— Ну что, парень, отошёл хоть немного? — спросил Фёдора черноглазый и черноусый Петька-Плывунец со станицы Шелковской.
— Да молчить он всё, ни слова не молвит. Всё по Ванюхе горюить, — вздохнул десятник Захарий-Слива. — Всё в чащу убегаить, видать — муторно ему среди людей. Так ли, Федя?
— Тишины хочу, просто тишины, — вздохнул Фёдор. — Я к Мадатову буду проситься. Только звук битвы мил моему уху. Не хочу слушать, как мужичье и солдатня стонут тут, землю роя.
— Дык, среди русських солдат и поэты случаютца, — усмехнулся Захарий-Слива. — Это те, что из дворян к нам вышли, ссыльные. Ты к ним ступай, Федя. Они коли и стонут, то поэтицески, прямо как ты...
А в русском лагере, который теперь именовался Грозной крепостью, тишины не было слышно даже по ночам. Дозорные день и ночь жгли костры и перекликались, фыркали и переступали кони, сновали вестовые с донесениями.
Пробуждался лагерь на рассвете. Всё воинство разделили на команды. Одни — валили и корчевали лес, другие — строили жилища, третьи — копали рвы и строили фортификационные сооружения. Меньшая часть войска использовалась по прямому назначению: охрана лесорубов от набегов лесных разбойников, разведка.
Татарская конница под командой генерала Валериана Григорьевича Мадатова совершала упредительные рейды по окрестным аулам.
— Терпи, Федя, — не умолкал словоохотливый Слива. — Скоро звуки боя развеють твою печаль. Как прискачеть вестовой, как дасть команду Лексей Петрович...
— Не-е-е, не так всё будё, — возразил Петька-Плывунец. — Приползёт из леса злой мулла и примет тебя, Слива, в мусульмане... гы, гы...
— От ты нехристь! Старших не уважаешь? — буркнул Слива, замахиваясь на обидчика плетью.
Однако в тот вечер товарищам не суждено было поссориться. Из темноты, из лагерной сумятицы вороной карабахский скакун вынес к их костерку бравого всадника в белой черкеске и папахе, в вызолоченной портупее, с орденом Святого Владимира на груди.
— Здорово, братцы, — рявкнул всадник, осаживая чудесного скакуна.
— Здравия желаем, ваше сиятельство, — пророкотал Слива, поднимаясь. Он непослушными пальцами застегнул ворот рубахи, оправился.
— Становись, братва! Перед вами граф Николай Петрович Самойлов.
— Чего?! — подхватился Петька-Плывунец. Ружьё он всегда держал под рукой и первым схватил его. Шашка же никак не давалась в руки, спряталась, стерва, где-то возле костра. Вот начальство прискакало, а рапортовать честь по чести нет никакой возможности.
— Чего-чего, — передразнил кто-то. — Генеральский адъютант энто. Алексея Петровича, то ись.
— Рад, братцы, что помните меня! — граф Самойлов был преувеличенно бодр. Он широко улыбался, не заботясь о том, что в темноте казаки не смогли б разглядеть его лица. Лишь уголья бросали алые отсветы на золото галунов и аксельбантов его щегольской белой черкески.
— Как же забыть, когда все золотом блещете, ваше сиятельство, — отвечал десятник Захарий.
— Который из вас Фёдор Туроверов?
— От он. Сам не свой сидить. Даже ваше сиятельство не заметил.
Фёдор поднялся, оправил портупею.
— Фёдор Туроверов, разведчик первого эскадрона. — Фёдор старался рапортовать бодро, но язык плохо слушался его.
— Ты не ранен, братец?
— Цел я, ваше сиятельство.
— Тогда, вот — получи пропуск. Алексей Петрович наслышан о твоём геройском поступке — спасении штандарта восьмого егерского. Зовёт в свой шатёр.
Самойлов протянул Фёдору сложенный вдвое листок плотной бумаги.
— Приходи завтра, — прокричал адъютант, пуская скакуна в галоп. — И не ранее восьми часов пополудни!
Землянку командующего армией со всех сторон окружали бивуачные посты. Фёдор брёл между ними по направлению, ведя Соколика в поводу. Вокруг вершилась вечерняя лагерная жизнь: солдатики чинили у костров нехитрую свою аммуницию, варили еду, обихаживали лошадей.
— Ты к кому, казак? — спросил Фёдора пропылённый сержант. Остриё штыка коснулось ремня портупеи на груди казака.
Фёдор протянул сложенный вдвое листок. Сержант долго вертел записку, поворачивая её так и эдак, шевелил губами.
«Не тронь его. Ермолов» — гласила надпись на ещё не успевшем истрепаться пропуске.
— Проходи, казак... — вздохнул усталый воин.
Казак тронул Соколика. Прямо перед ним, подсвеченный колеблющимися огнями костров темнел шатёр.
— Не засни, служивый, — весело сказал Фёдор, садясь в седло. — Лезгины кругом.
Перед входом в генеральскую землянку Фёдор лицом к лицу столкнулся с бравым воякой в черкеске и папахе, с шашкой на ремённой портупее. Огни бивуачных костров блеснули на офицерских аксельбантах.
— Кто таков?
— Разведчик Гребенского казачьего полка Фёдор Туроверов явился по вызову его высокопревосходительства...
— Проходи, — коротко ответил офицер, откидывая дощатую дверь.
Сумрак и тишина заполняли пространство комнаты. Столик красного дерева, тот самый, что Фёдор приметил в повозке Кирилла Максимовича, стоял под высоким окошком. Огонёк лучины порхал над узким горлом бронзового кувшина, освещая кипы бумаг и письменный прибор. Двое мужчин склонились над столом. Первый — огромного роста и богатырского сложения, в цвете лет, с копной седых волос над загорелым лбом. Огромные усы и бакенбарды придавали его лицу львиное выражение. Весь он был огромен: и тело, и каждая черта лица, и звук его голоса даже в шёпоте, переливающийся громовыми раскатами. Ботфорты, офицерские штаны с лампасами, свободного кроя солдатская рубаха не могли скрыть неукротимой мощи и энергии его тела. Тёмно-серые глаза его даже в полумраке шатра источали сияние незаурядного ума, несокрушимой воли, жизнелюбия и веры.
«Ермолов», — подумал Фёдор, замирая на пороге.
Второй — сидел на раскладном походном стуле, зябко кутаясь в шёлковый архалук. Худощавый человечек, рыжий, с тонкими чертами лица. Тёмный взор его блистал необычайной глубиной, выдавая незаурядный ум и энергию. Этот, второй, говорил медленно и тихо, но фразы его были остры. В звуках его голоса звенели отточенными гранями лёд и металл.
«А это, видать, Вельяминов», — размышлял Фёдор, прикидывая удобный момент, чтобы обнародовать своё появление.
— Завтра ждём визита старейшин, — сказал Ермолов. — Послушаем ещё раз байки этих подлецов...
— Вешать всех, Алёша. Что толку слушать домыслы лгунов и предателей?
— Нет, брат. Сначала пуганём. Быть может, моя зверская рожа, да огромная фигура да широкая глотка подействуют на азиатов отрезвляюще.
— Ты, Алёша, гуманист, человеколюбец, снисходительный и добрый, — холодно заметил Вельяминов.
— Снисхождение в глазах азиатов — знак слабости, Алёша. Я прямо из человеколюбия намерен быть строг до неумолимости. Пусть сначала дадут аманатов — а там увидим.
— Ты что стал в дверях, казак? — Ермолов внезапно обернулся. — Подходи ближе! Для дела зван, а не шпорами пол скрести.
— Разведчик первого эскадрона Гребенского полка Фёдор Туроверов явился по приказу... — рапортовал Фёдор.
— Вольно, казак, — засмеялся Ермолов.
— Разведчик, — усмехнулся Вельяминов. — Мы не на смотру. У нас приватная беседа. Доверительная, понимаешь?
— Подойди-ка ближе, разведчик. Разглядеть тебя хочу, — сказал Ермолов.
Фёдор подошёл ближе к столу, на свет.
— Экий ты бравый парень. Прав, Кирилла Максимович. Он хороших вояк сразу отличает. Значит, места здешние хорошо знаешь?
— Как не знать...
— Райский уголок, не правда ли? — Ермолов улыбался.
— Да, — неохотно согласился Фёдор. — Обильно нашей кровью политы эти чудные места.
— А вот мы их ещё более приукрасим, — подмигнул Ермолов. Улыбка красила чрезвычайно черты его сурового лица. — Есть у нас намерение воздвигнуть на сиих живописных берегах, и речных, и морских, ряд крепостных укреплений. Но сейчас главное не в этом. Я намерен оставить тебя при своей персоне, казак. Для личных поручений и связи. Согласен ли?
— Мы люди служивые и приказы не обсуждаем, ваше высокопревосходительство. — Фёдор выпрямился и звякнул шпорами.
— Ещё как обсуждаете, — холодно заметил Вельяминов. — Трудненько приживаются в казачьем войске простые правила повиновения начальству.
Фёдор ещё раз изумился хрупкости сложения военачальника, известного в войске сурового гонителя лесных шаек и ревнителя воинской дисциплины. Алексей Александрович был не стар ещё, почти ровесник Фёдора, но уже седоват, узок в плечах. В полумраке шатра, рядом с внушительной фигурой Ермолова он казался мальчиком-подростком.
— Вы, казаки-порубежники, такие же бандиты, как ваши визави, чечены и лезгины. Одно лишь обнадёживает — крещёный народ, а так...
— Но именно этим свойством своей натуры и ценен для нас Фёдор Туроверов, — заметил Ермолов.
— А вот это — тебе решать, Алексей Петрович. — Вельяминов отошёл в сторону, вглубь шатра, туда, где господствовал сумрак, словно обиделся или не хотел мешать беседе.
— Присядь, казак. — Ермолов без лишних церемоний придвинул раскладной стул. Сам уселся, широко расставив обутые в ботфорты ноги. — Чего стоишь? Или оробел, герой?
Фёдор уселся, опираясь на рукоять шашки.
— Шашка у тебя чеченской работы, местной?
— Не-а, ваше высокопревосходительство, моей дед по матери кузнецом был. Митрофания — его работа.
— Митрофания, говоришь... — Ермолов задумчиво посмотрел на изукрашенные сложным узором ножны. — Заботиться об оружии умеешь? Любишь оружие?
— Как не любить. — Фёдор смутился. Грозный военачальник с ходу угадал главнейшую из его, Фёдора, страстей. Болтаясь по горам и тайком, в разведке, и в открытую сшибаясь с коварным и жестоким противником, казак Туроверов научился ценить в оружии надёжность и относиться к нему с трепетной любовью. Оба пистолета нахчийской