Генерал Ермолов — страница 15 из 66

   — Кто позволил тебе, Гасан, говорить от имени народа? — оглушительно прошептал Аслан-хан. — Ты — полковник русской армии, ступай в свой отряд. Проверь, готовы ли воины и их кони к предстоящему нам опасному походу во славу Аллаха и русского царя. Добросовестно нести службу — вот высшая доблесть офицера. Выполняй приказание!

Лицо Гасана-аги сделалось зеленее стяга конного полка, которым он командовал. Не разбирая дороги, роняя на пол предметы меблировки, младший брат суверенного владетеля Кураха кинулся вон из апартаментов командующего русской армией.

Аслан-хан ограничился сдержанным поклоном. Владетель Кураха удалился, сопровождаемый телохранителями и вежливыми улыбками русских офицеров.

   — Как горяч молодой Гасан! — усмехнулся Сысоев. — Будь он девицей — я бы и влюбился, пожалуй.

   — Продолжим? — предложил Ермолов. Лицо командующего оставалось неподвижным, подобно львиному лику, грубо изготовленному безвестным ваятелем. Фёдору не раз доводилось видеть чудное изваяние над дверями миссии Лондонского библейского общества, когда превратности службы заносили его в Кизляр.

   — Мы не можем послать отряд к Коби, — первым высказался Сысоев. — Не можем оставить строителей без прикрытия. В последней стычке большая часть третьего эскадрона выбыла из строя убитыми и ранеными. Мы непрестанно отбиваемся от налётов лесных банд, теряем коней. Как будем воевать, если Мустафа и вправду соберёт большое войско?

   — Уже собрал, Василий Алексеевич, — устало проговорил Мадатов. — Войско идёт сюда, идёт медленно — пушки тащат, паршивцы. Вознамерились ими стены разбить.

   — А это означает, что возведение фортификационных сооружений является нашей первейшей задачей, — проговорил Ермолов. — А посему вот мой приказ: возможно большее количество людей на возведение стен и укреплений. Все, кто способен передвигаться, — в охранение и разведку. А вы, Валериан Григорьевич, как только сможете сесть на коня — уводите братьев татар отсюда — воинство Мустафы встречать. Пусть новую славу в бою добывают.


* * *

Вечер и большую часть ночи того памятного дня Фёдор Туроверов просидел у костра с дозорными. И спать было невмочь, и одному оставаться муторно. Образ Аймани снова грезился ему. Он и молитвы шептал, сжимая ладанку в кулаке, и песни, знакомые с матушкиного голоса, напевал тихонько — ничего не помогало.

   — Что ты, Федя, ёрзаешь? Рана поджила — душа в путь-дорогу запросилася? — спрашивал знакомый казак из дозора.

   — Будет мне отдыхать. На выручку Митрофании надоть отправляться... — отвечал Фёдор.

Дозорные казаки молчали. Говорила лишь птица, прятавшаяся в ветвях тополя над их головами.

   — Киу, киу, киу, — повторяла снова и снова ночная говорунья, словно упрашивая лечь, уснуть до утра. Словно пыталась отогнать постылые тревоги, заговорить тоску души, превратить её в мимолётное сновидение.

Уже под утро, возвращаясь до казармы мимо домика командующего, Фёдор приметил неровное колебание огонька лучины в окне генеральской горницы.

В сенях на неудобном табурете дремал Бебутов.

   — И тебе не спится, Федя, — зевнул он. — К Алексею Петровичу среди ночи хочешь войти? Работает он. Устал и не в духе. Ступай себе и ты спать...

   — Кто там, Бебутов? — послышался из-за притворенной двери генеральский окрик.

Бебутов вскочил, проскользнул в генеральскую горницу, тихонько притворив за собой дверь. Через минуту снова вышел в сени.

   — Проходи. Тебе, казак, особый респект оказан, — и он распахнул перед Фёдором дверь.

Ермолов что-то усердно писал. Тишину генеральской горницы нарушали лишь скрип пера да потрескивание лучины. Кипа исписанной бумаги, письменный прибор, медный чайник да глиняная кружка составляли убранство его стола.

   — Алексей Петрович?

   — Чего тебе, Федя?

   — Жалко княжну-то...

   — Ах, ты об этом... Ну что же... на войне неизбежны потери...

   — Так ли уж неизбежны?

   — Не рви мне сердце напрасной надеждой. Не имел я права влюблять в себя девицу, пусть даже иного рода.

   — Отчего же не имели? Любовь права не спрашивает...

Ермолов поднял львиный лик от бумаг.

   — Ах, вот оно что... — на минуту в его глазах затеплился озорной огонёк. Затеплился и тут же погас. Поймав ускользнувшую было мысль, генерал снова принялся за письмо, словно Фёдора не было в горнице.

   — Можно же попытаться выручить княжну, — не унимался Фёдор.

Ермолов вздохнул, с явной досадой:

   — Говори, казак.

   — Не раз бывал я в тех местах, сумею украдкой к Коби подобраться. А там уж как Господь попустит. Может статься — выручу княжну. За остальное семейство не поручусь, а её наверняка выведу и к вам в Грозную доставлю.

   — Кого надумал с собой взять? — лицо Ермолова заметно смягчилось. Фёдору почудилась, будто слабая тень улыбки скользнула по суровому челу командира.

   — Один я, Алексей Петрович. Соколик будет со мной — иные товарищи мне без надобности.

   — Не нравится мне это, — тихо молвил генерал, обращаясь к бумагам, наваленным на столе. — Ты подумай, Федя. Прикинь, кого с собой возьмёшь. Не ожидал я, что ты... Ну да ладно... Дело опасное и для меня лично очень важное. Три дня на сборы и раздумья довольно тебе?

   — Довольно, Алексей Петрович.

   — С Богом, брат. Ступай теперь. Утро вечера мудренее.

Ермолов взял новое перо из кипы, заготовленной предусмотрительным Кириллом Максимовичем.

ЧАСТЬ 3

«...Удостой меня, чтобы я воздвигал

веру, где давит сомнение...»

Слова молитвы


   — О-о-о-о!.. — стонал парнишка. — За что так били меня? Я плохого не хотел — только хорошее. Я принёс вам важную вещь... Не бейте, не бейте!..

   — А вот я тебя прямо к генерал-лейтенанту Василию Алексеевичу Сысоеву сведу. Отведаешь вкуса казацкой нагайки — тогда не так закряхтишь. Говори: кто таков и откудова приполз!

   — Мажит, Мажит я, сын Мухаммада из Акки...

   — Ах, змеёныш ехиднай! А как это у вас повелося: может, сын Махмада из Акки, а может, не сын! Я, к примеру, точно знаю кто мой отец!

   — Не оскорбляй меня, урус! Я грамотный, в медресе учился, в самой столице Персидского ханства жил!

   — Так что ж гам тебя имени твоему не выучили?

Гриня-казачок снова принялся таскать паренька за давно немытые чернявые вихры.

   — Мажит его зовут, — буркнул Фёдор. — И взаправду, чего к парню пристал за волосы таскать? Если есть за что бить — бей! А так — чего изгаляться?

   — Экий ты справедливый, Фёдор, татарского лазутчика защищать, — огрызнулся Гриня. За тщедушное телосложение и склочный, неуживчивый нрав Гриню Шалопова в казачьем войске пренебрежительно называли казачком. В присутствии лиц командующих или приближённых к оным бывал Гриня тих и смирен. В бою иль драке особо на рожон не лез, во вторых, а то и в третьих рядах предпочитал отсидеться. За тугую сообразительность особо важных поручений — в разведку ли пойти, за языком ли — Грине не давали. Так и нёс Гриня службу всё больше по хозяйству: туда-сюда да подай-принеси. Чуя дурной нрав казачка, его неизменно кусали лошади, гоняли, облаивая, собаки. Даже слепой да кривобокий ишак балкарца Баби лягнул Гриню ненароком, ни с того ни с сего.

Зато перед лицом слабейшего, или бабы-тихони, или убогонького человечка Гриня-казачок становился смел до нахрапистости, драчлив до самозабвения да болтлив до красноречивости.

А тут как раз выпала казачку удача: выследил и поймал он паренька, что три дня сряду прятался то во рву, то между штабелями брёвен.

   — Я за этим незнамо чьим сыном три дня следил, Федя!

   — Не оскорбляй, мой отец — аккинский мулла! Я в самом Тегеране учился! Арабскую и русскую грамоту знаю!

   — Чего ж ты, Гриня, сразу его не споймал? — поинтересовался Фёдор.

   — А не давался я, — неожиданно заявил Мажит.

   — Как это?

   — У меня тут дело. Отец поручил. До Ярмула дело. Да пробраться к нему не могу. Там офицеры, охрана. Не пройти.

   — Ишь ты! — завопил Гриня не своим голосом. — На самого Алексея Петровича покуситься задумал! Ах ты, бандит!

И давай опять паренька за волосы таскать. А тот, и в правду только кряхтит, не сопротивляется. Только руки ко впалому животу прижимает.

«Тощий, горбатенький какой... Рубаха ветхая, драная, босой, чумазый, — размышлял Фёдор, рассматривая грамотея из Акки. — А по нашему-то чисто говорит. Чудеса, да и только!»

   — Дак, что мы с тобой порешим, Федя? — пиявкой впивался Гриня-казачок. — Что с пленным станем делать?

   — Мы с тобой, Гриня, совместных дел иметь не будем, — отвечал Фёдор. — Я в штаб этого чудака сведу. Там командиры дело решат. А ты отдыхай пока.

Ухватил Фёдор Мажита за тощий загривок привычной к аркану, твёрдой рукою и повёл через всю Грозную прямо в штаб, к Алексею Петровичу на допрос. Парень шагал торопливо, вырваться не пытался, только подвывал жалобно:

   — Зачем ты, казак, так больно шею мне сдавил? Ой, дышать тяжело! Если не веришь — за рубаху держи, а то и вовсе отпусти. Аллах свидетель — не сбегу. Мне к Ярмулу надо. Отец послал.

   — Так ты надень рубаху поновее, — весело отвечал Фёдор. — А ну как в бега рванёсси? Вот и останусь я вдвоём с твоей рубахой!


* * *

При виде золотых галунов и аксельбантов Самойлова и орденских лент Бебутова, Мажит ещё больше сгорбился, словно ссохся весь.

   — Надеюсь, Фёдор, ты обыскал лазутчика, прежде чем тащить его в штаб через весь лагерь? — спросил Бебутов.

   — Он безоружен, — ответил Фёдор.

Адъютанты Ермолова, такие разные, с одинаковым сомнением рассматривали жалкую фигуру Мажита.

   — Значит, он наплёл тебе всякой ерунды про отца-муллу, про медресе в Тегеране, про свои мирные намерения, — произнёс Николаша Самойлов, поигрывая позолоченным стеком. — А ты и поверил?

   — Обыщи его, — скомандовал Бебутов.