Вернувшись в Россию в 1818 году, Михаил Андреевич Милорадович назначается Санкт-Петербургским военным генерал-губернатором и членом Государственного совета Российской империи. Начинается новая – и последняя – глава его жизни…
Глава 4Это странное слово «переприсяга»
В конце первой главы мы оставили генерала в гостях у Аполлона Майкова. Было утро, понедельник, 14 декабря. Генерал-губернатору только что сообщили важную весть. Милорадович не стал делать тайны, объявил всем:
– В городе бунт, господа! Прошу меня извинить!..
Покинул гостеприимный дом. В тишине зала – только стук каблуков. Пока он спускается по лестнице, попробуем разобраться в этом периоде безвластья, которое позже назовут странным словом «переприсяга», – первые две недели декабря 1825 года.
Начнём издалека. В 1796 году старший сын императора (а у Павла I было десять детей) Александр был провозглашён цесаревичем – читай престолонаследником. Спустя год этот новый статус был узаконен. Но ещё через два года императору что-то в Александре не понравилось, и он титул цесаревича дал и второму сыну, Константину, который был на полтора года младше.
Возможно, Павел I что-то уже заподозрил. А может, просто увидел, как храбро, не жалея себя, воюет его второй сын, пока старший отсиживается в Сенате. «Видя с сердечным наслаждением, как Государь и Отец, каковые подвиги храбрости и примерного мужества во все продолжение нынешней кампании против врагов царств и веры оказывал любезнейший сын наш Е.И.В. великий князь Константин Павлович, в мзду и вящее отличие жалуем мы ему титул Цесаревича».
По-моему, именно тогда и зародился у старшего сына план – ускорить свое восхождение на престол. Что и случилось. Убийство отца, крокодиловы слёзы Александра, хладнокровие его брата Николая («спокойнее всех, по-моему, был Николай Павлович, который жалел только, что не он станет на престол») и шок Константина. В тексте присяги при коронации имя Константина вообще не упоминалось: «…Императору Александру Павловичу и Его Наследнику, который назначен будет». То есть новый царь заявлял всем о надежде, что жена его ещё родит наследника, а брат, дескать, тут вообще ни при чём. Да и сам Константин царствовать боялся: «Не приму… Меня задушат, как отца».
Ему не было и семнадцати, когда его насильно женили на немецкой принцессе. Брак не заладился с самого начала. А вот брат Александр покровительствовал невестке – настолько, что Константин даже ревновал. Впрочем, недолго. После убийства свёкра она уехала из России – и не вернулась. Когда братья приехали её навестить перед Венским конгрессом, у неё было уже двое внебрачных детей. А потом Константин остался в Варшаве наместником и там влюбился в польскую графиню. После морганатического брака он не утратил своего права на русский престол, но фактически отказался от каких-либо притязаний, что и было в 1823 году оформлено Александром I специальным секретным манифестом. Но в декабре 1825-го «всё смешалось в доме Романовых»…
Узнав о кончине старшего брата, великий князь Николай Павлович срочно шлёт гонца Константину с просьбой подтвердить свой отказ. А тот в ответ… молчит. Наверное, посидел и подумал: может, не стоит отказываться? Пока размышлял, второй гонец из Петербурга: пожалте письменно подтвердить отказ и срочно прибыть на коронацию! И снова нет ответа. А в Зимнем дворце все в нетерпении, ждать больше уже не могут.
Потом будут говорить про «заговор Милорадовича». Дескать, это он подбил своего бывшего товарища по оружию не отказываться от престола. На самом деле всё было проще. Первого декабря, то есть практически сразу после получения известия о кончине императора Александра I, на заседании Государственного совета великий князь Николай Павлович огласил посмертный манифест своего брата и попросил присутствующих высказаться.
Генерал-губернатор Милорадович сказал, как всегда, честно и прямо, что правильнее было бы сначала присягнуть цесаревичу. А уж когда он прибудет в Санкт-Петербург да официально объявит о своём отречении, тогда всё пойдёт для всех понятно. С ним согласилось большинство членов Госсовета. Великий князь попробовал возразить, но генерал мягко повторил, что есть закон, а для армии это равносильно приказу, который она будет выполнять неукоснительно. Короче, нужен письменный отказ.
Вот и помчались фельдъегеря в Варшаву. Оттуда – молчание. Туда – опять гонец. И опять молчание. А уже две недели прошло. В третий раз письмо Николая старшему брату было коротким, всего несколько слов: «Ты же сам говорил „не приму, а то меня задушат, как отца“. Вспомни о папе».
Насчёт папы – не знаю, как у читателей, но у меня лично есть сомнения по поводу старшего брата… Известно, что Александр I был мужчина крупный, он никогда не болел и не признавал таблеток. Ну, простуда – с кем не бывает! Но как только Николай получает известие о болезни венценосного брата в Таганроге, он тут же в дневнике своём нарочито встревоженно ставит диагноз: желчная желудочная лихорадка. Ниже добавляет: «Болезнь нашего Ангела меня беспокоит больше всего, я не знаю, куда себя деть…» И начинает подробно записывать о себе, во сколько встал, когда лёг, с кем встречался, – словно знает, что отныне каждая минута его жизни будет исследоваться потомками.
Кто скажет, что за доктор приезжал ночью к больному императору, что за таблетки он ему прописал? И почему он тайно, закрывшись тёмным плащом, в ту же ночь, последнюю для Александра I, стремительно покинул Таганрог? И почему на смертном одре император не назвал имени наследника и ни словом не обмолвился о секретном манифесте 1823 года? Кругом тайны мадридского двора, эпоха дворцовых переворотов…
«Вспомни о папе». После такого прозрачного намёка великий князь Константин Павлович тут же решился: он предпочёл беспокойному престолу спокойную жизнь с молодой женой (Николай моложе брата на семнадцать лет, ему нет и тридцати, и ещё почти тридцать лет он будет править Россией, пережив Константина почти на четверть века).
Ох, не зря Пушкин сказал о Николае I так: «В нём много от прапорщика и мало – от Петра Великого». Великий поэт и провидец сразу понял, что начинается царствование, которому поможет кучка фрондирующих прапорщиков. Так назовёт декабристов не Пушкин, он с ними хотел бы оказаться на Сенатской площади, так назовёт их Грибоедов.
В Российской империи была назначена переприсяга. Этим и воспользовались заговорщики, которые до сих пор чествуются у нас как герои, предвестники долгой и безнадёжной борьбы за светлое коммунистическое будущее.
О том, что в гвардии существует некая организация, генерал-губернатору Милорадовичу не раз докладывали. И список руководителей этой организации он тоже видел. Особого внимания не обращал: ну что может сделать кучка недовольных прапорщиков против армии? Тем более что гвардией он не командует, а с заговорщиками пусть тайная полиция разбирается.
Но то, что полки выходят на Сенатскую площадь в боевом каре, – это бунт. И его обязанность – принять срочные меры, пока не пролилась людская кровь.
– В городе бунт, господа! Прошу меня извинить!..
Мигом, мигом вниз по лестнице! Адъютант не успевает накинуть на него шинель, выскакивает следом. У подъезда сани. Нет времени узнавать, чьи это. Генерал прыгает в них, адъютант хватает вожжи.
– К Зимнему!
На площади, прямо в самом центре, группа военных. Издалека узнал Николая Павловича. Подъехал.
Они смотрели молча друг на друга, и во взгляде великого князя было столько презрения и превосходства, какого генерал не видывал никогда.
– Что за вид? Дайте ему коня! – сказал наконец Николай Павлович. – Не забывайте, граф, что вы ответствуете за спокойствие в столице. Ожидайте на Сенатской около манежа моих повелений.
Кто-то из свиты великого князя спешился, – кажется, даже не офицер, простой казак, – подвёл к Милорадовичу гнедого, недовольно фыркающего коня, хотел помочь вскочить в седло, но генерал уже сам сел на вёрткого коня и дал ему шенкелей, направляя под триумфальную арку. Адъютант с шинелью в руках бежал за генералом следом…
Глава 5На Сенатской площади…
О том, что произошло на Сенатской площади, написано немало книг. Но среди сотен авторов мне хочется выделить Милу Сович с её талантливым, удивительно чётким и образным видением того декабрьского дня.
«У Медного всадника – уже не каре, а толпа. Первый круг – чернь, зеваки. За ними – окружившие восставших императорские войска, но с зеваками за спиной. Выходит, уже сами в окружении. На лесах Исаакия черным-черно от рабочих, под руками у них камни и брёвна, что в любой миг могут полететь в солдат. А вот следом, за полками, верными императору, колышутся примкнутые штыки московцев и лейб-гренадер. Мятежники сбились в кучки, многие опустили оружие, гомонят и болтают.
Плывёт через толпу дурноезжий гнедой конь, бешено грызёт железо, норовит стать за повод и вырваться. От борьбы с ним уже жарко даже без шинели. Дать бы шпоры, толкнуть на руку – но шпор нет, Милорадович нынче верхом не собирался…
Горят в низком солнце бриллианты орденов на мундире, блестит рукоять наградного оружия. Чужая лошадь и парадная шпага – вот всё, что досталось военному губернатору для усмирения солдатского мятежа. Полуодержками успокоив гнедого, он освобождает руку, чтобы разгладить, привести в порядок потрёпанный галстук. Твёрдо правит коня на солдат…
Затихает площадь, замирают мятежники. Расступаются, шепчутся, становятся во фрунт и торопливо оправляют шинели. На многих лицах едва ли не радость – ему всё-таки верят.
– Солдаты!..
Тишина. Мёртвая, почтительная, только лязгают ружья, поднимаясь от ноги на караул, да скрипит под сапогами снег, когда ряды равняются, смыкаясь.
– Солдаты! Кто из вас был со мной под Кульмом, Лютценом, Бауценом?.. Под Бородино и Красным?..
Он называет сражения. За четвёртым десятком изумляется сам – неужели и правда так много?.. Пятьдесят штыковых и ни царапины – он везучи