— Да, господин полковник. Бойцы что надо. Сибирские орлы.
— Догадываешься, зачем я тебя вызвал?
— Нет.
— Во вчерашнем бою под Тутайцзы мы потеряли ротного пятнадцатого. Да еще какого! Поручика Селивачева отправили в мукденский госпиталь. Дай бог, чтобы он вернулся в строй. Знаешь, куда он ранен?
— Да Меня пуля прошила насквозь, ему осколок шимозы[2] вырезать будут из той же ноги. Остается пожелать, чтобы в госпитальном поезде на ходу операцию не делали.
— Это уже как Бог на душу положит, подпоручик. Меня сейчас заботит другое. Селивачеву в четвертом батальоне замены нет.
— Как нет, господин полковник? Там же почти полный штат младших офицеров в ротах.
— Прапорщики запаса — не кадровые офицеры. Селивачев воюет с первых дней войны, а они к нам в теплушки на станциях с предписания уездных воинских начальников садились. То в Канске, то в Тайшете, то в самом Иркутске.
— Но ведь все они бойцами себя показали под той же Тутайцзы?
— Верно, Дроздовский, бойцами. А мне ротный нужен. Толковый, знающий пехотную тактику командир. Чтоб и в штыки людей мог поднять, и правильно линию окопов устроить.
— Тогда возьмите моего подпоручика Матвеева. Только той осенью московское Александровское училище окончил. Я за него могу поручиться, если надо.
— Матвеева я решил оставить в 10-й роте. Ротным.
— Куда ж тогда меня?
— Тебе принимать роту Селивачева Сегодня сдай свою десятую Матвееву. Приказ по полку мной уже подписан. Пойми одно: мне надо боевой дух пятнадцатой сохранить, а такое сегодня только ты потянешь.
— Слушаюсь, господин полковник. Хотя скажу, что уже свыкся со своей ротой, а они, надеюсь, и со мной.
— Не огорчайся. И 15-я рота после первого же боя будет твоей ротой. Новой. Не зря же я тебя к Анне представил за три последних боя…
Возражать полковому командиру Дроздовский не стал, хотя было жаль расставаться со своими, уже полюбившимися ему сибирскими стрелками. Приказ по полку тем более был подписан. Подпоручик-волынец понимал всю необходимость такой перестановки. Полковник Мусхелов, ставший на Японской войне кавалером ордена Святого великомученика и победоносца Георгия 4-й степени свое дело знал так, что было чему учиться у него. Даже недавнему слушателю Академии Генерального штаба.
К тому времени Михаил Дроздовский уже пролил свою кровь на поле брани «за Россию». В жарком огневом бою у селения Семапу 14 января 1905 года он получил сквозное пулевое ранение в левое бедро. Узнав о ранении ротного командира, полковник Мусхелов попытался было настоять, чтобы тот убыл в госпиталь, стоявший в Мукдене:
— Подпоручик, немедленно на перевязку в полковой лазарет. И оттуда прямиком в армейский госпиталь, в Мукден. Подводу возьмешь в обозе.
— А как же моя рота?
— Роту сдай прапорщику Белозерцову.
— Но он же всего без году неделя на войне, господин полковник.
— А что делать, голубчик. Больше строевых офицеров у меня нет. Сам знаешь, сколько выбыло за эти дни.
— Тогда я настаиваю, чтобы после перевязки вернуться к моим солдатам. Очень прошу вас о разрешении.
— А как же рана? Она же у тебя сквозная.
— Ничего. Затянется на мне как на собаке…
Долечиваться ротный командир так и не стал, после перевязки в полковом лазарете вернувшись в строй, к своей роте, с которой сжился в первый же месяц командования ею. Легкая хромота на левую ногу осталась у него на всю жизнь.
После Мукденского сражения, которое японский главнокомандующий маршал Ивао Ояма так хотел превратить для противника в «маньчжурский Седан», подпоручику Дроздовскому пришлось пережить весь стыд отступления русских войск от Мукдена. Не печалило только одно: в тех событиях сибирские стрелки нигде без приказа не оставляли позиций. На тяготы никогда не жаловались. И были всегда готовы к штыковым схваткам.
Его полку пришлось с боем выходить из-под угрозы окружения. А потом покидать Маньчжурию по Транссибирской магистрали, города на которой в 1905 году были охвачены революционным брожением. Оно порой захватывало и эшелоны с демобилизованными из трех русских маньчжурских армий.
В газетах тогда писали о подвиге 214-го пехотного Моршанского полка, который 10 дней и ночей прорывался к Мукдену, отбив немало вражеских атак. Под его стенами капельмейстер (начальник полкового духового оркестра) моршанцев Илья Алексеевич Шатров создал слова и музыку знаменитого вальса «На сопках Маньчжурии»:
Тихо вокруг,
Сопки покрыты мглой,
Вот из-за туч блеснула луна.
Могилы хранят покой.
Белеют кресты —
Это герои спят.
Прошлого тени кружатся вновь,
О жертвах в боях твердят.
Тихо вокруг,
Ветер туман унес
На сопках Маньчжурии воины спят,
И русских не слышно слез.
Пусть гаолян Вам навевает сны.
Спите, герои Русской Земли,
Отчизны родной сыны…
Вальс «На сопках Маньчжурии» после войны (с 1906 года) по популярности затмил все подобные мелодии. Он неизменно входил в репертуары полковых оркестров. Слушая музыку вальса, Дроздовский всегда вспоминал о своих сибирских стрелках, делавших ратное дело во имя Отечества, которое не всегда было им за то благодарно. Офицер гвардии такое отношение испытал и на себе.
Будучи уже на войне мировой, Великой, он не раз, сидя в окопах на передовой, в землянке или в брошенной хозяевами крестьянской хате, занятой под штаб, ставил перед собой такие «немые» вопросы:
— Российское общество Японскую войну не приняло, факт это или не факт? Если это факт, то примет ли оно войну нынешнюю? Будет ли армейский офицер или солдат-окопник героем в глазах соотечественников, не нюхавших пороха в тылу?
Русско-японская война 1904–1905 годов дала Михаилу Гордеевичу три боевые награды, вполне заслуженные офицером гвардии. 26 апреля ему высочайше жалуется орден Святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». В наградном приказе говорилось: «…За отличия в боях с 12 по 16 января 1905 г. у дер[евень] Тутайцзы, Хейгоутой и Безымянной (Семапу)».
Поражение России в той войне на Дальнем Востоке своеобразно повлияло на наградную систему. Масса награждений, Георгиевским оружием и медалями, было сделано уже после окончания войны и подписания Портсмутского мира. Это дважды лично коснулось Дроздовского, его самолюбия.
Свой второй боевой орден за Маньчжурию уже бывший ротный командир сибирских стрелков получил после войны, 30 октября 1905 года. Это был орден Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом. То есть это была чисто боевая орденская награда. Без мечей Святой Станислав давался людям статским, а военным — только в мирное время. В орденской колодке на груди такие мечи с бантом узнавались сразу.
— У вас Станислав, как мы видим, дан за войну…
— По молости годков, значит, вероятно, за Маньчжурию…
Но это были еще не все почести за Японскую войну. 2 апреля 1906 года слушатель Академии Генштаба производится в поручики гвардии со старшинством с 13 августа 1905 года. То есть это опять была вполне заслуженная награда за «еще вчера» отгремевшую Японскую войну.
Война в Маньчжурии, когда храбрость и самоотверженность русских солдат сводилась на нет их высшим командованием, больно тронула Дроздовского. Но не собственно военная неудача Российской империи, а отношение общества к проигранной войне, тем людям, которые сражались на поле брани.
Люди, которые с гордостью носили «маньчжурские» папахи и боевые награды, самым неожиданным образом столкнулись не только с равнодушием российского общества к ним, но и даже с открытой враждебностью. Каких чувств, к примеру, стоило офицерам 34-го Сибирского полка чтение письма такого же «маньчжурца», как и они, на страницах популярного тогда «Русского инвалида»:
«Шестнадцать месяцев тревог, волнений, страшных лишений, бесконечно ужасных, потрясающих картин войны, способных свести человека с ума; щемящее чувство боли от незаслуженных обид, оскорблений, потоков грязи, вылитых частью прессы на нашу армию, безропотно погибающую на полях Маньчжурии; оскорбление раненых офицеров на улицах Петербурга толпою; презрительное снисхождение нашей интеллигенции к жалким потерпевшим по своей же глупости, вернувшимся с войны, — все это промелькнуло передо мной, оставив глубокий след какой-то горечи…
Вы радовались нашим поражениям, рассчитывая, что они ведут вас к освободительным реформам. Вы систематически развращали прокламациями наших солдат, подрывая в них дисциплину и уважение к офицерам…»
Этот номер «Русского инвалида» в полку, который тогда окопался вокруг новой безвестной, то есть не отмеченной на карте, китайской деревушки, зачитан жителями, что называется, до дыр. Письмо «маньчжурца» тронуло всех: и офицеров, и нижние чины. Но больше всего тех, кто пошел сражаться в Маньчжурию добровольно. То есть охотником, по собственной «охочей воле».
Мнение всех тогда высказал Сергей Михайлович Москвин, получивший назначенную ему награду за Японскую войну — орден Святого Георгия 4-й степени только… в январе 1907 года Батальонный командир был резок в суждениях, но справедлив:
— Тому раненому «маньчжурцу», которого оскорбили на столичной улице, надо было вынуть саблю из ножен и спросить первого же обидчика за Россию он или нет?
— А если тот сказал бы «нет»? Что тогда?
— Тогда взять его клинком под арест и препроводить в ближайший воинский участок. Объяснить там, что и как дело, а потом отправили бы этого социалиста к нам в полк. А здесь бы он у нас послушал шелест шимозы.
— Но, Сергей Михайлович, такие действия по своему исполнению самоуправны?
— Самоуправны, говоришь?! А оскорблять публично увечных воинов — это разве не плевок какого-то интеллигента в достоинство России? Разве это не беззаконие?..
…На слушателей Николаевской академии Генерального штаба, особенно тех, кому удалось поучаствовать в ней, Японская война подействовала тяжело, а на кого-то и удручающе. И одновременно они восприняли ее как напоминание о том, что армейские дела во многом зависят и от них лично. Такие слушатели, как Михаил Дроздовский, только налегли на учебу. Всем мыслящим людям после 1905 года было ясно, что в Маньчжурии русская армия воевала «несовременно».