на обе ладони. Внимательно осматривает со всех сторон. И молчит.
А Раиса Матвеевна бурно рассказывает, как она вошла в забой, как осматривала его стены, как прикидывала, сколько кубов вымыла ночная смена и как неожиданно дрогнуло что-то почуявшее сердце, а потом увидела его. Краюшкин не устает хвалить находку. А Костерин молчит.
Дурак, вот дурак! Ведь собирался пойти в забой, посмотреть, как поработала ночная смена, — и не зашел! Дубина! Зашел бы — и самородок числился бы за ним персонально, а теперь в лучшем случае пойдет в счет бригады. Вот черт! Провозился с монитором и не зашел в забой! Надо, надо поправлять дело! Но как? А тут еще этот Краюшкин восторгается, телячьи слюни пускает.
— Знаешь, Матвеевна, как мы его назовем? Коммунистическим! Подходяще ведь, верно? — улыбается Краюшкин.
— Подходяще... — улыбается и Раиса Матвеевна. Она рада. Каким незадачливым было начало утра, переругались из-за пустяков, а смотри-ка — наладился денек! Небо в тучах, а все равно — как будто снова солнышко проглянуло. Что значит — удача!
— Вот что, Раиса... — сиплым голосом строго приказывает Костерин. — Беги к телефону! Вызывай директора! Скажи: так и так, костеринская бригада самородное подняла. Крупное! Пускай приезжает. Я пока документы оформлю. Беги!
Раиса Матвеевна убегает по мягкой, разжиженной дождями тропке, увязая в грязи, чуть не выскакивая из резиновых сапог. Потом сворачивает в сторону, на траву. Здесь бежать легче, и она скоро добирается до будки землесосного агрегата. Долго крутит ручку телефонного аппарата, прежде чем в далеких тресках и шумах различает голос телефонистки поселкового коммутатора.
— Люся, ты? — кричит она телефонистке — Люсенька, мне директора давай. Срочно давай. Будь добренькая, вызови!
— А что? — настораживается любопытная Люся. Не так уж часто в тихой приисковой жизни случается такое, чтобы срочно вызывали директора.
— Самородок подняла. Пребольшущий!
— Да что вы! С удачей, Раиса Матвеевна! — радуется и Люся.
— Спасибо! Люсенька, да скорее же ты!
— Петра Алексеевича нету в кабинете. Да вы не беспокойтесь, я его найду. Сейчас же найду!
Слышно, как она щелкает штепселями. Раиса Матвеевна кладет трубку и идет обратно.
— Пойти поглядеть, что за диво ты там нашла, — присоединяется к ней Григорий Смехов.
Они шагают к мониторам, Смехов — по зыбкой тропе, Раиса Матвеевна — обочь, попутно смывая мокрой, хлюпающей травой грязь с сапог.
— Кто поднял золото? — спрашивает Смехов.
— Я подняла, Гриша. Смотрю: лежит на самом виду, точно к себе подзывает, мокрый да темненький такой...
— Значит, тебе премия положена, — прерывает ее Смехов, которому не очень интересно, какой самородок, светлый или темный, сухой или мокрый. Важно, что его нашли.
— Не откажусь, Гриша. Сам знаешь — сыны. Сынам чего-нибудь куплю, — виновато говорит Раиса, словно ей и стыдно, и неловко получать деньги за свою находку. Ведь не заработано!
— Дозвонилась? — отрывисто бросает Костерин, вглядываясь в Раису суженными острыми глазами.
— Нету его в кабинете... Люся обещала...
— Тоже мне! — сердится Костерин. — У Люськи ветер в голове, одни женихи на уме, а ты поверила. Ну, никакого, никакого дела нельзя поручить! Хоть разорвись!
Он выхватывает самородок из рук Смехова и широкими шагами идет к землесосу. Его узкое, сосредоточенное до угрюмости лицо смягчается. Костерину кажется, что подвернулся удобный предлог, чтобы уйти от товарищей, унести с собой находку, первым показаться Торбину. Если, конечно, Торбин приедет. Если не приедет — что ж, пешком унесет золото в приисковое управление. Так поступать не положено по инструкции: самородок-то крупный. Могут и взгреть за такое нарушение... Ну ничего, победителя не судят.
Из березняка на полном ходу выскакивает директорский газик, и Костерин опрометью бежит ему навстречу, прижимая к груди самородок. Те, что стоят у мониторов, видят, как Костерин передает золото Торбину, как подходит длинноногий шофер Бронислав, как они по очереди осматривают самородок. Потом лезут в газик, и машина, подбуксовывая и елозя на мокрой дороге, поворачивает к Пудовому.
— Эй! Алло! — высунувшись, кричит Костерин. — Я поехал! Раиса, подмени меня на мониторе!
Гидравлисты молча смотрят вслед машине, пока она не исчезает в березняке. Листва на березах еще густа, тут и там пламенеют огненно-светлые пряди.
Потом все становятся на рабочие места. Две тугих водяных струи вырываются из сопла мониторов, по-лебединому выгибаются широкой дугой и с глухим шумом бьют в песчаную стену забоя...
4
Костерин стоит перед решеткой у кассы и стучит в закрытое оконце. Стучит робко и нерешительно: он не уверен, что удастся получить деньги, хотя оформление документов прошло без сучка и задоринки. Документы выписаны на имя «Б. Костерина», что можно понять двояко: и как «бригада Костерина», и как «Борис Костерин». Скорей, скорей надо получать!