— Хочу уйти вместе с вами, когда настанет срок. Хочу найти новую судьбу...
Фёдор проснулся как от толчка. Утро ещё не наступило. Было слышно лишь, как за стеной возятся овцы да храпит в соседней горнице Мажит. Аймани спала тихо, дышала бесшумно. Фёдор лежал, прислушиваясь к ночным звукам. Вот Соколик тяжело переступает стреноженными ногами у коновязи, фыркает. Вот тихо заржал. Почему не спит? Фёдор вскочил, накинул бурку, схватил ружьё.
— Ты куда? — сонно спросила Аймани.
— Проведаю Соколика, — тихо ответил он, прикрывая за собой дощатую дверь.
Он вышел в сырую, промозглую ночь.
У коновязи, под навесом рядом с Соколиком, Фёдор увидел силуэты двух коней.
Казак присмотрелся к белоснежному арабскому жеребцу: рассёдланный конь накрыт войлочной попоной, рядом, на коновязи, — знакомое, вышитое шёлком седло и дорогая, отделанная серебром упряжь. Рядом с белым красавцем, голова к голове, пристроился невысокий, лохматый конёк. Темнота не помешала Фёдору различить белые пятна на его пегих боках. Маймун! Там была ещё одна лошадь — жеребец, рыжий, как яркое пламя, огромный, как скала, с коротко остриженной тёмной гривой и длинным хвостом, в двух местах перехваченным чеканными, серебряными обручами. Уж больно походил огненный гигант на боевого скакуна поганца-Йовты. Казак замер, прислушиваясь.
В соседней сакле уже проснулась её старая хозяйка, уже замесила тесто для лепёшек, уже задала корму козе. Фёдор слышал шаркающую поступь старухи, тихое блеяние её козы, фырканье коней у коновязи — и больше ни звука. Спал вымерший аул, спали суровые горы вокруг него. Фёдор вернулся в постель. Аймани лежала неподвижно, накрытая с головой буркой хозяина. Фёдор крадучись, с Волчком наготове обошёл весь дом. Сакля Рахима была пуста, если не считать спящих крепким сном Мажита и Аймани. До самого рассвета Фёдор пролежал без сна, беспокойно прислушиваясь. Ни человеческий говор, ни звук шагов, ни бряцанья оружия — ничто не нарушало тишину. Беспокойный сон настиг его уже при свете дня. Ему привиделся Гасан-ага в полном боевом облачении. Лицо скрыто забралом боевого шлема. За плечом курахского князя верный Али в островерхой шапке из волчьего меха с огромным луком в руках. Сам не свой, как был в исподнем, Фёдор выскочил на улицу. У коновязи внук старухи — кривобокий мальчишка с лицом, обезображенным оспой, поил Соколика из кожаного ведра. Тут же, рядом, прядал белыми ушами снулый Туман.
— Эй, парень! — позвал Фёдор. — Как звать тебя?
— Исламбек, — ответил рябой мальчишка лет пятнадцати, почти ровесник Мажита. Парень был горбат, заметно припадал на правую ногу. Левый глаз его скрывало бельмо, правый же, пронзительно-голубой, как у Аймани, смотрел остро, внимательно. Моровая язва обезобразила его тело, но не отняла жизнь. Зачем?
— Кто был здесь ночью, Исламбек?
— Я спал ночью, — ответил внук старой кабардинки. — А утром бабушка послала меня за водой, чтобы напоить вашего коня и этого вот ишака.
— Где Аймани? Ты видел её?
— Ханум ушла. Взяла шардолг[16], тиуглиад[17] и ушла на гору. Охотиться, наверное.
— Кто был здесь ночью? — снова спросил Фёдор.
— Чего кричишь, Педар-ага? — Мажит вышел из-за угла глинобитной хижины — обиталища старого Рахима. — Никого тут нету, кроме нас, да и нам уходить прочь отсюда. Плохое это место. Рахим согласен отдать нам одного их своих коней в обмен на Тумана и небольшую плату. Тебе надо решить, когда мы продолжим путь. Погода в этих местах переменчива — так говорит Рахим...
Мажит подошёл к Фёдору вплотную, внимательно глянул в лицо и повторил тихо:
— Уходить надо из этого поганого места, пока Божья кара не настигла и нас.
Но они могли уйти не раньше, чем через неделю. Ждали, пока заживут порезы на ногах Соколика. Конь поранился о снежный наст на ледяном боку Уилпаты. Всё это время Фёдор в беспокойстве бродил по лугам вокруг умирающего Кюрка, высматривая следы на берегах безымянной речки, бурным потоком низвергающейся со скалы на краю аула. Искал следы в сырой траве на пустынном пастбище. Спал чутко, карауля Аймани. Случалось так, что она внезапно исчезала днём или ночью. На расспросы отвечала уклончиво или вовсе молчала.
— Странная она, — утешал Фёдора Мажит. — А тут ещё это место... Плохое... Смерть тут повсюду — вот она и страдает.
Гасан-ага и Али обнаружили себя лишь на третью ночь. Оба приходили на ночлег под покровом темноты. Спали в одной из пустующих хибар, прямо на соломе.
И Рахим, и старуха помогали им — носили пищу и воду, обихаживали коней. Гасан-ага за услуги расплачивался серебряными монетами. Все эти открытия стали результатом нескольких ночей, проведённых без сна на ветхом дерновом настиле над коновязью.
И Гасан-ага, и Рахим, и Аймани не особенно таились. Вот только Мажит... Все ночи аккинский грамотей проводил в полном покое на сундуке, укутанный толстым войлочным одеялом, погруженный в крепкий сон честного человека.
Каждую ночь, перед утром, Гасан-ага являлся в Кюрк в сопровождении Али. Один раз и Аймани прибыла вместе с ними. Она ехала на белом арабском жеребце Гасана, позади седла, обвив руками стан курахского рыцаря. Остаток ночи все трое провели в хижине старой кабардинки. С рассветом, когда Гасан-ага и Али собрались покидать Кюрк, Аймани вышла проводить их. Фёдор ясно видел, как Гасан без шлема и лат, облачённый в алую черкеску и высокие сапоги, сел в седло. Она стояла рядом, держась за стремя. Он наклонился к ней, сказал что-то. Она протянула руку, тронула пальцами его лицо. Знакомый жест! Сколько раз он, Фёдор, ловил её нежные взгляды, когда она таким же движением ласкала его обветренные щёки. Сколько раз он пробуждался от нежного прикосновения её пальцев. Яд ревности брызнул в его тело через лёгкие, дуновением пропитанного смертоносной влагой ветерка диких гор. Мысли перепутались, кровь застыла в жилах, сердце то бешено колотилось, то замирало испуганной птахой.
Весь следующий день Фёдор провёл в страшных муках. Укрытый с головою пропахшим конским потом овчинным одеялом, он временами принимался стонать. Напрасно Мажит предлагал ему сначала чечевичную похлёбку, а потом аппетитно пахнущую жареную баранину. Фёдор, болезненно кривясь, отвергал пищу.
— Старуха беспокоится, — сказал Мажит под вечер. — Думает, что оспа одолела тебя. Педар-ага, позволь посмотреть, нет ли жара.
Фёдор откинул в сторону опостылевшую овчину, уставился на Мажита покрасневшими глазами.
— Ты спроси у старухи, нет ли у неё водки, — простонал он.
Мажит сидел на корточках, подпирая спиной выбеленную стену. Перед ним, на каменном, застланным цветными циновками полу, стоял узкогорлый медный кувшин.
— И правда, Педар-ага, выпей водки. Людям вашего племени такое лекарство всегда идёт на пользу. Выпей. Нет сил смотреть, как ты страдаешь попусту.
Фёдор одним духом опустошил кувшин. Питьё пахло забродившим виноградом, имело отвратительный вкус, обжигало горло. Но боль души умерилась сразу. Напряжённые мышцы расслабились. Невыносимая тоска ослабила хватку. Кровь горячей волной ударила в виски, наполнила живительным теплом застывшие руки и ноги.
— Ты уснул бы, Педар-ага, — молвил добрый Мажит. — Ведь которую уж ночь бродишь неприкаянный...
Но Фёдор не внял совету друга и в тот день, как и во все предыдущие дни, с наступлением темноты занял наблюдательный пост на ветхой кровле навеса над коновязью. Мажита и Аймани он оставил в доме Рахима крепко спящими.
Фёдор напал неожиданно. По крайней мере так мыслилось ему поначалу. Ударил Волчком наотмашь. Клинок угодил в навершие шлема, доспех упал в мокрую траву и откатился в сторону. Гасан-ага схватился за голову, обернулся. Тогда Фёдор ударил его ножнами Митрофании, метил в лицо, но Гасан-ага ушёл от удара, вывернулся, выхватил из ножен длинный кинжал, замахнулся и замер.
— Говорил мой отец о вас, казаках, плохие слова, — прошипел он. — Говорил, что не воины вы и не крестьяне, а так — разбойное племя без чести и совести. Прав был почтенный Таймураз. Верно судил.
— Что ж ты замер, разбойник рыцарем именуемый? Или боишься напасть?
— Со спины на врага нападать не умею. Смотрю ему в лицо, как положено бойцу на поле брани, а ты... Да что с тебя взять, грязный пахарь! — и он вложил кинжал в ножны.
В висках Фёдора стучали тяжкие молоты, глазах стояла кровавая муть.
— Почему я не могу убить предателя?! — закричал он. — Почему ты не убиваешь меня?
Чёрные лаковые ножны Митрофании выпали из ослабевшей руки.
— Не хочу, — Гасан-ага насмешливо смотрел на него. — Не хочу, не стану убивать. Она просила за тебя. Просила помочь тебе, пахарь, добраться до Коби, отвести беду, защитить. Ярмул наградит тебя богатой казной, когда привезёшь ему жену. Тогда ты, пахарь, сможешь купить жене новый платок. Ты ведь любишь жену, пахарь? Вижу, любишь. И Аймани знает, что любишь. Скажу тебе, что взамен обещала мне милая...
— Обещала?
— Да, обещала руку отдать. Я — рыцарь, княжеский сын и женюсь на ней! Пусть она спала уж с тобой под одним плащом! Всё равно женюсь!
— Ты погубишь её...
— А ты? Что можешь дать ты, кроме бесчестия? Вам, пахарям, положена лишь одна жена.
— Она — воин, ей не пристало быть ничьей женой...
— Она будет моей!
Фёдор взмахнул шашкой. Волчьи челюсти рассекли воздух в двух пальцах от обнажённой шеи Гасана-аги. Курахский рыцарь отступил, снова вышел из-под удара.
— Маши, маши нахчийской шашечкой, пахарь. Пусть гнев выйдет из тебя вместе с потом. Может быть, тогда ты успокоишься. — Гасан-ага смеялся, хищно скаля крупные белые зубы. — Я не стану тебя убивать. Моя невеста просила меня о том. Она просила сберечь твою жизнь, урус.