«Ишь ты, горда!» — успел подумать Фёдор. Он ударил ножнами наотмашь, поперёк искажённого криком лица. Он видел как брызнула кровь, как тело офицера завалилось назад, на круп коня.
— Стой, Соколик! — скомандовал казак, выбирая поводья.
Он вернулся назад, к поднимающемуся с земли офицеру. За спиной, со стороны приближающегося обоза, он слышал топот и отборнейшую матерную брань. Слёзы застили белый свет. Фёдор вылетел из седла, тыльной стороной ладони размазывая по лицу предательскую влагу.
— Я свой! — он отбросил в сторону Волчка, отпустил повод, и Соколик трусил следом за ним, гремя стременами.
Офицер сидел на земле, прикрывая окровавленной ладонью нижнюю часть лица. Совсем молодой, мальчишка, в новом мундире и сапогах, с кинжалом на ремённой портупее.
«А ножны-то совсем новые. Ишь, как блестят!» — заметил Фёдор.
Офицер, левой рукой прикрывая разбитое лицо, левой выхватил кинжал из ножен.
— А кинжал-то у вас работы мастера Дуски! — обрадовался Фёдор. — Хороший кинжал и денег, видать, немалых стоил! А вот ядра для пушек вы напрасно у них покупали. Барахло у них ядра. Только шипят, не взрываются.
Офицер вложил клинок в ножны, отнял от лица ладонь, спросил коротко:
— Кто таков? Ты ведь не чечен?
Фёдор выудил из-за пазухи надёжно сберегаемый пропуск. Подал офицеру.
— «Не тронь его. Ермолов», — прочитал офицер. Перепачканное кровью и грязью лицо его украсилось озорной улыбкой. — По поручению следуешь? Специальное задание получил. Понятно... А это что за дохляк?
— Мажит из Акки. Он толмачом при мне... И так помогает... А я — казак Гребенского полка Фёдор Туроверов.
— Разведчики, значит... Угу... — офицер вернул пропуск Фёдору. Утренний ветерок играл его белокурыми кудрями. Офицер был высок ростом, худощав и статен, не носил ни усов, ни бороды. На его загорелом, по-юношески округлом лице блистали огромные фиалковые очи. Даже боль в разбитом ножнами Волчка носу и выбитые зубы не смогли изгнать с этого лица озорную улыбку.
Соколик настороженно смотрел на чужака, то и дело сгибая переднюю ногу, будто пытаясь показать врагу какие острые у него копыта.
— Ты коня-то придержи, казак. Мне и без того знатно досталось. Не хочу, чтоб твой росинант довершил мои горести, стукнув промеж глаз копытом! Ты орал про Коби или мне послышалось?
— Правители Коби с нами. Его превосходительство, Абубакар и Этэри-ханум.
— Я смотрю, ты прижился среди басурман. Ишь ты: «его превосходительство Абубакар!».
Офицер поднялся на ноги, отряхнул китель. Белоснежнейшим платком отёр кровавую грязь с лица.
— Капитан Переверзев, — представил он. Немного поразмыслив, добавил: — Михаил Петрович... тащу батарею и обоз от самого Тифлиса. В Грозную боеприпасы надобно доставить, а этот чёрт Йовта дорогу перегородил. Возле Коби и сцепились.
— А Йовта-то толковал нам, будто вы от чумы повымерли, оттого и палить из пушек перестали.
Офицер снова улыбнулся.
— Да мы один лишь залп успели дать! Тут же вся банда по щелям попряталась. Смех и грех: едва лишь завидев орудийные дула, они бегут кто куда. Мы загородились подводами и ждали подхода кавалерии со стороны Крестового перевала. На счастье полк генерала Мадатова Валериана Григорьевича подошёл быстро. Сообща отогнали шайку от стен, выручили княгиню. Но кавалеристы оставили нас пока... — офицер махнул рукой на запад, туда, где небеса подпирала сахарная голова Казбека. — Гоняют сброд по горным кручам. А те, как жабы, скачут с кочки на кочку...
От обоза к ним, громыхая ранцами, уже бежали солдаты.
— Эй, Истратов! — крикнул капитан Михаил Петрович. — Поймай-ка, дружок, моего Агата!
И оборачиваясь к Фёдору, добавил:
— Валериан Григорьевич отпустил Этэри-ханум на свидание с дочерью в Кетриси. Княгиня и упорхнула птахой одна, без сопровождения, с одной лишь мрачной девкой-служанкой. Так вот, я волнуюсь... Далеко ли до Кетриси? Что там за дымы, не Кетриси ли?
— Он самый и есть, — ответил помрачневший Фёдор. — Я ж кричал вам, вашбродь, что князья Коби с нами — значит, и Этэри-ханум тож.
— А Этэри-то-ханум завлекательная баба. Эх, расцеловал бы её всю, от пяток до макушки, коли не был бы таким трусом, — хохотнул капитан Михаил Петрович. — Только я — трус, казак Фёдор Туроверов, законченный трус. Боюсь чеченского кинжала — и всё тут.
Русское воинство вошло в Кетриси, развернув полковое знамя. Солдатские сапоги вздымали в воздух прах земной. Следом катилась артиллерия, громыхая ободьями колёс. С орудийных лафетов щерились дула пушек. Тут были и подводы с провиантом и боеприпасами. Их тащили уродливые вайнахские волы. Замыкала шествие арестантская рота в сопровождении полуэскадрона гусар Мадатова. Последней катилась похоронная телега. На ней, прикрытые дерюгой, лежали тела русских солдат, павших под Коби. Правил телегой унтер-офицер, пожилой дядька с седыми обвислыми усами.
Кетриси встретил обоз с опасливым почтением. Женщины сняли празничные наряды и облачились в простые платья. Они, с кувшинами на головах и малыми детьми у подола, стояли по краям дороги. Старики сидели на скамьях в входов в свои жилища, опираясь узловатыми ладонями на ружейные приклады. Детвора сбивалась в щебечущие стайки. Мальчишки протягивали руки, пытаясь дотронуться до грозного чугуна пушек, но отгоняемые строгими окриками орудийной прислуги, бежали прочь. С громкими криками взбирались на плоские крыши строений, смотрели оттуда, как марширует по улицам родного аула чужое войско.
Фёдор проводил князей Коби и вернулся в Кетриси вместе с Мажитом, чтобы встретить капитана Михаила Петровича подобающим образом. Он стоял за спинами женщин, высматривая в толпе пленных Йовту и его приспешников. Где же он, чернявый предатель, осмелившийся разбойничать, не снимая солдатской формы? Пленные двигались в центре обоза, прикованные наручниками к общей цепи, Йовта шёл последним. Лишённый доспехов, он казался ссохшимся и тщедушным: плечи, шея и голова замотаны окровавленной повязкой. Он с трудом переставлял длинные костлявые ноги, волоча за собой на цепи тяжёлое чугунное ядро. Оно стучало по камням, кроша в щебень мелкую гальку. Глаза поганца были полуприкрыты. Время от времени Йовта пытался остановиться, но понукаемый гусарской плетью, возобновлял движение, не размыкая век.
Абдул-Вахаб с братьями и сыновьями встречал союзников на пороге своего дома. Он низко поклонился полковому знамени, произнёс сдержанно:
— Салам тебе, русский офицер. Приветствую тебя от имени рода князей Кетриси. Родственник великого Ярмула и мой лучший друг, владетель княжества Коби, этим утром покинул нас, торопясь в свою вотчину, разорённую войной.
Аймани он видел мельком. Она стояла в толпе жительниц Кетриси. Как все, прикрыла волосы платком. Она и не думала смотреть в сторону славного воинства. Она искала глазами Йовту, а когда нашла — смотрела только на него.
Ближе к вечеру им удалось перекинуться парой слов. Аймани сама явилась к дому Абдул-Вахаба, прошмыгнула мимо дозорных, выставленных для порядка Переверзевым, разыскала Фёдора в том самом козьем сарае, где они провели пару ночей, обняла, поцеловала в ухо, шепнула:
— Скажи русскому командиру: Йовту надо убить немедленно. Сегодня. А труп выставить в поле, чтобы издали было видно...
— Аймани, — Фёдор попытался её обнять, но она отстранилась.
— Не сейчас. Я должна уйти по делу. Абдул-Вахаб даст мне коня, он обещал. А ты скажи русскому офицеру, что Йовту надо убить немедленно...
— Послушай, они ждут прибытия русского генерала. Валериана Григорьевича Мадатова. Ты видела его. Вспомни! Он и решит судьбу пленных. А поступать, как ты советуешь, — не в обычаях у христиан.
Она отвернулась. Помолчала. Сказала равнодушно:
— Тогда готовьтесь к битве. Не этой ночью, нет. Следующей. Ну вот... Теперь я действительно предала...
И она исчезла за дверью. Фёдор выскочил следом, но двор Абдул-Вахаба был пуст. Только ординарец Переверзева Ванька правил у коновязи конскую сбрую.
— Эй, Ванька! Не видал ли ты только что чеченской бабы в чёрном платье и платке?
— Не-а! — ответил Ванька. — Тут баб этих шмыгает туда-сюда. Чего мне на них смотреть? У них ндравы строгие. Только посмотришь: иль прирежут в ночи, или женись. А я ни на то, ни на другое не согласный...
Фёдор кинулся прочь со двора. Долго блуждал он между саклями Кетриси в поисках воительницы, но Аймани и след простыл.
Наведался Фёдор и к тюремной яме. Там под охраной трёх казаков сидели пленные.
— Чего тебе, разведчик? — спросил старый, не знакомый Фёдору казак, старший конвойной команды.
— Поглядеть хочу. Знакомец мой в яме у вас сидит.
— Пусти его, Прохорыч. Я знаю его. Это кривого Ромки Туроверова сын и убиенного Леонтия младший брат. Он свой, — сказал второй казак, помоложе.
— Ну что ж, ступай, брат убиенного Леонтия. Только остерегись. Они хоть и ослабели от глада и хлада, а всё одно ещё злые. Палец им протянешь — отгрызуть. Эй, куда кинулся? Факел возьми. Так ничего не увидишь. Мы держим их, как положено держать чертей, — впотьмах.
И старый казак вручил Фёдору зажжённый факел.
Фёдор лёг на живот. В ноздри ударила отвратительная вонь человеческих испражнений, разбавленная смрадом гниющих ран. Казак вытянул руку с факелом над зевом ямы. Они сидели и лежали вповалку. Некоторые поднимали лица, щурясь, смотрели на пламя. Страх, тоска, боль, мука или мёртвая пустота смотрели на него со дня ямы из человеческих глазниц. В месиве тел Фёдору никак не удавалось распознать Йовту.
— Эй, Йовта! — крикнул он наконец.
— Он мёртв, — ответили ему со дна.
Не в силах выносить более запаха и вида гниющих тел, Фёдор убрал факел. Он сидел на земле, рядом с ямой. Голова кружилась. К нему подошёл старший конвоя.