Генеральная проверка — страница 1 из 33

Генеральная проверка

ОГНЕННОЕ ЛЕТОРоман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Просматривая газеты за 1923 год, я долго не мог свыкнуться с мыслью, что люди столь забывчивы. Выцветшая типографская краска газетных строк возвращала меня к давно отшумевшим послевоенным годам. Я имею в виду не вторую, а первую мировую войну. Всего за четверть века человечество умудрилось развязать две войны, получивших название мировых, и это во многом затруднило работу летописцев, к числу которых я с юношеских лет причисляю и себя. Еще в отроческом возрасте, жестоком и чувствительном, мне довелось услышать первые выстрелы, прозвучавшие на станции Соколово. Повстанцы изрешетили пулями станционный телеграфный аппарат, заставив Тырновский гарнизон задолго до рассвета подняться по тревоге. Навсегда запомнил я эти выстрелы, стоны раненых и… юношу, от которого позднее на мой адрес пришло из Югославии письмо со штемпелем города Велики-Бечкерек. В письме выражалась надежда, что и я, возможно, стану одним из действующих лиц не написанной еще в то время истории эмигрантов.

Сейчас, переворачивая пожелтевшие страницы, я опасаюсь, что в любое мгновение они могут превратиться в прах, а главное, не могу понять, чем было вызвано такое множество убийств в те печальные годы. Почему у летописцев и репортеров того времени не было других новостей?

Убит премьер-министр Испании сеньор Дато… Убит премьер-министр Японии господин Хара… Убит министр внутренних дел Финляндии… Расстрелян министр военно-морского флота Турции Джемаль-паша…

А вот и еще сообщения: убит английский маршал Вильсон… Убит в Берлине Ратенау… Убит в Мюнхене вождь независимых социалистов… Убит в Лозанне советский дипломат Боровский…

Не отставали от других и Балканы: в Югославии совершено покушение на короля Александра… В Греции в результате военного переворота расстреляны все министры правительства… В Болгарии убит министр внутренних дел Александр Димитров…

Убийства, расстрелы, покушения… Послевоенная Европа все еще задыхается в пороховом дыму. Все еще кровоточат раны, все еще свежа память о павших на полях сражений, и это подтверждает завещанную нам древними римлянами истину, что история — единственный учитель народов…

Я не стану убеждать вас в абсолютной достоверности изложенного ниже, потому что не могу быть беспристрастным к событиям, в которые оказалось вовлечено мое трагическое поколение. Итак, приступаю к повествованию, рассчитывая на снисхождение читателей.

1

Предстоял юбилей Народного театра. Об этом писали все газеты. Кирпичного цвета фасад здания театра украшен трехцветным национальным флагом. На протянутом через весь фасад полотнище, чуть ниже венчающей фронтон колесницы и устремленных к небу фанфар, выведена надпись: «65 лет на службе у Мельпомены»…

В зале и фойе театра, на балконах и в официальных ложах сияют электрические люстры и бра, воздух наполнен ароматом духов, повсюду видны напудренные плечи и декольте, шелестят шелковые платья дам; приглашенные обмениваются многозначительными взглядами и улыбками. Слышится взволнованный, возбужденный шепот.

Его величество двадцативосьмилетний Бурбон — нос с горбинкой, продолговатое бледное лицо — занял свое место в царской ложе. Вот уже почти пять лет, начиная с 1918 года, он без особой охоты появляется на официальных торжествах и никогда не остается на них до конца. Им постоянно владеет чувство одиночества. Его смущают взгляды множества глаз, направленные на его ложу с государственным гербом. Да, он их царь, коронованный под именем Бориса III. Он славится своей ученостью и демократизмом, как о том твердит молва и пишут газеты. Он сдал экзамен на машиниста паровоза и «весьма интересуется состоянием железнодорожного транспорта, а потому держит начальника болгарской железнодорожной администрации в постоянном напряжении». Войну он провел в штабе главного командования, был произведен в генералы и взошел на престол после отречения и бегства из страны своего августейшего отца Фердинанда Кобургского[1], отставного поручика австрийского гусарского полка. На такие торжества он всегда является в генеральской форме. Увлекается ботаникой и мистикой. Составляет гербарии и гороскопы. Исследует тайны болгарского характера и с детства любит фотографироваться с солдатами и со старушками, просиживающими перед дворцом дни напролет в надежде увидеть его. Он все еще холост, чем дает повод для всевозможных разговоров и предположений относительно будущего царской династии.

Молодой царь внимательно присматривается к людям, при помощи которых ему суждено править страной. Он во всем слушается премьер-министра Болгарии — энергичного и необузданного лидера Земледельческого народного союза Александра Стамболийского, как-то сказавшего ему: «Ты, царь, будешь править, как и прежде. Но знай, что ты царь не какой-либо одной партии, царь не мироедов, ты — царь трудового народа. Мы же, царь, никогда и ни при каких обстоятельствах не станем дворцовой партией. И мы не позволим царю идти опасными путями старых царей». Под «старыми царями» премьер подразумевал августейшего отца нынешнего царя Бориса III, с которым у него были счеты еще с довоенных времен. Борис как-то даже пожаловался на премьер-министра сестрам: «Я чувствую себя хозяином посудной лавки, в которой вдруг оказался слон. Мне все время приходится выметать осколки и оплачивать убытки».

Сегодня вечером «слон» — кудрявый и краснолицый, в крахмальном воротничке, который стягивал его шею словно железный обруч, в официальном рединготе и с закрученными вверх усами — пребывает в отличном настроении: он смеется, барабанит толстыми пальцами по зеленой обивке ложи, смотрит, перегнувшись через ее край, в партер, где с шумом занимает свои места софийская публика. Вместе с ним в ложе сидят министры Оббов, Церковский, Омарчевский… Они тоже выглядят радостными и возбужденными, много говорят и смеются. На них тоже рединготы с крахмальными манишками. Свои цилиндры они оставили на вешалке в глубине ложи.

Его величество украдкой поглядывает на эту веселую ложу, царственно опираясь на саблю. С некоторыми из этих господ он незнаком, да они его и не интересуют. Однако кудрявый премьер постоянно занимает его мысли, не выходит у него из головы. И это лишь усиливает подавленность царя и охватившее его чувство одиночества.

И вот наконец медленно гаснет свет, шум в зале стихает, умолкают разговоры и в ложе правительства. Его величество облегченно вздыхает. Он любит темноту. Она ограждает от назойливых взглядов. И что самое важное — словно освобождает его от присутствия человека, сидящего в центре правительственной ложи. Слава богу, наконец-то начинается и это очередное торжество с его нудной и бесконечной программой.

В «Апофеозе отечественного драматического искусства» актеры театра представляют две пьесы писателя Вазова: «К пропасти» и «Господин Михалаки». Не забыты и «Михаил» Савы Доброплодного, и знаменитая «Геновева», и «Райна Княгиня», и «Иванко, убийца Асеня» Друмева… Из каждой пьесы играется по сцене, дабы воспроизвести пройденный театром путь, пролитые на этом пути слезы, сбывшиеся и несбывшиеся чаяния и надежды нескольких поколений. Весь этот калейдоскоп возбуждающе действует на снисходительно настроенную образованную публику, которая пришла в театр, чтобы посмеяться над своими дедами. Каждый раз, когда занавес поднимается и опускается, раздаются аплодисменты. Зрители вскакивают с мест, кричат «бис»… Возбуждение передается и сидящим в официальных ложах министрам, дипломатам, сановникам. Многие бросают взгляды в сторону царя и удивляются безразличному выражению его лица, похожего на маску, застывшую над генеральской саблей. По-видимому, только он один во всем зале не испытывает ностальгии по былой добродушной простоте.

Однако некоторые реплики, запальчиво бросаемые со сцены в сторону ложи, где он сидит, подавленный и непонятый, рождают в нем смутное беспокойство. Уж не пытаются ли они в угоду премьеру и остальным министрам оскорбить его своей глупой символикой? Всякое может случиться в эти смутные времена, когда царства становятся республиками и по всему земному шару катится волна мятежей. Публика злорадствует, слушая вопли оборванного богомила, воздевающего руки около самой рампы! «…И сказано, братья, что грех, подобно морю, зальет землю и царство Сатанаила, охватит все пространство от одного конца света до другого… И каждый, кто пойдет по пути заблуждения, придет к погибели…» Что они хотят сказать этим? Не думают ли они, что все эти прозрачные намеки останутся незамеченными?.. «Не повинуйтесь царским законам, потому что они — измышление дьявола; не гните спину на бояр — ваш труд порождает в них праздность, это вы одеваете их в шелка и жемчуга…» И вы так считаете, господа? «…И великий грех совершает тот, кто вступает в царскую рать, и убийство совершает тот, кто убивает по приказу царя…» Ты тоже считаешь так, господин Стамболийский? Твое республиканское сердце сейчас переполнено радостью и мужицкой самонадеянностью, но корона еще прочно держится на моей голове, и я еще не выпустил из рук саблю, хотя она и покоится мирно в стальных ножнах! Поймешь ли ты меня или будешь продолжать комментировать слова этого вставшего в фальшивую позу пророка? Не поймешь! Твой шепот и твои мысли я слышу и понимаю лучше, чем крики и вопли этого Босоты!.. «Ваши враги — бояре, малые и великие, потому что они живут кровавым потом божьих детей… Презрите их… Отвратите от них взоры свои… Гнушайтесь их…»

— Здорово сказал старик Вазов, — быстро проговорил Стамболийский, толкая локтем сидящего немного позади него министра Цанко Церковского, который был не только министром, но и поэтом тяжелой крестьянской доли. — Здорово сказал! Верно, Цанко?

— Да, Сандьо, это один из сильнейших монологов Босоты. Боюсь только, не рассердили бы его величество эти дерзкие слова.

— Дорогой поэт, ведь это история… Пусть учится. А если у него совесть нечиста — тем хуже для него. Пусть задумается!

— Конечно, у истории есть чему поучиться. Слышишь, что Босота сказал? «Гнушайтесь брака, братья!» Сильно, очень сильно! В этом богомиле есть что-то от юродивого.

— Устами юродивых бог глаголет истину.

— Это верно. «Нет ни царя, ни власти, ни отрока. Бог всех нас создал равными…» Я буду не я, если это не коммунистическая проповедь. Пусть, пусть натрут его бурбонский нос жгучим перцем! Потому что после меня придут коммунисты… Больше некому… Надо будет поздравить господина Попова, он удачно составил программу. А Омарчевский пусть похвалит организаторов торжества. Актриса тоже хороша… Ее фамилия, кажется, Недева?

— Не знаю, но она держится на сцене как царица, и жесты ее весьма пластичны.

«Верно, верно! — кричала толпа на сцене. — Верно, верно!..»

— Это все последователи Босоты, — шепнул Оббов сидящему рядом Омарчевскому, — богомилы и адамиты… Живут все вместе, сплошной кармакарашык[2].

«Верно, верно! — продолжала кричать оборванная толпа, плотным кольцом окружая проповедника Босоту. — Верно, верно!»

— Здесь старик Вазов немного поспешил с репликой, — заметил Церковский. — Она прозвучала бы лучше, если бы Босота выкрикнул ее несколько позже, уже впав в исступление.

— Почему? Можно и так! Я не вижу здесь никакой ошибки. Важны слова!

— Да, но композиция страдает…

«Верно, верно! — кричали богомилы и адамиты, протягивая к Босоте обнаженные руки. — Верно, верно!»

— Его величество сидит как истукан. Заснул он, что ли?

— Цари никогда не спят, Сандьо.

— Ты прав, поэт!.. Только бы Босота не свалился со сцены в оркестр, а то, чего доброго, осрамимся с этим юбилеем. Уж очень он увлекся, этот актер. Кто это?

— Узнаю, когда зажгут свет.

— Узнай и доложи мне!

Гремят слова, бушуют страсти, перед возбужденной публикой разворачивается панорама «отечественного драматического искусства». Приблизительно в середине программы приходит черед и сцене из «Господина Михалаки». Развеселившаяся публика умиляется и смеется до слез. Герой, бегая из одного конца сцены в другой, без умолку говорит: «Поверьте, сударыня, моя любовь столь сильна, что я не в силах более скрывать ее. Клянусь, что я люблю вас, люблю, как Отелло Дездемону, люблю, как Вертер Шарлотту! Позвольте поцеловать вашу белую ручку!» — «О, господин Стоянович, что вы делаете?» — «Мадемуазель Виктория, вы не можете представить себе, какие я испытываю муки!» — «Но, господин Стоянович!» — «Ах, мадемуазель Виктория!..»

И в этот момент произошло то, о чем позднее еще долго писали газеты, восхваляя премьера, проявившего хладнокровие. Какой-то юноша с черными взлохмаченными волосами и горящими глазами фанатика, совсем как у Босоты, от которого он отличался только тем, что был одет в элегантный костюм, бросил бомбу. Пробираясь вдоль стены в полутемном зале, он держал одну руку в кармане пиджака, не отрывая взгляда от правительственной ложи. Министры в это время смеялись, притопывая ногами, и аплодировали, а Стамболийский не сводил взгляда со Стояновича и Виктории и только слегка улыбался. На сцене в это время актер, игравший слугу господина Михалаки Петко, распевал: «Ах, живу я в Бухаресте, это прямо рай земной!..»

Как писали на следующий день газеты, обстановка в театре благоприятствовала действиям злоумышленника. Он шел, сжимая рукой спрятанную в кармане бомбу. Шел, не отрывая взгляда от правительственной ложи.

В самый разгар веселья, когда по замыслу режиссера с улицы донеслись звуки полкового оркестра, преступник выхватил бомбу и швырнул ее в ложу. Кто-то из сидевших в зале заметил это и закричал: «Покушение! Покушение!» Бомба угодила в глубину ложи и там взорвалась со страшным грохотом. На головы ничего не понимающей публики посыпались куски кирпича и штукатурки, в зале поднялась туча пыли, запахло порохом. В начавшейся суматохе пронзительно завизжали женщины, господа вскочили со своих мест и кинулись к дверям. Прибежали два театральных пожарника.

Стамболийский, сохраняя хладнокровие, стоял в фойе в окружении министров и с сосредоточенным, задумчивым видом отряхивал платком пыль с пиджака. Другие министры тоже чистили свои костюмы. Церковский молча вытирал платком запылившиеся стекла очков.

— Что ж, Босота выполнил свою угрозу, поэт! — сказал наконец Стамболийский.

— Да, господин Стамболийский, — смущенно ответил поэт-министр. — Рок продолжает преследовать нас!

— Мы тоже будем его преследовать, поэт! И мы не отступим, пока не добьемся своего.

— Разумеется.

В зале и на ярусах продолжалась паника. Стамболийский велел успокоить публику и поинтересовался, задержан ли злоумышленник. Ему ответили, что тот успел скрыться, но его непременно поймают, так как известно, к каким кругам он принадлежит.

Министр просвещения Омарчевский отряхивал носовым платком пыль с брюк и многозначительно улыбался. Его очень развеселило поспешное бегство из театра их коллеги Оббова, опасавшегося взрыва новой бомбы. В это время в фойе ворвались журналисты, окружили плотным кольцом премьер-министра и засыпали его вопросами о самочувствии. Стамболийский был крайне рассержен таким нахальным поведением газетчиков и попытался их прогнать, но это ему не удалось. Держа в руках блокноты, они продолжали досаждать ему вопросами, выясняя, что он почувствовал, когда услышал крики «Покушение! Покушение!». Стамболийский резко оборвал их, а главному редактору газеты «Народен глас» сказал:

— Можете сообщить, что премьер-министр Болгарии смертельно ранен и через два дня состоится его погребение…

— Ваше превосходительство, — обиделся журналист, — «Народен глас» ничем не заслужил вашей иронии!

— Ну так он ее еще заслужит, заслужит, господа социалисты!

— Вот осколок разорвавшейся в вашей ложе бомбы, — продолжал журналист. — Можете использовать его в качестве вещественного доказательства.

В эту минуту подошел царь в сопровождении своих

[В сканируемом экземпляре книги оторвана часть листа. Недостающий текст заменен на болгарский оригинал.

В този миг пристигнал негово величество, придружен от сестрите си. Минал през коридорите от единия край на театъра до другия и се явил право при Стамболийски развълнуван и запъхтян. Свитата от министри и вестникари се отдръпнала почтително, за да стори място на монарха. Настъпила дълбока тишина. Тогава негово величество подал ръката си на Стамболийски:

— Моите съчувствия, господин премиер!.. Много се радвам, че излязохте невредим!.. Искрено се радвам! От сърце се радвам!

— Благодаря ви, ваше величество! Такава е логиката на историята — един гледа сватба, други — брадва!

— Да, вие сте прав, господин премиер… Има ли пострадали?

— Не, ваше величество.

— Много се радвам! Искрено се радвам!

— О, темпора, о, морес, ваше величество! — обадил се пак Журналиста, който стоял в първата редица на вестникарите. — Ще можем ли да съобщим мот а мо за събитието, което стана тая вечер в Народния театър? Или ще се задоволим само с едно кратко антрефиле?

Никой не му отговорил. През това време пристигнали пожарникарите и помолили официалните лица да се оттеглят на по-безопасно място, докато правят оглед на застрашената ложа, изпълнена с трески и вар и парчета от избухналата бомба.

След половин час продължило представлението. Министрите и царят със сестрите си отишли. Било унило и вяло до края на тържеството. Не ръкопляскали и не викали «бис».]

2

В течение нескольких дней газеты писали о покушении, строя различные догадки относительно личности злоумышленника. Припоминались события 1922 года, когда оппозиционные партии «черного блока» пытались провести съезд, чтобы «прощупать почву». Прощупывание кончилось тем, что земледельцы[3] созвали «съезд свекловодов» и под улюлюканье преподали дубинками урок любителям съездов. Они били их, обрезали им бороды, разгоняя их сборище. Но все это было в минувшем году, печальном и тяжелом. И вот теперь, в феврале, это таинственное покушение. Казалось, людьми и их страстями управляет какая-то мистическая сила. И не

[В сканируемом экземпляре книги оторвана часть листа. Недостающий текст заменен на болгарский оригинал.

Сякаш някой тайно направляваше и хората, и страстите им. И нямаше кой да тури край на съзаклятията.

Няколко дена шумя и крещя жабешкото блато. След туй изведнъж утихна — бяха подпалили Народния театър. На четвъртото представление «Апотеоз на родното драматично изкуство» една лоена свещ беше турила край на великолепната сграда, с която се гордееше столицата. Цяла нощ горя огромният корпус, като осветяваше улиците и кварталите наоколо, и стана причина за още много догадки и коментарии, които вълнуваха и публиката, и държавниците, докато на края хвърлиха впната на лоената свещ, взела участие в реквизита на представлението.

След това започна всекидневието — тихо, кротко, със студени мъгли и болести. И чак към пролетта отново се надигна оживлението — бяха насрочили парламентарии избори за 22 април. Министър-председателят обичаше символиката — зимата си отива, идва пролетта — природата се обновява… Напред към изборните урни, към обновлението! Така пишеха и «Земеделско знаме», и останалите вестници. Така пишеха и опозиционерите, защото и те се позоваваха на природата, която се обновяваше под влияние на слънцето и на южния вятър. И люто се заканваха на премиера и на министрите му задето нищо не бяха свършили досега. Критикуваха го отляво и отдясно. А той запазваше с огромни усилия спокойствие и често си спомняше предупреждението на Журналиста, който му беше казал на юбилея: «Мементо мори, екселенц!» («Помни смъртта, екселенц!») Добре го бяха измислили лисиците, но аз ще им дам едно «Мементо мори»!]

— С блоком правых мы справимся легко, Сандьо, — говорили ему министры, — у них и народу-то — раз, два и обчелся. Но как нам договориться с коммунистами? Уж очень они наседают на нас.

— С коммунистами? — рассмеялся Стамболийский. — Вы разве не читали их резолюцию от двенадцатого числа этого месяца?

— Какую резолюцию?

— Отстаешь от событий, господин Томов. Это не я тебя, а ты, как военный министр, должен меня о таких вещах уведомлять!

Премьер-министр нажал кнопку звонка и потребовал принести ему папку с текущими документами. Когда ее принесли, он заставил военного министра вслух прочитать этот документ. Немного сконфуженный, министр взял папку и начал запинаясь читать. Постепенно углубляясь в чтение, он пришел в себя. Стамболийский в это время барабанил по столу пальцами и пощипывал торчавшие кверху усы. Его забавлял вид военного министра, читающего коммунистическую резолюцию. Самому ему документ нравился — в нем чувствовалась и политическая прозорливость, и признание его, Стамболийского, политики, как бы товарищи слева ни кривили душой… Хотят они того, или нет, но им придется считаться с силой Земледельческого союза. Поэтому-то они и провели расширенное заседание своего партийного совета. Провели потому, что туго приходится, а не ради красивых глаз Стамболийского.

— Читайте, читайте, Томов! — барабанил он пальцами по столу.

— «…Захват власти буржуазными партиями таит в себе большую опасность для революционного движения, — гнусавил военный министр, — поэтому коммунистическая партия, защищая этим самое себя…»

— «…этим самое себя…»! Запомните это, господа министры! — прервал его Стамболийский. Он перестал барабанить по столу и повернулся к окну: — Эти слова многое значат. Читайте, читайте дальше, Томов!

— «…себя и революционное движение, — продолжал гнусавить министр, — с оружием в руках выступит против любых попыток буржуазии осуществить переворот…»

— Об этом надо подумать… Об оружии, — перебил Томова министр железных дорог. — Надо подумать, давать его им или нет…

— Этого нам только не хватало! — воскликнул Томов, к которому вернулась его обычная самоуверенность.

— Я уже сказал им, — вмешался в разговор министр внутренних дел Даскалов, — что за двадцать четыре часа до переворота мы их вооружим…

— Поживем — увидим! — Стамболийский нахмурил брови.

Никто так и не понял, что он хотел сказать этой поговоркой — то ли упрекал Даскалова, то ли подшучивал над коммунистами. Во всяком случае, его лицо, освещенное проникавшими через окно лучами солнца, было задумчивым.

Потом он сказал:

— Читайте дальше, Томов!

— Да я уже все прочитал…

— Читайте, читайте… Там есть «хотя», начните с «хотя»… Это «хотя» очень важно…

— Какое «хотя»? — с досадой проговорил министр, пробегая глазами строчки резолюции — Ага, вот оно!..

— Ну? — подался вперед Стамболийский. — Читайте! Министр начал негромко читать:

— «…хотя между коммунистической партией и Земледельческим союзом не может быть в настоящее время никакого политического соглашения, однако техническое сотрудничество между ними допустимо…»

Наступила долгая пауза. Стамболийский смотрел в окно, мускулы на его лице словно застыли. Даже усы не шевелились. Он ждал, что министры что-то скажут. Но они молчали. Наконец министр внутренних дел осмелился и заговорил:

— Иными словами, дайте нам оружие, а остальное — не ваша забота.

— А потом это же оружие они против нас и повернут, — заметил кто-то из министров, безучастно стоявший в глубине кабинета.

— Оружия мы им не дадим, — сказал Даскалов, — но подумать над выражением «техническое сотрудничество» все же стоит. Кроме того, там говорится: «Любая попытка нанести удар по земледельцам представляет непосредственную угрозу и для коммунистов…» Этого, господа, нельзя забывать, если мы хотим быть реалистами.

— Одно мне ясно, — подал голос Недялко Атанасов, стоявший в глубине кабинета, — «скрути попа, и деревня бунтовать не будет». Мы для них сельская буржуазия. Не проходит ни одного заседания в парламенте, чтобы они не попрекнули меня моими маслобойнями, будто я какой-то американский миллионер.

— Не в ваших маслобойнях дело, бай Недялко! Тут все гораздо сложнее… Нужно признать, коммунисты — хорошие диалектики.

Молчавший все это время Стамболийский оторвал взгляд от окна и внимательно посмотрел на собравшихся. Слово «диалектики» его заинтересовало. Он кивнул головой своему старому боевому соратнику, которого ценил и уважал за интеллигентность и гибкость ума, чтобы тот продолжал.

— Техническое сотрудничество, — говорил далее Даскалов, — может со временем перерасти и в политическое!

— Отберут у нас маслобойни, так, что ли, Райко?

— И заставят, нас есть из общего котла?

— Слушайте, слушайте, господин, я с коммунистами хлебнул горя еще в тысяча девятьсот девятнадцатом году, когда они забастовку железнодорожников устроили… А известно ли вам, что эта резолюция их партийного совета не опубликована?

— Как?! — раздалось сразу несколько голосов.

Стамболийский молчал.

— Каким же образом она оказалась в этой папке?

Все молчали, переводя взгляд со Стамболийского на министра внутренних дел.

— Я одно знаю, — снова проговорил Недялко Атанасов, который все время делал вид, будто его интересует что-то совсем другое, — Васил Коларов зачитал на совещании эту резолюцию и тут же порвал ее на мелкие кусочки, чтобы она, как он сказал, не попала в чужие руки… Это я знаю точно!.. А вы можете чесать языками сколько хотите!

— Господа, — поднял руку Стамболийский, — пора закрывать заседание! Предлагаю сегодня же всем разъехаться по избирательным участкам. И смотрите там в оба! Где нужно — пожестче, а где нет — поосторожней. Каждый из вас должен быть как камень, завернутый а вату. Двадцать второго апреля мы должны отпраздновать полную победу! Вот и все! А сейчас — все по своим мостам. Коммунистами я займусь лично, предоставьте это дело мне.

Так наступила весна 1923 года. Стояла ясная, теплая погода. Самое подходящее время для предвыборной агитации и борьбы, как говорили и писали все агитаторы и лидеры партий, обращаясь к своим единомышленникам и сторонникам в городах и селах страны. Так же думали и они, направляясь к избирательным урнам. Предвыборная борьба была напряженной и тяжелой. Разумеется, Стамболийский победил на выборах, получив подавляющее большинство голосов. Он завоевал победу, которая, как об этом и поныне пишут историки, ускорила его гибель. Не знаю, насколько это верно. Знаю, однако, что в апреле премьер поднялся на трибуну с факелом победы в руках, в ореоле славы и заявил, что народ выразил ему доверие и поэтому ему плевать на горластых критиканов слева и справа…

Парламент, который он возглавлял, продолжал работать в полную силу. Оппозиция притихла, умолкла, но Стамболийский проявил великодушие, поощряя ее депутатов высказываться смело и критически. Ведь парламент для того и существует, чтобы можно было высказать свое мнение!.. Собака, которая не умеет лаять, сама пускает волка в кошару…

Начались майские дожди. Они смыли со стен расклеенные афиши, успокоили страсти и волнения, унесли в Лету выступления ораторов. Люди все чаще стали обращать взгляды на поля и нивы, где уже колосилась пшеница. В первых числах июня начинались парламентские каникулы. Господин Стамболийский спешил выступить в парламенте с речью, после чего намеревался отправиться на отдых в родное село Славовицу. Равнина, зеленые нивы и луга, песни жаворонков и загорелые лица крестьян возвращали его в годы детства и успокаивали.

— Вы больше, чем кто-либо другой, имеете право на отдых, — говорили ему приближенные. — После таких трудов и борьбы вам просто необходимо уехать в Славовицу, господин Стамболийский.

Ему было приятно слушать, как его уговаривают и заботятся о его здоровье.

— Еду сразу же после сессии, — отвечал он. — Народ должен меня услышать, и тогда уеду! Этот год был очень напряженным: покушения, выборы, пожары… Слава богу, все кончилось.

— Вы совершенно правы, господин премьер-министр!

Он сел в свой черный лимузин и отправился в Народное собрание. Там его ожидали и друзья, и враги.

Друзья и поклонники толпились у входа. Швейцары в ливреях распахивали перед ним двери. Министры в длиннополых рединготах кланялись ему, держа в руках цилиндры. Он приподнимал свой цилиндр, отвечая на их приветствия. Чтобы придать больше торжественности этому событию, в коридорах были зажжены люстры. Все вокруг блестело и сверкало. Сам Стамболийский пребывал в приподнятом настроении. Когда он вошел в зал заседаний, председатель ударил молоточком в гонг и все делегаты встали.

Июньская сессия начала свою работу.

3

В это время главный редактор газеты «Народен глас», которого мы в нашем повествовании будем называть журналистом, мчался в фаэтоне по софийским улицам, с беспокойством поглядывая на свои карманные часы. Он опаздывал к началу сессии Народного собрания и боялся пропустить речь премьера. Сегодня утром вышла его статья, направленная против бонапартизма. Этой статьей он надеялся положить в печати начало полемике в целях разоблачения зла, в течение ряда лет прикрывавшегося маской демократии.

Типографская краска еще не успела просохнуть на страницах газеты, которую он спешил раздать друзьям из числа правых. С ними он легче находил общий язык, чем с теми, что стояли слева и пугали своим экстремизмом.

Ему было приятно мчаться в фаэтоне, наслаждаясь июньской прохладой и ароматом цветущей в садах сирени. Он с радостью смотрел на выкрашенные охрой двухэтажные домики столицы с изящными железными балкончиками, с геранью на окнах, с развешанным во дворах бельем, выстиранным рачительными хозяйками. С любопытством поглядывал он и на дам, прогуливавшихся со своими крошечными собачками. О как быстро проникала и в наши балканские края цивилизация!..

То и дело попадались афиши, сообщавшие, что в столице открыт первый кинотеатр, в котором демонстрируется фильм «Содом и Гоморра». Он уже два раза видел этот фильм и рекомендовал всем посмотреть его, чтобы убедиться, какая катастрофа может постичь зарвавшуюся цивилизацию.

Все вокруг цвело и благоухало, славя ранний приход лета, зазывало в открытые кафе, прельщало великосветской жизнью, заполнявшей бульвар Царя Освободителя. Регулярно в полдень и вечером, а иногда и утром он заходил в эти кафе-кондитерские, часами вел там разговоры о политических событиях, узнавал последние сплетни и новости и умилялся уважением, которым его окружали. Он то и дело приподнимал свою шляпу, здороваясь со знакомыми. В городе хорошо знали его галстук бабочкой в мелкую крапинку и белый костюм и часто подсмеивались над его острой рыжей бородкой «а-ля Анатоль Франс».

Низкого роста, подвижный, с продолговатым лицом, он был многословен. Его считали оратором, а ему хотелось быть писателем. Политические деятели (а их было много!) читали каждую статью, выходившую из-под его пера, подолгу комментируя ее, хвалили за изящество стиля и афористичность языка. Работа в газете «Народен глас» открывала перед ним путь к политической карьере. Он знал это и старательно готовил себя к такой деятельности. Все политики прошли либо через редакции газет, либо через адвокатские конторы — оттуда до министерского кресла был всего один шаг.

Когда он вошел в Народное собрание, там уже закончилось обсуждение организационных вопросов. На трибуне находился очередной оратор. По голосу журналист сразу узнал Георгия Димитрова, депутата от фракции «тесных» социалистов, своего знакомого и политического противника с 1903 года, когда партия раскололась на «широких» и «тесных» социалистов[4]. С тех пор оба крыла враждовали между собой, передавая вражду и более молодым поколениям.

Журналист прошел на цыпочках за депутатские скамьи и встал у одной из колонн. Ему всегда нравились скрытые полумраком места у колонн. Там он успокаивался и собирался с мыслями. Но на этот раз его заметил профессор и сделал знак, красноречиво говоривший, что он его увидел. Профессор стоял справа среди публики. С ним журналист установил дружеские отношения еще тогда, когда тот придерживался левых убеждений. Между прочим, они еще вчера договорились встретиться в Народном собрании, чтобы обсудить некоторые важные политические вопросы, так что получилось весьма кстати, что они вовремя увидели друг друга. Профессор еще раз кивнул ему, показывая «Народен глас». Статья о бонапартизме уже успела обойти политиков. Это еще больше обрадовало журналиста. Он улыбнулся и прижал руку к сердцу, показывая тем самым, что он лишь выполняет свой гражданский долг, насколько позволяют ему его скромные возможности. Профессор ответил ему символическим рукопожатием.

Все это время в зале продолжал греметь голос оратора:

— …Господа народные представители! Как вы все хорошо знаете, положения мирного договора обязывают Болгарию уплатить репарации в размере двух с четвертью миллиардов золотых франков в течение тридцати семи лет при пяти процентах годовых.

Цифры привлекали внимание журналиста. Он знал их, но сейчас они вновь произвели на него, сильное впечатление: два миллиарда! Если даже продать все что можно, все равно не собрать столько денег. Два миллиарда золотых франков!

Профессор подал ему знак, показав на дверь. По-видимому, он сгорал от желания рассказать о новостях, связанных с начатым ими делом. Все так же на цыпочках, как кошка, журналист прошел между колоннами и, незамеченный, очутился в кулуарах.

— Извини, — сказал профессор, — ты, наверное, хотел дослушать речь Димитрова?

— Я и так знаю все, что он может сказать. Мне известны их взгляды.

— В данном случае более интересной представляется его критика правительства…

— Вот именно, профессор. Когда я входил сюда, мне на ум пришел один парадокс… На фасаде парламента красуется надпись: «В единении — сила». А не правильнее ли было бы сказать: «В разъединении — сила»?

Он рассмеялся собственной остроте, но профессор не среагировал на его шутку, так как был лишен чувства юмора. У него только побагровела лысина. Теребя свою козлиную бородку, несколько похожую на бородку журналиста, он сказал:

— Если мы хотим добиться успеха, следует продолжать массированный натиск. В этом смысле поздравляю тебя со статьей. Отличная статья! В ней аргументированно разоблачаются деяния самозванца! И хотя имя его не упоминается, всем сразу становится ясно, о ком идет речь.

— Это и было моей целью, профессор!

— Ты достиг ее.

— Спасибо.

— Однако этого еще недостаточно… Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да.

— Завтра в девять часов у меня дома… Послезавтра — у генерала. Время не ждет, дорог каждый час!

— Неужели?

— Надо действовать умно и гибко. В этом смысле твоя статья о бонапартизме несколько бестактна.

— Я не умею курить фимиам, профессор.

— В случае необходимости придется научиться, мой друг!

— Мы — рыцари. Говорю это, потому что таковы мои убеждения!

— Оставь рыцарство! Сейчас перед нами стоит более важная задача. Итак, ты понял?

— Все понял. Буду вовремя.

— Рад твоей готовности!

Они побеседовали еще несколько минут, затем возвратились в зал заседаний.

Оратор продолжал свою речь:

— …Господа народные представители! Мы бы хотели задать правительству Болгарии один вопрос… Пусть правительство, которое заявляет, что ему не остается ничего иного, как принять все требования и удовлетворить капризы межсоюзнической комиссии, поскольку Болгария является маленькой, слабой, бессильной страной, пусть правительство, которое заявляет, что данное соглашение представляет собой чуть ли не благодеяние, полученное в обмен на проведение политики добросовестного выполнения всех требований межсоюзнической комиссии, пусть правительство, которое заявляет, что оно не опирается ни на какие внешние силы, — пусть это правительство ответит ясно и открыто, почему оно ведет политику, отчуждающую болгарский народ от русского, политику, создающую пропасть между Болгарией и Советской Россией, хотя известно, что в настоящий момент Советская Россия — это единственное государство в мире, где власть принадлежит рабочим и крестьянам, государство, занимающее одну шестую часть планеты, сильнейшая держава мира, которая всегда защищала и защищает независимость и свободу всех угнетенных и порабощенных малых народов. Так почему же, я спрашиваю, вы создаете эту пропасть между двумя странами, почему содействуете созданию условий, позволяющих втянуть Болгарию в новую войну за интересы иностранного империализма, который и без того уже принес столько несчастий Болгарии и балканским народам?

— Доктрина изложена достаточно ясно, редактор!

— К тому же с пафосом.

— Слушай, слушай. Он начинает угрожать…

— …Господа народные представители! Существует лишь один верный путь спасения болгарского трудового народа. Но это не путь соглашательства с буржуазией, не путь социал-патриотических махинаций и оказания услуг капитализму. Это путь самостоятельной борьбы трудящихся масс против городской и сельской буржуазии в национальном и интернациональном масштабе…

— Против городской и сельской буржуазии! Ты слышишь, редактор?

— Значит, и нас туда же?

— Но тут важнее другое, редактор… Ты понял?

— Понял, профессор.

Они заговорщически переглянулись и начали аплодировать. Со скамей правых депутатов на них посмотрели подозрительно. Кто-то из центристов довольно громко выкрикнул грубое ругательство. Но зал уже рукоплескал. Димитров не спеша сошел с трибуны. Он немного сутулился. У него были черные волосы, которые он отбрасывал со лба назад. Клином торчала острая бородка. Ему уже исполнилось сорок лет.

Стамболийский долго смотрел ему вслед, затем сказал сидящему рядом министру:

— Товарищ Димитров хорошо выучил урок… Городская и сельская буржуазия… Хорошо выучил…

Стамболийский вынул блокнот и что-то в нем записал. А в это время уже выступали другие ораторы. Они говорили длинно, скучно, приводя множество фактов и цифр… и все по вопросу о репарациях и двух миллиардах золотых франков, которые надо было выплачивать целым трем поколениям граждан страны.

Наконец в заключение прений слово взял Стамболийский. Все с нетерпением ждали его речи, зная его ораторские способности и дерзкие повороты мысли.

Он начал свою речь тиха, в задних рядах зала сначала даже плохо слышали его слова, которые он произносил скороговоркой. Но постепенно его голос усилился, и вскоре Стамболийский завладел вниманием аудитории, как это происходило всегда, когда он выступал на собраниях и митингах.

Сначала он остановился на победе на выборах 22 апреля. Прокомментировал поражение своих противников. Посоветовал им не забывать этого факта. Вспомнил и о пресловутом «мементо мори», но не произнес этих слов, потому что предпочитал латинским максимам болгарские поговорки. Потом заговорил о репарациях, о войне и военном поражении. При этом он не спускал глаз со скамей правых партий, приведших страну к катастрофе. Он ненавидел правых до глубины души и никогда не упускал случая разоблачить их, пригвоздить к позорному столбу.

— …Да, господа народные представители, — говорил он, — еще не успели отгреметь последние залпы орудий мировой войны, не успели высохнуть слезы вдов, не успели затянуться раны, а прохвосты вновь начинают плести паутину козней и заговоров… Убийства, перевороты, покушения…

Он остановился на событиях в Тырново минувшей осенью, на покушении в Народном театре… Он ругал правых, как ругают учеников. Его слова хлестали их как пощечины. Потом он сказал:

— Да, господа народные представители, я понимаю их беспокойство! Особенно после двадцать второго апреля! Такого гостинца они еще никогда не получали!.. Теперь они сидят как пришибленные. Куда подевался их гонор?! Когда я вижу, как они, опустив головы, идут по улице, я говорю себе: эти люди сами себе могилу роют, сами себя в западню толкают. Они еще пожнут плоды своей глупости. Так пусть их расшибают лбы!..

— Хорошо он нас разделал, профессор!

— Тише, тише!

— …Но, господа народные представители, — продолжал Стамболийский, — я не понимаю наших друзей слева, мне не ясен их расчет, особенно сейчас, после двадцать второго апреля, когда народ ясно и для слепых и для глухих выразил свое доверие Земледельческому союзу!.. Почему же они продолжают выступать против нас? Чего они хотят? Я совершенно согласен с господином Димитровым, что репарации — страшное бремя для народа. Этот мельничный жернов будет висеть у нас на шее в продолжение шестидесяти лет, его придется нести трем поколениям, и ни вы, ни я не доживем до того времени, когда это бремя будет сброшено… И вместо того чтобы погасить тлеющий огонь старой вражды, мы снова начинаем ссориться на радость тем, кто виновен в разгроме и несчастье Болгарии…

— Господин Стамболийский, — не сдержавшись, выкрикнул с места профессор, — не пытайтесь уйти от ответственности! Вы тоже голосовали за объявление войны… Не умывайте руки, подобно Понтию Пилату!..

— Вы лжете, сударь! — оборвал его Стамболийский. Он на мгновение остановил взгляд на побледневшем лице оппонента, затем продолжал еще громче: — Вы лжете! Народ хорошо знает, где мы были тогда… И кто не подписал антивоенное воззвание… Все это известно… В то время когда крестьяне и рабочие проливали кровь на полях сражений, вы, господа, прятались по чердакам, устраивали свадьбы, копили богатства, скупали земельные участки и виноградники!

— А вы покупали маслобойни и мельницы! Нечего вам жаловаться, господин Стамболийский! Мы ведь хорошо знаем друг друга! Так что лучше нам во всем этом не копаться…

— Фамилии, фамилии назовите. Голословно каждый может утверждать…

— Фамилии? Сколько угодно! Эти люди рядом с вами, в министерских креслах…

— Спросите господина Муравиева. Уж он-то знает…

— А бай Недялко Атанасов, чего он прячется?..

— Замолчи, старый осел!.. Мелешь тут что в голову взбредет. Когда мы воевали, ты вязал чулки, прячась за юбку своей жены!

— И готовил приданое дочке…

— А вы скупали браслеты да серьги, чтобы потом перепродавать… Все золотые да серебряные…

— Господа, прошу вас! — вмешался председатель, подняв свой молоточек. — Прекратите препирательства! Займите свои места, иначе мне придется вызвать квесторов. Здесь парламент, а не базар!

— Я подам на него в суд за нанесенную обиду.

— Пусть-ка он лучше расскажет об афере Деклозьера…

— А белые булочки? Куда подевалась американская мука? Кругленькая сумма была… Где она?

— Господа! — кричал председатель, стуча молоточком. — Я всех лишаю слова, господа! Я буду вынужден вызвать квесторов.

— Господа народные представители! — Стамболийский поднял руку, чтобы установить тишину. — По-видимому, кое у кого рыльце в пушку. Как говорят, на воре и шапка горит. Но мы сорвем с них маску невинности. А до того, как они предстанут перед божьим судом, будем их судить судом народным! Суд народа поможет и божьему суду. Пусть они сначала ответят за свои дела здесь, на земле, а уж потом — перед богом!

— Это что, угрозы? — раздались крики со скамей правых. — Куда же подевалась твоя демократия? А где свобода слова?..

— Господа! — Голос Стамболийского перекрыл поднявшийся в зале шум. — Ваше нахальное стремление к власти совсем лишило вас рассудка! Но власти вам не видать! Я скорее уступлю ее тем, что слева, — коммунистам, а не вам!.. Они мои наследники, а не вы, черные реакционеры! Не видать вам власти, как своих ушей. Они, те, что слева, мои наследники!

— Мы вам очень благодарны, господин Стамболийский, за проявленную по отношению к нам, коммунистам, щедрость… Но власть мы получим не из ваших рук, а из рук народа… Мы не нуждаемся в ваших подачках! Мы ведем честную борьбу.

— Я не ожидал, господин Луканов, подобного выпада с вашей стороны. Мне известно, что вы не принимаете подачек и что вы ведете честную борьбу. Но уж если вы меня задели, я должен вам ответить. Мы с вами, коммунистами, господин Луканов, действительно братья. Ну может, и не такие близкие, чтобы называться родными братьями, но мы с вами, коммунистами, господин Луканов, двоюродные братья, и притом очень близкие, и по материнской и отцовской линии… И когда в один прекрасный день я уступлю вам власть, вы ее получите, так сказать, по наследству… А этим черным реакционерам, этим стервятникам власти я никогда не отдам. Никогда! Так что, прошу вас, не трогайте нас без причины!

— Прекрасно, господин Стамболийский! — неожиданно раздался голос Димитрова. — Очень хорошо, что вы решили уступить нам власть… Не остается ничего иного, как перейти от слов к делу и выполнить обещание, о чем вы только что объявили здесь во всеуслышание.

С левых скамей послышался смех. Депутаты правых с любопытством наблюдали за этим поединком.

— Как я уже говорил раньше, господин Димитров, вам, коммунистам, я отдам сначала Бургасские болота, чтобы вы построили там коммунистическую республику по своему вкусу. И если ваш эксперимент окажется удачным, только тогда я уступлю вам власть… Но сначала — болота!

— Вы бы хоть прежде эти болота осушили, господин Стамболийский, — сказал Димитров, — а уж тогда и мы стали бы проводить там эксперименты.

— Осушить болота мы вам поможем, — вмешался министр Атанасов. — Ведь как-никак двоюродные братья, должны помогать друг другу!..

После этих слов Луканов вскочил с места и назвал министра циником, в ответ на что тот показал ему язык и кукиш. Депутаты правых партий смеялись и кричали: «Браво! Брависсимо!»

— Господа народные представители! — пытался перекричать поднявшийся шум Стамболийский, стуча молоточком, который он выхватил из рук председателя. — Этот вопрос гораздо сложнее, чем вы думаете! Сожалею, но наши друзья слева всегда были доктринерами и абстрактными теоретиками. Они никогда не считались с реальными фактами. А каковы реальные факты?

— Таковы, что вы бьете и по правым и по левым!

— Вы совершенно правы, господин Кабакчиев! По правым и по левым! По правым и по левым! И будем бить до тех пор, пока вы не поймете, с кем имеете дело! Пока не узнаете, кто я такой!

— Ты пахарь и землекоп, господин Стамболийский, из села Славовица! Вот кто ты такой!.. Человек из народа! Пахарь и землекоп!.. Человек из народа!.. — кричал кто-то из депутатов центра, но его быстро заставили замолчать.

— Человек из народа! Пахарь и землекоп! Это хорошо, — проговорил Димитров, с улыбкой глядя на Стамболийского. — Мы все из народа, но вопрос заключается в том, чтобы не забывать, где мы выросли!

— Будь спокоен, господин Димитров, — перебил его Стамболийский, — уж этого-то мы не забудем! Не забуду я и того, как мы с тобой сидели когда-то вместе в тюрьме. Спали на голых деревянных нарах, хлебали тюремную похлебку из одного котла.

— Что было, то было.

— А помнишь, как нас выводили утром на прогулку в тюремный двор и мы вслух мечтали о республике и о социализме? Или забыл уже? Ведь мы тогда были друзьями… По многим вопросам придерживались одного мнения… Что же с нами произошло, Георгий?

— За решеткой мы все становимся сентиментальными! — улыбнулся Луканов. — Но жизнь идет вперед, люди меняются… Диалектика!

— Да, господин Луканов, — продолжал Стамболийский. — Диалектика!.. Люди меняются, жизнь идет вперед… Но это тюрьма… А тюрьма — это большая школа!

— Жалко, — продолжал иронизировать Луканов, — что вы рано ушли из этой школы. Теперь некому вас учить…

— Ему еще не поздно снова поступить в нее! — неожиданно выкрикнул профессор, стоявший за колоннами. — Пусть вернется туда!

Стамболийский не обратил внимания на эту реплику, а может, сделал вид, что не услышал ее. Он лишь вздохнул и сказал:

— Знаете, что я понял там, господин Луканов? Я понял, что вас погубят доктринерство и сектантство. Это я понял и в тюрьме, и позднее, и знаю сейчас…

— Вы о нас не беспокойтесь, господин Стамболийский, — махнул рукой Луканов, — есть кому думать о нашем доктринерстве и сектантстве… Вы лучше вначале наведите порядок у себя, а потом уже давайте советы другим… Посмотрите на своих министров и депутатов! А нас нечего оплакивать…

— Только одного из всех вас я уважаю, господин Луканов, — перебил его Стамболийский, — Георгия Димитрова!.. Вон того, бородатого, что сидит позади тебя. Завтра он уже будет впереди тебя. Это коммунист, с которым мы можем поругаться и все равно останемся друзьями…

— Браво! Браво!

— А все вы, остальные, — адвокаты и ораторы… Вот каково мое мнение о вас, если вас это интересует…

— Спасибо, — улыбнулся Луканов. — Но в ваших комплиментах мы не нуждаемся. Думаю, что и товарищ Димитров не нуждается в них.

— Мне, господин Луканов, совершенно безразлично, нравятся вам мои слова или нет… Я сказал лишь то, что думаю, а выводы делайте сами… Но мы слишком отклонились от темы… Здесь шла речь о репарациях и об ответственности тех, которые сидят справа как, ни в чем не бывало, будто их это не касается… Пока мы с вами здесь ругаем друг друга, они довольно потирают руки и соображают, как выйти сухими из воды… Они надеются, что в пылу споров мы о них забудем… Нет, мы не забудем!.. И народ не забудет. А когда разделаемся с ними, мы возьмемся за проведение социальных реформ, во имя которых пришли к власти, во имя которых народ выразил нам доверие на выборах двадцать второго апреля текущего года!.. Мы будем выплачивать репарации и проводить реформы… Другого пути нет… Я так и заявил его величеству: «Смотри влево, ваше величество, и только влево, на народ!.. Справа — могила, смерть, там реакция, безумие, бешенство!»

— Демагогия! Настоящая демагогия! — сжав кулачок так, что побелели суставы, с возмущением пробормотал журналист и направился к выходу. — Опостылела мне эта демагогия!

— Куда же вы, редактор? — послышался за его спиной чей-то голос. — Сейчас как раз начинается самое интересное!

Журналист обернулся. Лицо человека, который улыбался ему, показалось знакомым, но в первое мгновение он не мог припомнить, где видел этого высокого, стройного человека с ясными голубыми глазами, в которых как будто отражалось небо.

— Не узнаете меня, редактор?

— А, майор Тодоров! — воскликнул журналист. — Сразу не узнал вас! А ведь вы, кажется, военный?

— Был…

— Демобилизовались?

— Да, после подписания Нейиского договора.

— Жаль, что не могу выразить вам свое сочувствие!

— В этом нет необходимости. Обойдемся и без вашего сочувствия!

— Что ж, тогда прощайте, майор! — И журналист вышел, сильно хлопнув дверью.

4

Депутаты Народного собрания утоляли жажду в буфете. Среди них были и журналисты, и бывшие политические деятели. Возле них увивались какие-то подозрительные субъекты, у которых здесь были свои служебные дела. У входа в буфет стояли полицейские в форме, в любую минуту готовые распахнуть двери перед министрами. Здесь же толпилась и провинциальная публика: друзья и родственники депутатов, лидеры доживающих свои дни партий, оппозиционеры и обиженные, потерпевшие фиаско политики. Кого тут только не было! И все что-то говорили, перебивали друг друга, спорили, стараясь продемонстрировать свою осведомленность в вопросах внутренней и внешней политики. Иногда дело доходило и до драки, но разум все же побеждал. Правда, сказывалось и присутствие полицейских.

Официанты разносили бутерброды, пиво, кофе. В июне торговля пивом шла особенно бойко. Молодой буфетчик в белом фартуке наполнял высокие бокалы и с улыбкой подавал их клиентам. Усатый македонец варил на жаровне кофе в медных турецких кофейниках и разливал его по чашечкам. Любителям сладкого — тем, кто помоложе, — подавали варенье и стакан холодной воды. Продажа алкогольных напитков была строго запрещена, о чем сообщала надпись над стойкой.

Впрочем, посетители буфета и без того казались пьяными. Волны страстей захлестывали порой даже самых спокойных. Все разговоры сейчас опять вращались вокруг вопроса о репарациях. У стойки, по углам буфета, в коридорах парламента только и слышалось: «репарация», «Версаль», «Нейи»… Совсем недавно вряд ли кто-либо мог предположить, что маленькое французское село, пригород Парижа, превратится для болгарского народа в столь зловещий символ. Но господин Клемансо, Тигр, как его прозвали, сделал то, чего и самому господу богу не удалось бы сделать… Кто же виноват в этом? Кто привел страну к катастрофе? Кто толкнул ее в эту пропасть?

Журналист и профессор сидели за столиком в углу и пили кофе. На лысине профессора играли падавшие из окна солнечные лучи. У него были глубоко запавшие, серые холодные глаза, острый отвислый нос, выдающиеся вперед плотно сжатые челюсти. Лоб прорезали глубокие морщины. Остроконечная козлиная бородка делала его еще больше похожим на Мефистофеля. Ему шел сорок четвертый год. Когда-то профессор учился в Берлине и Мюнхене. Писал статьи о капитале и капиталистическом производстве. Редактировал журнал «Банковско дело», а сейчас от имени финансового капитала стремился спасти Болгарию от левых элементов. Он слегка сутулился. Белая морщинистая шея тонула в высоком накрахмаленном воротничке. Однако голос его звучал резко, в нем слышались металлические нотки, словно профессор угрожал кому-то. В который уже раз втолковывал он журналисту: кто оказал «а», должен сказать и «б». Профессор вновь советовал ему написать в газету «Народен глас» статью в защиту режима — для камуфляжа, чтобы пустить пыль в глаза… Нужно использовать выступления Луканова и Димитрова против Стамболийского, раздуть огонь вражды между земледельцами и коммунистами, действовать по принципу «разделяй и властвуй», строго соблюдая конспирацию до самого начала переворота, который нужно произвести внезапно. Это должно поразить всех, как гром с ясного неба обрушиться и лишить способности понимать, что к чему, заставить замолчать, превратить в камни, в бездушные столбы, а потом уничтожить и похоронить навсегда, на вечные времена!

Журналист слушал его, кивая в знак согласия. Выражения профессора несколько резали его утонченный слух, но он принимал их как свои мысли и настроения и даже сам пытался вставить острое словцо, чтобы продемонстрировать свою солидарность и глубокую лояльность делу — лояльность свою и партии, которую он представлял, чтобы показать профессору, что готов обеими ногами ступить в огонь, лишь бы это помогло свергнуть тирана, разрядить обстановку, спасти Болгарию. Ничего другого, кроме своей жизни, он дать, не мог… Но ведь с ними армия, офицеры запаса, сам его величество…

— Тише, тише, редактор! Не упоминай всуе имя государево! Не забывай, что за нами повсюду следят, что нас подслушивают.

— Не беспокойся, профессор, это всего лишь майор запаса Тодоров. Я знаком с ним еще с войны. Сейчас он занимается адвокатской практикой.

— Все адвокаты — потенциальные министры.

— Как и все редакторы, профессор!

Но профессор не улыбнулся. В его сердце, полном тревог, не оставалось места для юмора.

Майор Тодоров и в самом деле смотрел в их сторону. «Секретничают, гады, прямо у нас под носом, — думал он с горечью, — а мы делаем вид, что ничего не замечаем, да еще грыземся между собой».

Он имел в виду споры в зале заседаний, которые ему совершенно не нравились. Тодоров не мог понять ни премьера, ни лидеров коммунистов. Он пил свое пиво и думал, глядя на заговорщиков: «Вот бы подойти сейчас к ним и сказать прямо, кто они такие». Но в этот момент он почувствовал у себя на плече чью-то руку и обернулся. Перед ним стоял и улыбался молодой мужчина невысокого роста с военной выправкой, с усиками и темными живыми глазами.

— Здравия желаю, господин майор! Позвольте представиться — капитан Халачев!

Майор вздрогнул, поставил кружку на буфетную стойку:

— Капитан Халачев?

— Так точно, господин майор! Сейчас мы оба на гражданке.

— Капитан Халачев? — повторил майор. — Асен Халачев, артиллерист?

— Так точно, майор Тодоров!

— Ах, черт возьми…

Капитан продолжал стоять вытянувшись, будто в строю, и улыбался. Майор положил руку ему на плечо.

— Сколько лет, сколько зим, капитан! Мы ведь, почитай, с самой войны не виделись, а?

— Нет, господин майор, вы забыли… Три года тому назад мы с вами были, вместе в Плевене. Я еще угощал вас гымзой в винодельческом училище?

— Ну конечно же! — Майор хлопнул себя по лбу. — Как же это я запамятовал! Винодельческое училище… Там еще молебен служили!

— Так точно, господин майор!

— Да-да, освящали новое здание училища, а вы, коммунисты, еще демонстративно ушли с церемонии.

— Да, господин майор.

— И я присоединился к вам, — добавил майор, — так меня за это потом чуть из союза не исключили.

Майор засмеялся, взял со стойки кружку и отхлебнул пива. Потом предложил выпить и капитану, но тот отказался, сказав, что пива не пьет. Разговор становился все более оживленным.

— Если бы вас тогда исключили из Земледельческого союза, мы бы приняли вас в свою партию… Разве можно от такого человека, как вы, отказываться?..

— Всяк сверчок знай свой шесток, капитан! Мы — убежденные аграрии. А вы нам — вроде двоюродных братьев. Слышали, как сказал Стамболийский?

— Да, господин майор. Но что-то не очень мы с вами дружно живем, не по-братски. Все нас на ссору тянет. Не нравится мне это…

— Мне тоже не нравится, капитан! Как там у вас дела в Плевене?

— Немного получше, чем здесь, в Софии… Конечно, всякое бывает, но до драк дело не доходит. Что происходит, господин майор, не могу понять.

— Я и сам не понимаю, капитан… Одно ясно — пока мы с вами грыземся, они там уже расставляют сети.

Сказав это, он посмотрел в сторону профессора и журналиста.

— В этом вопросе я полностью с вами согласен, — сказал Халачев. — Пока мудрец мудрит, безумный дело вершит! Мы в Плевене недовольны тем, что здесь происходит. У нас с земледельцами полное взаимопонимание, нам нечего с ними делить.

Пока старые фронтовики разговаривали о беспокоивших их делах, в буфет шумно вошла группа левых депутатов — Христо Кабакчиев, Тодор Луканов, Тодор Петров, Никола Пенев, Антон Иванов… Немного погодя пришел и Георгий Димитров. Он был чем-то расстроен, но, увидев майора и Халачева, заулыбался и подошел к ним.

— Очень рад встрече со старыми друзьями-фронтовиками, — сказал он, пожимая им руки. — Ну, как дела на новом фронте? Как вы там, в Плевене, Асен?

— Нормально, товарищ Димитров. А вы как здесь?

— Так себе. Скоро каникулы.

— На отдых собираетесь? — Майор Тодоров многозначительно посмотрел на Димитрова. — В такую жару…

— Какой у нас отдых, майор! Сам знаешь…

— Знаю, знаю, Георгий, — со вздохом ответил майор. — Только бы не получилось, как в поговорке: кто весел, а кто и нос повесил!

Но Димитров не услышал поговорку. Да если бы и услышал, не обратил бы на нее особого внимания. Это несколько обидело майора. Он подмигнул Халачеву и, оставив недопитое пиво на стойке, простился с капитаном и смешался с толпой. Оставшись один, Халачев огляделся и незаметно присоединился к группе левых депутатов. Ему хотелось посоветоваться с Лукановым, секретарем компартии по организационным вопросам, который пользовался всеобщим уважением за острый ум и большую начитанность. Благодаря эрудиции и занимаемому им в партии посту он оказался в центре внимания. Давал советы, напутствовал, учил. Сейчас он шутил с Димитровым, напоминая о комплиментах, которые сделал Георгию Стамболийский, привел известный афоризм о том, что надо быть бдительным, когда тебя хвалят враги… Заметив Халачева, он тут же подозвал его и начал расспрашивать о положении в Плевене. Выборы уже прошли, и теперь необходимо было усилить работу по распространению марксизма, обратить внимание на спортивные общества, отмежеваться от мелкобуржуазных элементов, пытающихся проникнуть в партию, подтянуть партийную дисциплину, следить за своевременной уплатой членских взносов, регулярно представлять информацию о работе местных партийных организаций в центральные органы партии.

Халачев внимательно слушал Луканова. Он хотел что-то сказать, но не мог вставить слово. Луканов говорил по-деловому, наставнически; он не любил, когда ему возражали. Наконец Халачеву все же удалось его прервать:

— Все это очень хорошо, товарищ Луканов, но сторонники правого блока готовят заговор. По имеющимся сведениям, в армии начинается брожение. Какая у нас позиция по этому вопросу?

— Позиция партии сформулирована в резолюции от двадцать пятого — двадцать шестого апреля, Халачев. Вы что же, не читаете резолюций?

— Читаю, но…

— Никаких «но»! Какие могут быть «но»?.. Вы что, не слышали, как Стамболийский набросился на нас? Или забыли расправы с избирателями двадцать второго апреля? А разгромленные партийные клубы? Аресты? А «оранжевую гвардию»?..

— Товарищ Луканов!..

— Надо читать резолюции, Халачев!.. Они для того и пишутся, чтобы вы их читали и изучали! В резолюции партийный совет очень точно отмечает: «…После позорных и кровавых выборов двадцать второго апреля коммунистическая партия еще более решительно выступает за переход власти в руки рабочих и крестьян, за создание рабоче-крестьянского правительства, которое расчистит путь подлинной демократии…»

— Да, это верно.

— «Подлинной демократии»! Вам ясен смысл этих слов? Подлинной!

— Да, конечно.

— И далее, цитирую по памяти: «Коммунистическая партия призывает рабочих и малоимущих крестьян… — запомните, малоимущих, а не кого-либо другого! — сплотиться под ее знаменами», и так далее, и так далее. Понятно? Сказано яснее ясного!

— Я понимаю, но ведь факты…

— Тем хуже для фактов, Халачев! Помните, что сказал старик Гегель?

Халачев в изумлении широко раскрыл глаза:

— Товарищ Луканов!..

— Шучу, шучу, Халачев… Впрочем, над некоторыми вещами нам следует призадуматься… Нельзя, например, забывать, что в партии Стамболийского есть и кулаки, сосущие, как клещи, народную кровь. Нужно помнить и о разных темных субъектах с сомнительным прошлым, которые занимают в Земледельческом союзе ключевые посты. Есть и некоторые другие факты…

— Это верно.

— Ну и что?

Халачев молчал. Может быть, и сейчас секретарь по организационным вопросам шутит? У капитана пропало желание не только возражать, но и продолжать разговор. В конце концов, логика — одно, а истина — другое. И не всегда логика согласуется с истиной!.. Он огляделся, но не увидел ни одного знакомого лица. Все ушли. Луканов тоже куда-то заторопился. Парламентская сессия закончилась, всеми овладело какое-то каникулярное настроение. Наконец-то можно отдохнуть от сидения на вытертых скамьях, от склок и бесконечных речей, от непрерывных дрязг!.. Конец! Каникулы! Каникулы!..

В коридорах виднелись цилиндры и рединготы, сельские меховые шапки и штаны из домотканого сукна… Пахло чесноком и парижскими духами… Со всех сторон только и слышалось: «Летом опять будем вместе в Юндоле?» — «Мы сняли виллу в Чамкории…» — «Жена тащит меня в Варну…» — «Говорят, там есть смешанные пляжи». — «Неужели?.. Я тоже об этом слышал, интересно, куда заведет нас «Содом и Гоморра…» — «Ты видел этот фильм?..» — «Нет еще…» — «А ты куда, на свою маслобойню едешь?..» — «Мы пошли пить пиво во Второй Шуменокой!..» — «Я этому коту усы отрежу — опять он побежал к Кеве из цыганского кабаре…» — «Вертеп, бай Недялко!..»

Громко разговаривая и смеясь, депутаты медленно спускались по ступенькам и направлялись к фаэтонам. Кое-где виднелись и легковые автомобили, но они ждали министров и других высокопоставленных особ. Многие из покидавших Народное собрание, продолжая спорить, шли группами по залитому солнцем бульвару Царя Освободителя, вымощенному глянцево-желтой брусчаткой.

В толпе, выходившей из здания парламента, мелькнуло лицо Георгия Димитрова. Он был один и спешил. Дома его ждали родственники его матери, приехавшие из Самокова. Ему тоже надоели бесконечные парламентские заседания и прения, и сейчас он глубоко вдыхал свежий воздух и радовался солнечным лучам, ласкавшим его усталое, побледневшее лицо. Но не успел он ступить на тротуар, как почувствовал, что кто-то легонько стукнул его тростью по плечу. Он обернулся и увидел позади себя премьера Александра Стамболийского. Его удивило, что тот идет в толпе один, и еще более, что Стамболийский так запросто стукнул его тростью по плечу. Разница в возрасте между ними была не такая уж большая, Стамболийский всего на три года был старше Димитрова, и все-таки столь фамильярное обращение выглядело странным… Интересно, что за этим кроется?

— Так где же, дорогой друг, — спросил Стамболийский, — вы собираетесь отдыхать этим летом?

Димитров взглянул на него подозрительно. Стамболийский взял его под руку и доверительно продолжал:

— Я еду в Славовицу…

— Мы, видимо, останемся в Софии, господин Стамболийский… Может, на Витошу сходим или в Самоков съездим.

— А почему бы вам не приехать погостить ко мне в село?.. С женой и детьми…

— Детей у меня нет.

— Ну тогда с женой… В селе у нас очень хорошо!.. Арбузы чудесные, дыни новых сортов… Яблоки… Есть и бассейн для плавания — прямо во дворе виллы… Хорошо там!.. Будем купаться, беседовать, ругаться не будем… Обещаю!

— Благодарю вас, господин Стамболийский. Если удастся, непременно заеду.

Они шли в толпе, а впереди и позади них следовала охрана, расчищая дорогу. Так они вместе дошли до автомобиля последней марки, с клаксоном-грушей и опущенным верхом. Стамболийский предложил Димитрову подвезти его, но тот отказался — ему не хотелось, чтобы товарищи и соратники увидели его в машине с премьером. Тогда Стамболийский приказал телохранителям, неотступно следовавшим за ними, держаться подальше и пешком пошел с Димитровым до следующего перекрестка. За ними, вплотную к тротуару, медленно полз автомобиль. Прохожие в изумлении останавливались, завидев идущего по улице и оживленно жестикулирующего премьер-министра… Что все это могло означать?

Июньская жара заливала город. Из сквера напротив офицерского клуба доносился запах цветущих лип. Двое генералов, стоявших на балконе клуба, внимательно следили за идущими вместе партийными лидерами.

Что все это могло означать?

5

— Честно говоря, я не ожидал от вас такого выпада! — неожиданно начал Стамболийский, беря Димитрова под руку. — Никак не ожидал, особенно в такой момент!

— Вы сами вынудили меня к этому, господин Стамболийский.

— Когда я атакую правых, вам следует поддерживать меня, а не нападать. Помогать хотя бы молчанием…

— Господин Стамболийский…

— Вы меня очень и очень обидели…

— А что же нам делать, если вы выступаете против левых?

— Не отрицаю! Выступаю и буду выступать! Но вы должны знать, что я отношусь к вам гораздо лучше, чем к ним! Вы меня понимаете? — Он крепко прижал к себе локоть Димитрова и сменил шаг, чтобы идти с ним в ногу. Потом продолжил: — Гораздо лучше… Понятно? Это факт!

— Мы вам очень благодарны, господин Стамболийский, но пока вы на нас нападаете, они расставляют против нас сети. А вы этого никак не хотите понять!..

— Вы ошибаетесь, Димитров! Ошибаетесь! Сейчас это невозможно. Особенно после их поражения на последних выборах! Это исключено! Они как в рот воды набрали. Разве вы не видите?

— Боюсь, вы заблуждаетесь!

— Нет, нет! Сейчас, после нашего триумфа двадцать второго апреля, это немыслимо! Немыслимо! — Он отпустил руку Димитрова, посмотрел на него искоса и загадочно улыбнулся: — У нас везде есть свои глаза и уши, Георгий! Мы располагаем вполне надежной информацией. Что же касается царька, то он тоже у меня в руках, он совершенно беспомощен… От вас я хочу лишь одного — чтобы вы не критиковали нас…

— Но ваши люди постоянно нападают на нас, господин Стамболийский! И делают это повсюду — и в парламенте, и на местах. Как же мы можем молчать? Ваша «оранжевая гвардия» громит наши клубы, избивает и арестовывает наших товарищей, издевается над ними, а вы хотите, чтобы мы молчали!

— Да, у меня есть сведения о некоторых случаях произвола, но ведь не это главное в наших с вами отношениях, Георгий! Не это!

— Против кого вы выступаете? — повысив голос, прервал его Димитров. — Против кого выступаете? Или уже забыли тюрьму и солдатское восстание восемнадцатого года?

— Я ничего не забыл, мой друг! Но в конце концов, у политики своя логика, свои железные законы, которыми мы не можем и не должны пренебрегать. Вы просто-напросто не понимаете или не хотите понять некоторых вещей, которых требует жизнь. Я уже не раз повторял и готов повторить вновь и вновь, причем совершенно серьезно: если я и уступлю кому-нибудь власть, то уступлю ее вам, коммунистам! Вы мои наследники, вы, слышите! Но ваше время еще не пришло! Вам еще рано!

— Не спешите ли вы с выводами, господин Стамболийский?

— Нет, я реалист. Жизнь научила меня принимать вещи такими, какие они есть. А вот вы, простите, все еще витаете в облаках и слепо следуете разным доктринам. В свое время, когда учился в Германии, я тоже читал кое-что Маркса…

Димитров улыбнулся, но Стамболийский не заметил его улыбки. Ему вдруг захотелось, непонятно почему, похвастаться перед Димитровым своей учебой в Германии, знакомством с трудами Маркса, Гегеля, упомянуть имя Энгельса. Но для этого не было времени, к тому же разговор получился неожиданным и импровизированным, поэтому хвалиться своей эрудицией и начитанностью не стоило.

Димитров твердо стоял на своем:

— У вас теория расходится с практикой. В девятнадцатом году вы подавили забастовку железнодорожников — помните? И хотели, чтобы я поплатился своей головой…

— Помню, но и вы…

— Прошу извинения, — перебил его Димитров. — А сейчас вы предлагаете нам строить социалистическую республику на Бургасских болотах. Как это понимать?

— Забудем прошлое, Димитров, и не будем обращать внимания на каламбуры! Что было, то было! Сейчас вы должны мне помогать. Вы должны идти с нами, в общей упряжке государственной колесницы. А вы вместо этого все время тянете в сторону… Мы с вами служим одному народу, одним молоком вскормлены. Повторяю еще раз: вы мои наследники. После меня некому брать власть, вы ее возьмете! Но не следует спешить, вы ведь знаете пословицу: «Поспешишь — людей насмешишь!» Спешить нельзя! Рано еще вам управлять! Так и знайте!

— Союз между рабочими и крестьянами невозможно создать с помощью дубинок и нагаек, господин Стамболийский! И вся беда в том, что вы не хотите этого понять!

— Преувеличиваете, Димитров! Хватит попрекать меня этими дубинками! И вы, как эти, из правого блока, завели волынку. Довольно уж…

— Я понимаю, вам это неприятно. Но когда мы предложили вооружить наши рабочие отряды, вы нам отказали: всегда, мол, успеется. Райко Даскалов заявил: за двадцать четыре часа вооружу и вас, и весь народ…

— Это верно. И вполне возможно.

— Боюсь только, не было бы поздно, господин Стамболийский! Очень боюсь!

— Как вы злопамятны, Димитров!

— Это принципиальный вопрос, господин премьер! Вы отводите слишком много места сентиментальной стороне, мы же рассматриваем политическую действительность с принципиальной позиции! В политике нет места сентиментальничанью, господин Стамболийский! Вы ведь и сами считаете себя большим реалистом!

— Наше единство, дорогой Георгий, — это не сентиментальничанье! Я крестьянин из села Славовица Пазарджикской околии, а ты — типографский рабочий с Ючбунара! В конце концов, нам с тобой нечего делить, если, конечно, мы не безнадежные доктринеры!

— Не надо о доктринерстве, господин Стамболийский!

— Что, не нравится? Но ведь ваши доктринерские позиции лишь облегчают действия нашего общего врага, Димитров! Это как раз то, что нас разделяет! Неужели вы этого не понимаете?

— Чего же вы хотите от нас? Чтобы мы отреклись от наших социалистических принципов? Во имя чего? Во имя защиты вашей частной собственности? Или ваших паллиативных аграрных реформ, которые на руку только крупным землевладельцам?

— Вы не правы! Мы хотим ограничить собственность на землю тридцатью гектарами!

— Добруджанским и фракийским кулакам от этого ни жарко ни холодно! Это паллиативы, господин Стамболийский, ничего вы ими не добьетесь. Что они могут дать бедным крестьянам? Вы даже всю тяжесть репараций хотите переложить на плечи рабочих и крестьян… А почему бы вам не порастрясти мошну Буровых и Губидельниковых? Зачем вы позволяете им переводить капиталы в швейцарские банки? Разве для них законы недействительны? Разве нет на них управы?

Димитров замедлил шаги, и Стамболийский снова взял его под руку:

— Всему свое время, Димитров, не спешите! Я уже подготовил подробный план социальных реформ. Дайте нам время и возможность провести их в жизнь — больше нам от вас ничего не надо! И вы убедитесь, что и сами выиграете от этого.

— А почему вы не признаете Советскую Россию? — неожиданно спросил Димитров, устремив на своего собеседника пристальный взгляд. — Почему вы столь терпимо относитесь к белогвардейским бандам генерала Врангеля?

— Я уже потребовал, чтобы они немедленно покинули нашу страну.

— А почему вы мешаете Союзу возвращения на родину проводить работу среди эмигрантов из России? Есть даже случаи физической расправы над руководителями этой организации.

— Я ведь сказал, что дал по этому вопросу категорические указания!

— Вы уволили тысячи болгарских шахтеров, обрекли их на голод и нищету, для того чтобы обеспечить работой это белогвардейское отребье. Это и есть наши социальные реформы?

— Вы забываетесь, Димитров! — Стамболийский вновь выпустил его руку. — Забываетесь!

— Я не забываюсь! Я говорю правду! А правда, как известно, глаза колет! Вы ведь слышали мою речь по вопросу о репарациях? Значит, знаете мою точку зрения.

— Да, я слушал вашу речь, и она мне во многом понравилась. Но вы говорили резко, слишком резко! А кроме того, были несправедливы к нам… Разве вы не понимаете, что на переговорах в Париже у нас не было другого выбора?! Болгарию хотели просто проглотить со всеми потрохами… А вы наскакиваете на нас.

— Но мы не можем обходить молчанием недостатки в политике правительства. Это наше право и обязанность… А когда лес рубят — щепки летят, господин Стамболийский. Вы любите повторять эту пословицу. Мы часто ее слышали в Народном собрании.

Стамболийский улыбнулся — он любил, когда его цитировали и повторяли поговорки и пословицы, которыми он обильно сдабривал свои парламентские речи. Он сразу же стал серьезным и задумался. В устах коммуниста эта пословица прозвучала как предупреждение. В конце концов, в Советской России, за которую так рьяно, и притом совсем некстати, заступался Димитров, уже установлена диктатура пролетариата. Что она представляет собой, эта диктатура, было еще не ясно. Но там был Ленин, с которым нельзя не считаться… Настроение у Стамболийского испортилось. Он обернулся и дал знак шоферу подъехать. Черный открытый «форд» с рычанием подкатил к тротуару. Шофер дал гудок, чтобы прохожие посторонились. Засуетились телохранители, расчищая премьеру дорогу. Стамболийский протянул Димитрову руку, пристально посмотрел ему в глаза и сказал:

— Ну, до свидания. Наш спор мы продолжим как-нибудь в другой раз. Приятного отдыха. И не забывайте, что у всех нас есть свои недостатки!

— До свидания, господин Стамболийский! Желаю вам хорошо отдохнуть в Славовице! И помните, все зависит от вас, только от вас. Ведь вы — правящая партия, вы — сила, вы — власть!

— И от вас, Димитров! Не забывайте: и от вас тоже! В конце концов, мы ведь люди и сможем понять друг друга. Только огонь с водой не могут найти общего языка, а люди — могут. Была бы только добрая воля… Добрая воля, Георгий!

— Хорошо, если так! — ответил Димитров.

Стамболийский сел в машину, помахал Димитрову рукой и улыбнулся. Но было в его улыбке что-то натянутое. Димитров долго смотрел вслед удалявшемуся автомобилю, а когда обернулся, увидел стоявшего у подъезда Военного клуба полковника, который наблюдал за ним. Ему стало неприятно. Полковник кивнул ему, но Димитров не ответил на приветствие и быстро зашагал по бульвару.

6

Димитров сел в трамвай, проехал несколько остановок, затем пешком дошел до Ополченской улицы, где дома его ждали гости из Самокова: сестра с детьми и незнакомый молодой человек из Перника — невысокого роста, стеснительный, с копной густых черных волос, почти совсем закрывавших ему лоб. Он привез статью, или, как он сказал, заметку, в которой разоблачались действия администрации шахты, и хотел во что бы то ни стало встретиться с Димитровым. Люба пригласила молодого человека остаться и пообедать с ними.

Сестра с двумя детьми, которые играли во дворе под старой шелковицей, и парень, привезший заметку, уже сидели за столом, поджидая депутата, чтобы приступить к обеду.

Димитров выглядел усталым и рассеянным. Люба по его глазам и бледному лицу сразу же поняла это. Поливая ему из кувшина на руки перед обедом, она узнала причину тревоги мужа и попыталась его успокоить. Но он лишь махнул рукой и попросил ее пока не касаться этой темы.

— Одного я не могу понять, — со вздохом произнес он, вытирая руки, — почему мы не можем найти с ними общего языка?

— Он сам начал этот разговор?

— Сам. В этом, разумеется, нет ничего плохого.

— Наводит мосты…

— В конце концов…

— Мы ему небезразличны.

— Конечно! Он не может не считаться с нами. Но к чему, черт побери, это упрямство? — Димитров задумался, затем неожиданно спросил: — А кто этот парень? Он в самом деле приехал из Перника?

— Да, из пишущей братии. Немного назойлив, но я пригласила его на обед. Он очень настаивал на встрече с тобой, чтобы лично передать заметку.

— Ну что ж, раз он такой упрямый, пусть будет как он хочет! — сказал Димитров.

Он повесил полотенце рядом с умывальником и быстро вышел во двор, где за накрытым столом сидели гости. Стол, как всегда, был покрыт белоснежной скатертью, на которой стояли фарфоровые тарелки, были разложены приборы и салфетки. В центре стола возвышалась высокая, тонкого стекла ваза с красными розами. Люба питала слабость к цветам и накрахмаленным белым скатертям, любила, чтобы за столом был порядок, чтобы каждый имел свое место. Сейчас этот парень из Перника чуть было не нарушил этого порядка, но она посадила его рядом с Георгием, и все образовалось как нельзя лучше. Детей устроили за отдельным столиком в летней кухне, там за ними присматривала бабушка Парашкева.

Обед оказался на славу — сначала Люба подала вкусный куриный суп, приготовленный бабушкой, затем приправленное острым перцем жаркое с овощами, а в конце — слоеный пирог с орехами. При этом Люба напомнила, что через неделю у одного из членов семьи будет день рождения, так что те, кто не сможет присутствовать на нем, получат угощение заранее. Гости развеселились. Выпили по кружке пива за того, кому 18 июня исполнится сорок один год. Георгий улыбнулся, поблагодарил всех за поздравления и до дна осушил свою кружку. Молодой человек вначале очень смущался, но, узнав, что 18 июня состоится семейное торжество, спросил, может ли делегация шахтеров поздравить Димитрова. Он сказал, что воспоминания о боевых 1906 и 1919 годах еще живы в сердцах шахтеров… Димитров категорически возразил против поздравлений, сказав, что терпеть не может этих церемоний, и парень замолчал, но через некоторое время снова повторил свое предложение, думая, что доставит этим удовольствие любимцу шахтеров Перника. На этот раз Димитров довольно резко ответил:

— Дорогой друг, сейчас не время для праздников!

— Вы правы, товарищ Димитров, — согласился парень, — сейчас не время для праздников. Вот, например, между Перником и Софией, недалеко от Владаи, я встретил воинские части с пушками и гаубицами…

— Вот как? — насторожился Димитров. — Воинские части с пушками и гаубицами?

— Совершенно верно. Мы даже пошутили, сказали, что уже началась вторая мировая война.

— Это не шутки! — заметила Люба, подкладывая в тарелку гостя еще кусок пирога.

Тот смутился, но добавку принял и продолжал рассказывать о воинских частях, встреченных им между Перником и Владаей. Впереди колонны шел генерал с красными лампасами в полном боевом снаряжении. Димитров рассмеялся, услышав это, а потом сказал, что, возможно, то был генерал Николаев, который любил летние маневры и ходил пешком, подавая пехотинцам личный пример.

— Значит, это маневры? — озадаченно спросил парень.

— Это не маневры, а летние учения. Каждый год в это время части Софийского гарнизона разбивают в районе Перника лагерь и проводят там учения.

— Слава богу, а я уже собирался писать об этом заметку в газету.

— Вам, по-видимому, нравится писать заметки, — улыбнулся Димитров.

— Это верно. Бай Стоянов посоветовал мне стать постоянным корреспондентом газеты «Работнически вестник». Он дал мне рекомендательное письмо и велел вручить его вам лично…

— Спасибо, — сказал Димитров, взяв письмо от Стоянова.

— И еще он просил передать вам, — продолжал гость, — что Кюстендил превратился в настоящую вотчину Тодора Александрова и ему подобных.

— Вы, как я вижу, прекрасно обо всем осведомлены! — пошутил Димитров, читая письмо Стоянова.

— Люди Врангеля тоже вооружаются. Бай Стоянов сказал…

— Если верить баю Стоянову, дело идет к войне. Так надо понимать?

— Боюсь, что так оно и есть!

Димитров рассмеялся:

— Люба, налей-ка еще товарищу!

— Простите, но после пирога…

— Ничего, ничего, всего одну кружку по случаю моего дня рождения!

— Нет, товарищ Димитров, я столько не пью… Если вы свободны, прошу посмотреть мою заметку, а может быть, лучше мне ее вам прочитать?

— Лучше пройдем в комнату, там удобнее. Тем более что сейчас и дети прибегут.

— Согласен. Я вам ее прочту, а вы поправите.

— Конечно.

— Грамматика у меня хромает, но все, о чем я пишу, — сущая правда!

Димитров встал из-за стола, продолжая внимательно и с некоторым недоумением читать записку, которую ему прислал Стоянов, а затем сказал:

— Истина, друг мой, важнее грамматики. Это верно. Но раз тебя прислал ко мне бай Стоянов, значит, дело серьезное! Он так и пишет: «Внимательно прочти заметку, которую тебе принесут…»

Молодой человек встал из-за стола и, краснея от смущения, поблагодарил хозяйку за вкусный обед. Но когда они вошли в маленькую комнату, служившую Димитрову кабинетом, гость сразу преобразился:

— Простите, товарищ Димитров, но я вовсе не корреспондент. Я курьер военной организации. Пришлось немного повалять дурака во дворе, потому что я не всех здесь знаю, так что простите.

Димитров озадаченно посмотрел на него.

— Конспирация, как вы сами понимаете, есть конспирация, — продолжал гость. — Я очень извиняюсь…

— Ничего, ничего, — успокоил его Димитров. — Вы, правда, немного перехватили с этим, ну да ладно.

— Так точно, товарищ Димитров. Мне поручено передать вам совершенно секретную информацию, причем передать ее устно.

— Что именно?

— Готовится государственный переворот в целях свержения правительства Стамболийского! Нам удалось узнать, что нити заговора тянутся к руководителям Военной лиги… Отмечается также брожение среди военных.

— Каковы факты?

— Я их только что изложил. Разве этого недостаточно?

— Какие же это факты, друг мой?! Это слухи! Такие слухи ходят по стране уже с тысяча девятьсот двадцать второго года!

— Так утверждают наши товарищи!

— Теоретически это так. Мы знаем, что реакция готовится взять реванш. Прошлогодние тырновские события подтвердили это. Это нам известно.

— Но товарищ Стоянов…

— Скажите товарищу Стоянову, чтобы он больше внимания уделял защите интересов шахтеров и их семей и меньше думал о том, что его не касается.

— Я был обязан сообщить вам то, что мне поручили. Разрешите идти?

Димитров сидел, подперев голову рукой, и, казалось, не слышал своего собеседника.

— Разрешите идти? — повторил гость.

— Подождите. — Димитров поднял голову. — Не спешите. Куда это вы так торопитесь?

— Никуда. Но вы сердитесь!

— Сердитесь! — повторил почти про себя Димитров. — Сердитесь… А раз сердимся, значит, в чем-то неправы. Кажется, так говорят?

— Верно! Я закончил классическую гимназию и неплохо знаю мифологию.

— Да, действительно так. Сейчас поезжайте в Перник и передайте товарищу Стоянову, чтобы он не беспокоился. Сегодня у меня была продолжительная беседа с премьер-министром Болгарии Александром Стамболийским. Он заявил, что никогда еще власть не была такой прочной, как сейчас. Особенно после выборов двадцать второго апреля! Он назвал эти выборы триумфом. Так и сказал — «триумф»! А на нас после этого он смотрит свысока. И если генералы и полковники устраивают в окрестностях Софии и Перника маневры, а врангелевские головорезы их инструктируют, то нашей вины в этом нет… Совершенно…

— Мы обязаны знать истину, товарищ Димитров!

— Центральному совету обстановка хорошо известна. Товарищ Луканов обо всем информирован. Но сейчас у нас другие заботы, перед нами стоят другие задачи. Благодарю вас за информацию. Я передам товарищу Луканову все, что вы сообщили, слово в слово. Не скрою, у меня тоже тревожно на душе. Может быть, это и делает меня раздражительным. Прошу извинить меня за это.

Димитров проводил гостя до двери, затем вернулся к письменному столу, где стоял телефонный аппарат. Сняв трубку, он долго колебался: звонить или не звонить в Партийный дом. В конце концов решил не звонить. Он сидел за столом, закрыв глаза, и не заметил, как в комнату вошла Люба и встала у него за спиной.

— Что случилось?

— Ничего особенного, Люба, — ответил он.

— Какие-то неприятности?

— Ничего особенного, — повторил он.

— А все-таки… нельзя ли узнать?

— Нет, Люба.

— Прости, — сказала она и бесшумно направилась к двери.

— Подожди, — остановил он ее.

— Да?

— Приготовься к вечеру. Наши спартаковцы устраивают вечеринку. Будет очень интересная программа. Давай сходим.

— Хорошо.

— Будут и литературно-музыкальные номера. Слышал, что прочитают и твое стихотворение…

Она молча открыла дверь и тихо вышла из комнаты.

7

На вечеринку спартаковцев в клуб Димитров и Люба пришли с небольшим опозданием, когда гимнасты уже заканчивали выступление. Зал был затемнен. На освещенной сцене разыгрывалась пантомима: изображали кузницу, молот и металл, из которого ковали плуг. Под звуки песни «Бандьера росса» кузнецы взмахивали молотами и били ими по наковальне, а из-за кулис выбегали одна за другой девушки с красными лентами и знаменами. Затем девушки и юноши продолжали вместе делать упражнения под музыку. Прожектора освещали то одну, то другую половину сцены; публика аплодировала и кричала: «Да здравствует революция!» Партийные руководители, сидевшие в первых рядах, тоже аплодировали. А Луканов, наиболее сентиментальный, плакал и, смущенно улыбаясь, вытирал слезы.

Чтобы не беспокоить публику, Димитров и Люба сели с краю на первые же указанные им свободные места. В полутьме они не видели своих соседей, но слышали их одобрительные восклицания. Когда зажегся свет, Димитров увидел, что рядом с ними сидит парень, который приходил сегодня к нему на Ополченскую в гости. Димитрову было приятно увидеть знакомого, с которым у него состоялся важный, доверительный разговор, но вместе с тем он почувствовал некоторое раздражение, потому что этот человек своим видом напомнил ему о плохой вести, которую принес.

— Остался, чтобы побывать на вечеринке, товарищ Димитров, — сказал парень, словно извиняясь. — У нас в Пернике такие вечера редко устраивают.

— И правильно сделали, — сказала Люба. — Используйте софийский опыт в Пернике.

— Да. В сущности, такие вечера надо устраивать по всей стране для поддержания боевого духа народа.

— И для развития его эстетического вкуса, — добавила Люба.

— Разумеется. Пролетариат должен…

Он не успел сказать о том, что должен сделать пролетариат, так как в это мгновение свет в зале снова погас и на освещенную сцену вышел молодой мужчина с длинными, до плеч, волосами и громадным красным бантом, закрывавшим почти всю его грудь. Он отвесил зрителям низкий, до самого пола, поклон и, обведя взглядом притихший зал, начал торжественным голосом медленно декламировать, растягивая слова:

Раннее детство мое знало страданье и зло,

В голоде, в тяжком труде, в нищих трущобах прошло…

Димитров наклонился к Любе и прошептал ей на ухо:

— Мне кажется, что по-сербски это звучит лучше. Правда?

Люба не ответила.

Димитров сжал ее руку и долго держал в своей. Она сидела не шевелясь, ей впервые довелось слышать, как ее стихотворение читает артист, и это наполняло сердце радостью. Она не смела пошевельнуться, боялась проронить слово. Когда чтец-декламатор закончил свое выступление и еще раз низко поклонился публике, прижимая руку к сердцу, зал снова разразился рукоплесканиями и криками «Браво!». Все встали. Люба продолжала смотреть прямо перед собой и не видела ничего, кроме красного банта артиста и его длинных волос. А когда она услышала, как конферансье назвал ее имя, она разволновалась еще больше, потому что аплодисменты усилились и послышались возгласы: «Автора! Автора!» Зажегся свет, публика продолжала кричать: «Автора, автора!» Люба оставалась на своем месте, откинув назад волосы и открыв свой высокий красивый лоб, на котором уже появились первые морщинки. «Автора, автора… Где автор?» — неистовствовала публика. Тогда Димитров наклонился к Любе поближе и настоятельно попросил ее выйти на сцену, чтобы поклониться зрителям.

— Почему ты упрямишься, Люба?

Она не ответила. Публика продолжала кричать и аплодировать, пока кто-то не объявил, что автора нет в зале… Аплодисменты постепенно стихли, свет погас, и концерт продолжался. Когда он кончился и отзвучали победные звуки фанфар, Димитров сказал:

— Мне надо повидаться с бай Тодором…

Но в это мгновение молча сидевший до сих пор «корреспондент» из Перника снова напомнил о своем присутствии.

— Мне очень приятно поздравить вас! — сказал он, протягивая Любе руку.

Люба покраснела.

— Я не знал, что вы пишете стихи, — продолжал он.

— Писала когда-то…

— Я тоже очень люблю поэзию, хотя жизнь и покатила меня по другим рельсам… Кстати, товарищ Димитров, мы с вами так и не познакомились…

— Да, действительно.

— Моя фамилия Панов.

— Панов?

— Возможно, в будущем нам придется встречаться чаще. Товарищ Стоянов сказал, что, по всей вероятности, я перееду в Софию. Но это не так важно. Гораздо важнее то, что я познакомился с вами.

— А ваши стихи мне очень понравились, — говорил Панов Любе, идя вместе с ними в толпе. — Это — настоящая поэзия!

— Спасибо!

— Я понял, что вы из Сербии и пишете по-сербски.

— Да, по это не так важно.

— Конечно, конечно, — согласился он и добавил: — А не выпить ли нам пива в буфете?

— Почему бы и нет?

В дверях они встретились с Лукановым и другими руководителями партии, которые тоже направлялись в буфет. Димитров сразу понял, что этот «корреспондент» из Перника, таинственный курьер военной организации, назвавший себя Пановым, знаком и с Лукановым, и с Кабакчиевым… А с Антоном Ивановым он держался совсем просто. Все это приятно удивило Димитрова и Любу. Панов же улыбался им и говорил шепотом, стараясь, чтобы его не слышали другие:

— В действительности же я знаю вас давно, товарищ Димитров, хотя вы и не догадывались о моем существовании. Но сегодня пришлось открыться вам…

Он загадочно улыбался. Димитров положил руку ему на плечо, и так они вместе, почти в обнимку вошли в буфет.

Там к ним подошел Халачев, плевенский знакомый Димитрова и Любы. Некоторое время они говорили о стихотворении, написанном Любой. Никто не скрывал своего восхищения. Халачев неожиданно для всех вдруг сказал:

— А мы в Плевене уже вооружаемся.

Димитров удивленно посмотрел на него, а Люба спросила:

— Что это значит: «уже вооружаемся»?

— Это значит, — ответил Халачев, — что от революционных песен мы переходим к революционным действиям.

— Или, иначе говоря, — улыбнулся Панов, с видом заговорщика глядя на Халачева, — «продай пальто, купи винтовку»!

— Вот именно!

— Да, товарищ Димитров, — продолжал все так же загадочно Панов, — и я лично уже сделал это.

— Не слишком ли рано?

— Нет, товарищ Димитров, такая вот штучка никогда не помешает, — ответил Панов, вынимая из кармана маленький пистолет.

Димитров и Люба осторожно оглянулись, не наблюдает ли кто за ними. Затем спросили в один голос:

— Откуда он у вас?

Панов улыбнулся:

— Я дарю его вам, товарищ Люба!

— За что же?

— За отличный обед… И за прекрасное стихотворение!

— Спасибо, — улыбнулась Люба, с интересом рассматривая оружие. — Он дамский?

— Не имеет значения, мужской он или дамский. Главное — что он стреляет.

— Спасибо, — повторила она. — А вам самому он не нужен?

— Тот, кто пишет стихи, — сказал Халачев, — должен уметь владеть и оружием.

— Или, как говорится, — улыбнулся Димитров, — владеть пером и мечом!

— Правильно! — сказал Панов. — А в следующий раз я привезу «меч» и вам.

— Тоже по распоряжению бая Стоянова?

— Пошутить, товарищ Димитров, иногда и сам господь не прочь, хотя мы с вами и не верим в бога… Однако мне пора идти — дорога дальняя.

— Уезжаете?

— Да, товарищ Димитров. Но прежде чем попрощаться, я должен сообщить вам еще одну новость — последнюю!

— Какую же именно!

— Его величество собирается поехать в Славовицу.

— Неужели? — насторожился Димитров.

— Да, да, товарищ Димитров, на отдых к премьер-министру Болгарии.

— На отдых? — переспросила Люба. — Какой отдых?

— Обычный летний отдых. Будут купаться с премьер-министром в его бассейне, творить политику…

— Сейчас не время шутить, Панов! И перестаньте напускать на себя таинственность. Вы сегодня весь день говорите загадками!

— Что поделаешь, товарищ Димитров, вся жизнь — сплошная загадка. Большая тайна! Но мы обязаны разгадывать загадки и раскрывать тайны. В этом и заключается большое искусство политики. Его величество отправляется на отдых в Славовицу! Разве это не ребус?

Димитров встал из-за стола. За ним поднялись и остальные. Расплатившись, они покинули буфет и не спеша пошли по безлюдным софийским улицам.

— Ребус. Кажется, вы так выразились?

— Да, товарищ Димитров.

— И этот ребус нам надо разгадать!

— Да.

Их шаги звонко отдавались в ночной тишине, как будто они не шли медленно по улице, а маршировали.

8

Перед отъездом в Славовицу царь Борис решил побывать в Ботаническом саду, где у него был свой уголок: деревянный домик, стол и скамья перед ним. Полукруглой зеленой стеной домик окружал подстриженный на французский манер самшит. Над ним распростер свою широкую крону гигантский канадский тополь. Невидимый ручеек журчал среди камней альпинария, вливаясь в небольшое озерцо, за которым начинались теплицы и грядки с экзотическими растениями. Метрах в ста от этого уединенного тихого места находился Зоологический сад, отделенный от Ботанического кирпичной стеной. Время от времени оттуда доносились львиный рев и крики попугаев. Но эти звуки словно еще больше подчеркивали царившее вокруг уединение.

Сидя на скамье, царь рассматривал новую карту Софии. Перед ним стояли вытянувшись генерал и полковник. Они следили за движением указательного пальца его величества по карте, готовые в любой момент ответить на его вопросы. Но Борис пока молчал. Из-за самшита выбежал пудель и начал тереться о ноги военных. Борис все так же молча водил по карте пальцем.

— Да, генерал, — сказал он наконец, вздохнув, — ваш план хорошо обдуман, только не получилось бы как в известной поговорке…

— Нет, ваше величество, — щелкнул каблуками генерал. — Вы только дайте нам знак и удалитесь. А уж мы знаем, что делать!

— Но, господа…

— Ни о чем не беспокойтесь, ваше величество, все будет кончено в одну ночь! И мы, как говорится, поднесем вам на тепсии новый кабинет министров!

— На тепсии? Что такое «тепсия», генерал?

— Поднос, ваше величество! — объяснил полковник. — Это поднос. В народе так говорят.

— Ах да-да! — пробубнил себе под нос Борис. — Как кофе на подносе. Прекрасно!

— Так точно, ваше величество! — продолжал генерал. — Все уже готово. В лучшем виде!

— Вот как! В лучшем виде! А как обстоит дело с лояльностью к институту монархии?

— Лояльность есть лояльность, ваше величество. Нас это не касается. Но мы не позволим, чтобы с вашей головы упал хоть один волос!

— Она у меня и без того лысая, — усмехнулся Борис. — Смотрите только, чтобы не вышло как в прошлом году в Тырново, когда там резали бороды и усы. Вы тогда, кажется, тоже пострадали, генерал?

— Никак нет, ваше величество! Мои усы не пострадали, хотя, не стану скрывать, опасность была…

— Вот-вот! Опасно было и для усов, и для голов, — продолжал Борис. — Стамболийскому нельзя отказать в чувстве юмора. Тут он мастер! Он преподал вам хороший урок.

— Ваше величество, тырновские события больше не повторятся, — вставил полковник.

— Будем надеяться, полковник. В противном случае ваше дело табак.

— Они не повторятся, ваше величество.

— Дай бог! И помните, мы и пальцем не пошевелим, чтобы вам помочь.

— Не беспокойтесь, ваше величество! Все предусмотрено до мелочей.

— Что ж, будем надеяться!

— Нам нужно только ваше благословение…

Борис вздохнул, откинулся на спинку скамьи и вынул из кармана жилета золотую цепочку. Поигрывая ею, он задумчиво смотрел перед собой. Генерал и полковник снова вытянулись по стойке «смирно». Из-за самшита опять выбежал пудель и начал увиваться вокруг их ног. Борис молча вертел в руках цепочку. Из глубины Зоологического сада вновь донеслись крики попугаев. Двое военных не сводили взгляда с цепочки в руках царя.

— Вам нравится? — нарушил молчание Борис.

— Да, ваше величество, — ответил генерал. — Золотая!

— На такой цепочке вас повесят в случае провала! Имейте это в виду!

— О провале не может быть и речи, ваше величество! Мы готовы ко всему! — отчеканил генерал. — Вполне готовы!

— Остается только радоваться, если так.

— Так, ваше величество. Мы уже наметили и дату. Девятого июня выступаем.

— «Девять» — счастливое число, — сказал царь, перестав вертеть цепочку. — Девятого числа я убил в Саксонии самого крупного оленя. Его рога и сейчас висят в Кричимском дворце.

— Так точно, ваше величество. Мы видели их. Огромные рога!

— Не правда ли?

— Великолепные ветвистые рога!

Царь поднялся со скамьи, давая тем самым понять, что аудиенция окончена. Генерал и полковник опять вытянулись в струнку, а пудель стремглав бросился прочь, словно понимая, что, когда они стоят «смирно», ему здесь делать нечего.

Борис был в белом легком костюме. Сдвинутая на лоб шляпа почти совсем скрывала его глаза. Он выглядел как заграничный коммерсант, прибывший с торговой миссией в маленькую Болгарию. На ногах у него были белые с красными носами ботинки. В галстуке сверкала рубиновая булавка. В руках он держал бамбуковую трость.

— Значит, так. План готов. Крестьяне заняты уборкой хлеба, Стамболийский отдыхает…

— Да, ваше величество.

— И урожай неплохой, правда?

— Да, ваше величество. Пшеница и кукуруза…

— Очень рад. От вас я требую лишь одного…

— Чего именно, ваше величество?

— Чтобы царь Болгарии, ничего не знал о ваших деяниях!

Наступила короткая пауза. Генерал и полковник глуповато глядели на своего повелителя. Они никак не могли уловить смысл его слов, особенно смысл слова «деяние». Он понял это и повторил:

— Его величество ничего не знает. Вам ясно?

— Так точно, ваше величество! — рявкнул первым полковник, соображавший несколько быстрее генерала. — Все делается втайне. Абсолютная секретность!

— Нам нужно лишь ваше благословение, ваше величество, — проговорил генерал, — а мы будем держать язык за зубами! Будьте уверены. Нам нужно только ваше благословение! Благословите нас!

— Хорошо, хорошо, генерал! — улыбнулся Борис. — Раз вам так уж нужно мое благословение, я дам вам его, хотя меня еще не произвели в архиереи!

И Борис, улыбаясь, широким жестом начертал тростью крестное знамение над их склоненными головами. Они не ожидали от его величества столь милой шутки. Вне себя от радости оба сделали шаг назад, а генерал даже попытался поцеловать благословившую их августейшую руку. Но Борис, почувствовав прикосновение влажных губ генерала, отдернул руку.

— Я же сказал, генерал, что меня еще не произвели в архиереи! Но будем надеяться, что и это когда-нибудь произойдет!

— Будем надеяться, ваше величество! — громко рассмеялся генерал.

Помахивая тростью, Борис направился по аллее к озерцу. За ним весело бежал пудель. Генерал и полковник стояли как вкопанные, держа руку под козырек. Из Зоологического сада донесся протяжный рев царя зверей, сопровождаемый рычанием и криками других животных. Затем снова наступила тишина. Белый костюм мелькнул у озерца и скрылся за стволами деревьев.

Не теряя ни минуты, генерал и полковник направились к профессору, чтобы уведомить его о своей беседе с его величеством. Профессор внимательно выслушал их и назначил на тот же вечер тайное совещание.

Совещание состоялось в доме генерала, двухэтажном особняке с двумя балконами, один из которых выходил на улицу, а другой — в садик позади дома. Наверх вела каменная лестница с железными перилами. Внутри дома, как и снаружи, преобладал металл — металлическими были круглый стол, подсвечники, домашняя утварь, развешанное по стенам оружие… Не хватало только пушки! Единственным светлым пятном в этом суровом солдатском доме был написанный маслом портрет генерала, восседавшего на белом коне в полном парадном облачении. Кто был автором картины, оставалось тайной. Но на картину нельзя было не обратить внимания, и генерал — он жил одиноко, лишь вдвоем с престарелой матерью, единственной свидетельницей его славы, — очень гордился ею.

Жалюзи на окнах было спущено. В гостиной царил полумрак. Только настольная лампа с зеленым фарфоровым абажуром освещала круглый стол, за которым сидели генерал, профессор и полковник. Перед ними навытяжку стоял высокий худой капитан. Он докладывал:

— Пехотные батальоны готовы, господин генерал! Пушку можно в любой момент выкатить на Редут. Ждем приказа.

— О чем вы говорите, капитан?! — удивленно воскликнул генерал. — Только одно орудие?

— Так точно, господин генерал! В случае необходимости можно будет выкатить еще одно.

— Но это же просто смешно! Нас переловят как зайцев! Вы что, забыли про «оранжевую гвардию»?

— Простите, господин генерал, — вмешался полковник, — но этой гвардии больше не существует.

— Как так не существует?

— Она полностью изолирована. Казармы в наших руках!

— Дайте карту, полковник!

— Разверните карту, капитан!

Капитан вынул из кожаного планшета карту страны с обозначенными на ней стратегически важными объектами, удар по которым намечалось нанести в течение одной ночи. Генерал и полковник склонились над картой. Профессор, ссутулившийся и подавленный, стоял в стороне.

— За исключением Плевенского гарнизона, — говорил полковник, — все на нашей стороне… Я проверил лично и установил, что все готовы и ждут сигнала к выступлению. Об этом я вам уже докладывал. Повторяю только для господина профессора… Он, как мне кажется, еще не совсем уверен в успехе.

— До вашей аудиенции у его величества, господа, я колебался. Но сейчас, смею вас заверить, все мои колебания кончились. Его величество — гарантия нашего успеха. Но нам не следует прикрываться его именем. Нельзя допустить, чтобы на него легло пятно причастности к этому делу!

— Будьте спокойны, господин профессор! Мы уже дали его величеству слово. Слово солдата!

— Это хорошо. Но имейте в виду, господа, что исход нашего дела зависит от Софии. Если София не подведет, все будет в порядке.

— И я так думаю, господин профессор!.. Вот почему на Редуте следует установить не одно, а несколько артиллерийских орудий. Это во-первых…

— Слушаюсь, господин генерал! — отчеканил капитан. — Будет исполнено!

— Во-вторых, — продолжал генерал, — необходимо в мельчайших подробностях разработать план захвата почты и телеграфа!

— Меры уже приняты!

— В-третьих, нужны специальные подразделения для захвата военного министерства и министерства внутренних дел. В-четвертых…

— Все уже сделано, господин генерал.

— В-четвертых! Прошу не перебивать меня, капитан! В-четвертых, министры… Кто отвечает за арест министров? Вы разработали эту операцию?

— Так точно, господин генерал!

— А почему до сих пор не ознакомили меня с ней?

— Уточняем некоторые детали, господин генерал!

— Завтра до полудня доложите мне обо всем! Об аресте каждого министра в отдельности, в том числе и Стамболийского! Без шума, без скандалов их необходимо будет арестовать и немедленно доставить в казармы. Ясно, капитан?

— Так точно, господин генерал! Карательное подразделение ждет сигнала!

— Сигнал будет, но вы должны рассчитать все по секундам!

— Расчет уже сделан, господин генерал! Завтра вечером военный министр собирается смотреть фильм «Содом и Гоморра». Министр внутренних дел отправился в провинцию, а министр железных дорог находится в своем имении в Делиормане.

— А как обстоит дело с полицейскими участками? — перебил капитана профессор.

— Пока все тихо и спокойно, господин профессор!

— А не похоже ли это на затишье перед бурей?

— Никак нет, господин профессор!

— Вчера Стамболийский и Димитров довольно длительное время оживленно беседовали на улице. Вам это известно?

— Да, господин профессор. Мы наблюдали за ними из Военного клуба. Они беседовали около тридцати минут.

— Это точно?

— Абсолютно.

— И о чем же они говорили?

— Обычный политический спор.

— Если так, то хорошо…

— Пока у нас такие данные.

Профессор вздохнул, помолчал, затем сказал:

— Жребий брошен, господа! Восьмого, то есть завтра, нам следовало бы опять собраться здесь в полном составе. И да поможет нам бог!

Все встали, держа ладони рук на столе, словно давали клятву. Профессор испытующе посмотрел на генерала:

— Уведомите его величество относительно даты!

— Мы уже уведомили его, господин профессор! Завтра он с княгинями отправляется в Славовицу. На экскурсию!

Все заулыбались. Только профессор продолжал оставаться мрачным и недоступным. Глаза у него ввалились от недосыпания, нос, казалось, еще более заострился, весь он как-то сгорбился и осунулся, словно неведомая сила пригибала его к земле. Такое впечатление усиливалось еще и тем, что его летний костюм был немодным и очень плохо сидел на нем.

— Итак, господа, — сказал он, — все фигуры расставлены по своим местам. Битва начинается!

Все стояли по стойке «смирно», слегка наклонив голову. Профессор первым не спеша покинул гостиную, спустился по каменной лестнице и исчез в полумраке софийских улиц.

9

Царь Борис и его сестры Евдокия и Надежда, девицы уже не первой молодости, поехали в гости в село Славовицу Пазарджикской околии.

Их встретил премьер-министр Болгарии Александр Стамболийский. Он предоставил в их полное распоряжение свою виллу и сказал, чтобы они чувствовали себя как дома. Гости были довольны и очарованы гостеприимством хозяина. Сказав, что обожают сельскую идиллию, они расположились в верхнем этаже небольшой, но очень удобной виллы.

Посреди тенистого двора, обсаженного шелковичными деревьями и окруженного зеленой изгородью, премьер устроил бассейн с подогревом воды. Вокруг бассейна цвели розы, а за ними по земле стлались стебли арбузов и дынь новых сортов, семена которых прислали из Садовского сельскохозяйственного училища, где когда-то учился Стамболийский, и из Кричимского дворца.

Августейшие гости восхищались царившей вокруг идиллией. С террасы виллы они смотрели на поля пшеницы и с умилением слушали песню перепелки, доносившуюся с соседнего поля. Их приводили в умиление тишина и размеренный ритм жизни сельских тружеников. Они с упоением вдыхали аромат лугов и зрелого ячменя. Любовались Марицей и зарослями плакучих ив по ее берегам, интересовались, водится ли рыба в холодных речных омутах. Расспрашивали и о том, много ли дичи в перелесках и окрестных лесах. Когда они смущенно попросили разрешения поохотиться в это страдное для села время, Стамболийский ответил:

— С величайшим удовольствием, ваши высочества. Можете охотиться где захотите!

— Господин Стамболийский, — сказал Борис, — я приехал сюда отдыхать, а не охотиться! Очень устал.

— Но охота — это отдых, ваше величество!

— Предпочитаю искупаться в бассейне, вместо того чтобы глотать пыль на холмах!

— Вы правы, ваше величество! И я того же мнения!

— Тогда вы оставайтесь здесь и купайтесь в бассейне, — сказала одна из княгинь, — а мы отправимся на охоту!

Стамболийский и Борис рассмеялись в ответ на столь решительное заявление, но дам это не смутило. Они быстро переоделись в охотничьи костюмы и, как амазонки, сели на оседланных специально для них коней. К ним присоединился один из придворных с охотничьим рогом. Вслед за ним появились и давно ожидавшие их егеря с борзыми и гончими. Под звуки охотничьего рога и собачий лай вся эта кавалькада проскакала через село и направилась к колосившимся полям. Затем она свернула к Марице и рассыпалась цепью в дубняке, за которым синели горы.

Пока княгини охотились, Борис и премьер купались в бассейне. Забравшись в теплую воду до пояса, они поглядывали на остужаемые под струйками холодной воды дыни и арбузы ранних сортов и обсуждали разные сельскохозяйственные вопросы.

— Насколько мне известно, господин Стамболийский, у этого темнокожего сорта мелкие семечки и пятидесятипроцентная сахаристость. Так мне говорили специалисты.

— Нет, ваше величество, у светлокожего сорта сахаристость выше и семечки мельче. Однако я признаю только ломские арбузы, ваше величество. За ними будущее!

— Да, вы правы. Но обратите внимание на эти продолговатые дыни, у них тоже очень мелкие семечки.

— Вот здесь я с вами согласен. Не люблю рассыпчатых дынь.

— По вкусу они напоминают бананы.

— Да, впрочем, банан — это деликатес.

— Деликатес, конечно.

Издалека донесся звук выстрела. Государственные деятели невольно вздрогнули и прислушались. Борис улыбнулся:

— Держу пари, что это Надежда!

Не успел он сказать это, как раздался второй выстрел.

— А это — Евдокия!

— Как вы угадываете, ваше величество?

— По звуку выстрела. У одной французское ружье, у другой — немецкое.

— Значит, сегодня у нас будут жареные куропатки!

Борис промолчал. Он плеснул себе на грудь несколько пригоршней воды, потом поплыл. Стамболийский взмахнул руками и нырнул в воду. Несколько секунд спустя он появился на другом конце бассейна, тряся мокрой кудлатой головой, отдуваясь и смеясь, потому что поймал под водой царя за ногу. Борис тоже смеялся. Его веселили шутки этого крепкого крестьянина. Он тоже решил нырнуть. Стамболийский вышел из бассейна и направился к душу.

Царь оставался в бассейне еще минут десять. Потом вышел и тоже пошел в душ. А в это время солнце немилосердно жгло Фракийскую равнину.

— Хлеб горит, — сказал Стамболийский, вытираясь мохнатым полотенцем. — День год кормит!

— Да, — согласился царь, — сейчас, наверное, на меньше двадцати пяти градусов.

— А то и все тридцать, ваше величество! Начинаются самые знойные дни.

— Не рановато ли?

— Нет, ваше величество! Июнь и июль во Фракии — самые жаркие месяцы.

— Вы в этих вещах разбираетесь лучше меня, — заметил Борис, вытирая полотенцем лысину.

— Я ведь крестьянин, ваше величество. Крестьянин, и в этом сила моя!

— Да, — сказал Борис, переодеваясь за ширмой. — Вы, господин Стамболийский, человек крепкой закалки!

— И слава богу, что турецкое иго перемололо нашу аристократию!

— Труд и спорт помогают, господин Стамболийский! В здоровом теле — здоровый дух.

Царь вышел из-за ширмы. Голова у него была повязана полотенцем. Взглянув на него, Стамболийский улыбнулся:

— Вы похожи на магараджу, ваше величество!

— Только этого мне не хватало! — рассмеялся царь.

Он был в сандалиях и белой вышитой рубашке. Стамболийский засмотрелся на вышивку:

— Вам нравятся народные костюмы?

— Очень!

— У меня в кладовке сохранилась пара грубошерстных штанов моего отца. Я вам их подарю!

— Зачем они мне?

— Ваше величество, болгарский царь должен уметь носить и грубошерстные штаны, если понадобится!

— Очень интересно! — язвительно произнес Борис. — Предпочитаю синие штаны в обтяжку, расшитые алыми галунами.

— Есть и такие! Но грубошерстные вам очень пойдут, — улыбался Стамболийский, расхаживая босиком по каменным плитам.

— А почему бы и нет? Царь в грубошерстных штанах и мужик в цилиндре… Не возражаю, господин Стамболийский!

Они встретились взглядами и рассмеялись. Смеялись долго, хлопая друг друга по плечам.

Освеженные купанием, бодрые, они уселись в глубокие плетеные кресла в тени тополя. С веранды доносилась музыка, там слуга Кирчо поставил на граммофон пластинку «Смех». Непрерывный смех мужчин и женщин действовал заразительно. Послушав немного, Стамболийский сердито крикнул слуге:

— Кирчо, нет ли чего-нибудь другого? Надоел этот смех!

Граммофон умолк. Через несколько минут с веранды донеслись звуки венского вальса.

— Как я слышал, в этом году ожидается хороший урожай. Это верно? — спросил царь.

— Вот они, поля, ваше величество! Они сами за себя говорят.

— Да, в Славовице урожай отличный. Но вы здесь используете плуги и рядовые сеялки, а в других районах страны этого нет, насколько мне известно.

— Министр земледелия докладывал мне недавно, что везде так… Озимые в отличном состоянии. Яровые тоже в порядке. Здорово помогли майские дожди.

— Да, дожди в мае прошли хорошие. Но мне кажется…

— Нет, ваше величество, дождей больше не надо. Хлеба сейчас наливаются, а в земле еще есть влага. Думаю, что недели через две, самое большее через месяц, начнем молотьбу. В этом году мы сможем продать за границу столько хлеба, сколько было запланировано, да еще и кукурузу… Наша валюта постепенно стабилизируется.

— Да, господин премьер, я помню вашу крылатую фразу…

— Какую? — поинтересовался заинтригованный Стамболийский.

— Вы как-то сказали, что болгарский лев держится на скорлупе куриного яйца!

Стамболийский рассмеялся:

— Неужели? А я и забыл это выражение! Но раз вы вомните, значит, так я и сказал. Мы, ваше величество, земледельческая страна, в этом наша сила! Когда мы ввезем побольше машин и искусственных удобрений, пусть тогда соседи потягаются с нами!

— Все это так, но вот немецкие фирмы не хотят торговать с нами. Они по-прежнему считают, что мы неплатежеспособны.

— Обратимся тогда к Италии!

— Не знаю, насколько это целесообразно, особенно после недавних событий в этой стране.

— Да, это неприятно. Но и фашистскому режиму Муссолини не просуществовать без контактов и торговли. Вы согласны?

Борис с удивлением посмотрел на своего собеседника.

— А каково ваше мнение об итальянском фашизме, господин Стамболийский? — спросил он неожиданно.

— О фашизме как политической доктрине?

— Да.

— Полностью отвергаю его, ваше величество! Это грубое попрание свобод народа. Фашизм в Болгарии посягнул бы и на вашу корону. Такова логика любой диктатуры…

— Я очень рад, что наши взгляды по этому вопросу совпадают, господин Стамболийский! Но нельзя отрицать, что фашизм, как политическая доктрина, имеет и положительные черты.

— Какие же?

— Фашизм несет с собой дисциплину и порядок. А в дисциплине и порядке нуждается любое государство. Многопартийная система расшатывает устои государственности, ведет к хаосу и анархии. Вы сами знаете, с какими неприятностями мы столкнулись во время последних выборов.

— Кого вы имеете в виду, ваше величество? Коммунистов?

— И коммунистов, и социалистов.

Стамболийский рассмеялся:

— Коммунистам я обещал отдать остров Святой Анастасии, чтобы они построили себе там республику. А на социалистов вообще можно не обращать внимания, их — раз, два и обчелся! Что с ними, что без них, ваше величество!

— Левые партии действуют разлагающе на государственный организм, господин Стамболийский. Позволять себе эксперименты с ними — слишком большая роскошь.

— Вы правы, но мы должны осуществить некоторые обещанные народу социальные реформы. Народ наш трудолюбивый, честный и доверчивый. Мы не можем злоупотреблять его доверием. Именно поэтому я собираюсь внести новые законопроекты для проведения более серьезных социальных реформ. Когда-то ваш отец не послушался меня и дорого поплатился за это!

При упоминании об отце Борис вздрогнул. Настроение сразу же испортилось. После продолжительного молчания он неожиданно сказал, обмахивая лицо белым носовым платком:

— Кстати, господин премьер. Отец настаивает на пересмотре его дела… Он хотел бы умереть на болгарской земле…

— Ваше величество! — повысил голос Стамболийский, приподнимаясь со своего кресла. — В свое время, когда вы в первый раз поставили вопрос о возвращении вашего отца в Болгарию, я уже сказал вам… Это крайне неуместно!

Борис вопросительно взглянул на него:

— Почему же?

— Потому что вы сами знаете, какая буря поднимется в стране при одном только упоминании его имени! Это невозможно! Одно дело — вы, другое — он! Вы пользуетесь всеобщей поддержкой, в то время как о нем никто и слышать не хочет.

— Благодарю вас, господин Стамболийский. Но когда мы говорим о моем отце, невольно возникает и чисто сентиментальный момент. Мои сестры чувствуют себя сиротами, ведь они остались без отца и без матери.

— В политике нет места сантиментам, ваше величество!

— Да, в политике нет места сантиментам! — повторил Борис. — В политике нет места сантиментам! Но все же…

Из-за ограды виллы донеслись конский топот, лай и визг собак. Княгини в окружении свиты возвращались с охоты. Предводитель кавалькады трубил в рог, и возле виллы уже собралась толпа деревенских зевак.

10

В толпе древних старух и босоногих детей, оставшихся в селе для присмотра за домашней живностью (все взрослые были в поле), выделялась высокая фигура мужчины в белой рубашке и шляпе канотье. Стоя впереди толпы, мужчина, вместо того чтобы смотреть на охотников и гончих, как делали все остальные, махал не переставая своим канотье в сторону веранды. На веранде стояли царь Борис и Стамболийский. Они улыбались и приветствовали охотников.

Шум и всеобщая суматоха продолжались довольно долго. Над соседними огородами и домами висело облако пыли. Разъяренные сельские собаки, голодные и драные, кидались на изгороди и лаяли. Кудахтали растревоженные куры. Слышались визг свиней и мычание коров. Вдобавок ко всему, как в оперетте, время от времени раздавались победные звуки охотничьего рога, возвещавшие о конце охоты царских особ.

Княгини верхом въехали во двор виллы. Кирчо вместе с остальными слугами кинулся помогать им спешиться, но княгини сделали это и без их помощи. Кирчо побежал за мылом и полотенцами… Крупная дичь была свалена в телегу, а перепелов и куропаток несли на шесте, чтобы все видели. На загорелых лицах охотников светились счастливые улыбки.

— Ваши высочества, ваши высочества! — закричал Кирчо, появившись с мылом и полотенцем в руках. — Душ вон там!

— Спасибо, дружок, — отвечали княгини.

— После душа пожалуйте к столу, — продолжал Кирчо.

— Ах какой милый юноша! — воскликнула по-немецки одна из княгинь. — Он чем-то похож на Дафниса!

Они взяли у Кирчо полотенца и мыло и ушли в душевую.

Пока княгини мылись, царь и Стамболийский стояли на веранде. Толпа все не расходилась. А неизвестный в канотье вместе с охотниками уже протиснулся во двор. Схватив Кирчо за руку, он возбужденно заговорил:

— Слушай, парень, скажи бай Сандьо, что я приехал из Софии специально для того, чтобы увидеться с ним. Слышишь? Я был в Пазарджике. Передавшему привет от Горчева!

— Ладно, ладно, — отмахивался от него Кирчо, — скажу, только не сейчас. Сейчас нельзя. Министр занят с царем.

— Да мне с ним всего минут бы пять поговорить! — кричал неизвестный. — Слышишь?

— Слышу, господин! Вот только отнесу еще одно полотенце княгиням, а потом поговорим.

— Всего пять минут, так и скажи ему.

Из-за плюща донесся хохот. Снова крутилась пластинка «Смех». Однако Борис и Стамболийский не обратили на это внимания. Они сидели в плетеных креслах и просматривали газеты. Из открытой двери столовой доносилось позвякивание ножей и вилок. Там накрывали стол. Появился Кирчо и сказал улыбаясь:

— Какой-то неизвестный желает переговорить с вами, господин, но я его не пустил.

— Какой еще неизвестный? — вздрогнул Стамболийский.

— Какой-то блондин в канотье. Говорит, что вы с ним старые друзья.

— Друзья, — проворчал Стамболийский, развертывая газету, — здесь мы все друзья.

— Вот и я ему то же самое говорю, а он не отстает, нахальный такой. Мое дело доложить, а вы, господин, сами решайте, принимать его или нет.

— Сначала пообедаем.

— И я ему то же самое сказал, а он знай свое. Пять минут да пять минут. Упомянул какого-то Горчева.

— Кирчо!

— Извиняюсь, господин министр!

— Иди занимайся своим делом! И сними эту дурацкую пластинку! Надоело весь день гоготанье слушать! Заведи народную музыку… Это что еще за фанаберия?

— Немного смеха, господин министр… Может, свиштовское хоро поставить?

— Ну, ладно, ладно, поменьше разглагольствуй. Да скажи, чтобы поторопились с обедом, уже два часа пробило!

— Скажу, господин министр, но княгини еще моются.

— Сказано тебе — не болтай лишнего! — вспылил Стамболийский и швырнул газету на пол.

Кирчо нагнулся, чтобы поднять ее. И тут на веранде появились свежие, бодрые, румяные, тщательно причесанные, в легких розовых платьях княгини. Увидев их, Кирчо растерялся.

— С легким паром, ваши высочества! — произнес он и, кланяясь, попятился с веранды.

Царь Борис, закрываясь газетой, похихикивал, а его сестры расположились в плетеных креслах и кокетливо заговорили:

— Никогда не забудем это чудесное село, господин Стамболийский, и сегодняшнюю охоту…

Граммофон играл песню жнецов, печальную и протяжную. Слушая ее, княгини и их брат погрустнели, а хозяин дома встал и сердито посмотрел в сторону столовой. Обед задерживался.

— Я велел этому парню завести веселую музыку, а он знай свое. Вот упрямый болгарин!

— Он очень мил, господин Стамболийский!

— Как же — «мил»! Знаю я его! В этом доме не я, а он хозяин. Делает все что ему заблагорассудится.

Княгини рассмеялись. А брат их все так же продолжал прикрываться газетой.

— Упрямство — прекрасная болгарская черта, господин премьер! С такими подданными можно чудеса делать!

— Вы так думаете? — ответил хозяин. — Ну а как прошла охота? Из-за этого Кирчо я забыл спросить вас о ней.

— Отличная охота, господин Стамболийский!

— Давно не было такой охоты.

Только они начали рассказывать об охоте, как в дверях опять показалась стриженая голова Кирчо. На этот раз он был очень озабочен.

— Неизвестный настаивает на встрече, господин министр! Передает, привет от Горчева. «Хочу, — говорит, — его видеть, и все тут!»

Стамболийский в отчаянии махнул рукой, отстранил стоявшего в дверях Кирчо и побежал по деревянной лестнице вниз. Царь опустил газету и долгим взглядом посмотрел на дверь, за которой скрылись Кирчо и его хозяин.

— Что там происходит? — спросил он по-немецки.

Княгини в ответ недоуменно повели бровями. Скрытый плющом граммофон продолжал играть песню жнецов. Борис положил газету на колени и задумался. Княгини о чем-то тихо говорили, глядя на колосящиеся поля. Перепелка больше не пела, она словно обессилела от июньской жары.

Сбегая по деревянной лестнице вниз, Стамболийский с трудом сдерживал гнев. Ему и раньше приходилось сталкиваться с упрямством и нахальством своих единомышленников, которые постоянно досаждали своими просьбами и советами, но этот, в канотье… Демократия! Вот она, демократия!

Во дворе Стамболийский огляделся, ища глазами визитера. В это время перед ним выросла знакомая фигура. Шляпу человек держал в руках. У него были русые, разделенные пробором волосы и голубые глаза. В них читалась тревога…

— Майор! — воскликнул Стамболийский.

— Я, бай Сандьо.

— Чего тебя носит нелегкая в этакую жарищу?

— Плохие, новости, бай Сандьо!

— Ну что там? — спросил Стамболийский, неохотно протягивая ему руку. — Уж не подожгли ли Софию? А может, яхты потонули?

— Хуже, бай Сандьо!

— Говори, в чем дело.

— Военные готовят переворот.

Стамболийский улыбнулся, взял его под руку и повел к беседке.

— Нельзя терять ни минуты, бай Сандьо! — вырывался майор.

— Вечно ты паникуешь, дружище! — похлопал его по плечу Стамболийский. — Я за тобой эту черту еще во время тырновских событий заметил. Ну, говори, говори, в чем дело!

Они вошли в беседку, сели. Майор перевел дыхание.

— Вчера вечером я выехал из Софии, — начал он, — и к ночи прибыл в Пазарджик. Повсюду только и говорят о готовящемся перевороте. Идет перегруппировка воинских частей. «Оранжевая гвардия» нигде и головы не показывает. Передушат нас как котят!

— Это все?

— Да разве этого мало?

— Так вот, парень, слушай, что скажет тебе бай Сандьо! Во-первых, собирай-ка ты свои манатки, во-вторых, бери ноги в руки, а в-третьих, катись отсюда, чтобы я тебя больше не видел! Сию же минуту отправляйся туда, откуда явился! Понятно?

Майор оторопело смотрел на него.

— Терпеть не могу паники, — продолжал Стамболийский. — Особенно сейчас, когда весь народ занялся уборкой урожая…

Майор все так же смотрел на него широко раскрытыми голубыми глазами, в которых читался испуг. Он не мог поверить своим ушам. На лбу у него выстудили капельки пота. Он машинально перекладывал канотье из одной руки в другую.

— Все, что ты мне рассказываешь, — досужие вымыслы софийских политиканов. — Стамболийский повысил голос: — Они распускают по кофейням слухи и домыслы, а серьезные люди, вроде тебя, майор, попадаются на их удочку. Просто удивительно, как ты мог им поверить!

— Но, бай Сандьо…

— Никаких «но», никаких «но»! Давай отправляйся восвояси, пока я тебя не арестовал!

— Вот и Горчев из Пазарджика тоже…

— Если ты настоящий земледелец — успокаивай людей. И Горчева и других! Паника — опасный советчик! О каком перевороте может идти речь? Его величество сидит себе спокойно на веранде, а ты мне говоришь о перевороте. Это что еще за фантазии, майор?! Ты бредишь, что ли? Он наверху со своими сестрами. Разве ты его не видел?

— Извини, бай Сандьо, — совсем другим тоном сказал майор, — а охрана здесь есть?

— Какая еще охрана?

— Твоя личная.

— Ты же знаешь, что есть. Зачем спрашиваешь?

— Слушай, бай Сандьо, — понизил голос майор, — есть у меня одна идея…

— Какая идея?

— Идея, бай Сандьо…

— Майор, — прервал его Стамболийский, — ты, никак, спятил?

— Сейчас самый подходящий момент, бай Сандьо. Сейчас или никогда!

Бледный и злой, Стамболийский повернул голову в сторону веранды, долго смотрел в том направлении, к чему-то прислушиваясь. Потом, тряхнув майора за худые плечи, сказал:

— Ты болен, дружище!

— Сейчас самый момент, бай Сандьо! Самый момент арестовать его!

— Тише, майор!

— Я тебя только об одном прошу, бай Сандьо! Дай мне разрешение арестовать его, а уж я все сделаю сам, с ребятами из охраны. Ты только не мешай.

Стамболийский снова схватил майора за плечи и тряхнул изо всех сил, чтобы Заставить замолчать. Майор зашатался, выпустил из рук канотье.

— Если ты через пять минут не исчезнешь, — прошептал Стамболийский, — я прикажу тебя арестовать! Я сам арестую тебя!

Майор наклонился, поднял канотье, стряхнул с него пыль и с горечью произнес:

— Прощай, бай Сандьо, не ожидал…

— Ты слышал, что я сказал? — кричал ему вслед Стамболийский. — Слышал?

— Мы упустили последний шанс! Последний шанс!

И, не прощаясь, майор, задумчивый и сокрушенный, медленно побрел к калитке, надевая на ходу шляпу. Стамболийский смотрел ему вслед, бормоча про себя какие-то угрозы, но майор уже не слышал его.

Бледный и взволнованный, Стамболийский отошел от беседки и увидел в нескольких шагах от себя царя.

— Пришлось немного понервничать. Сентиментальная история. Что поделаешь, и мы живые люди…

— В политике нет места сантиментам, господин Стамболийский, — улыбнулся Борис, — не правда ли?

— Именно так, ваше величество!

Они поравнялись друг с другом и вместе пошли на веранду, где их ждал обед.

11

На Софию опускалась июньская ночь. В небе загорались звезды. Один за другим вспыхивали уличные фонари. Журналист осторожно пробирался к штабу заговорщиков, прислушиваясь к ударам своего сердца. Об этом своем страхе и обо всех перипетиях впоследствии он напишет книгу, из которой мы узнаем подробности о том, что произошло в ту роковую июньскую ночь.

Да, его сердце бешено стучало. В груди теснился страх. Его преследовали странные мысли. «…И вот я-стою перед подъездом дома, где размещается наша штаб-квартира. Зловеще-молчаливые окна устремили свой взгляд на возвышающееся в глубине двора здание нашего штаба…»

Как мы уже знаем, штаб-квартирой заговора был дом генерала. Той ночью здесь собрались заговорщики. Сюда же пришел и мучимый сомнениями и противоречивыми чувствами журналист. «Я незаметно проскользнул в темный двор, — напишет он в своем дневнике. — Глубокая, настороженная тишина царила среди каменных стен домов. В темноте, как плащаница, белели ступени крыльца…» Так, видимо, и было, потому что далее он во всех деталях рассказывает о том, как осторожно и бесшумно поднялся по «белой плащанице» и робко нажал на кнопку звонка. Дверь ему открыла старая мать генерала, женщина с изборожденным морщинами лицом. Она провела его в комнату с пуританской обстановкой и представила собравшимся заговорщикам.

Они уже пришли… Вот их фамилии. Сейчас их уже можно расконспирировать: Александр Цанков, сорокачетырехлетний профессор политической экономии; генерал запаса Иван Русев, получивший прозвище Добропольский герой за то, что панически бежал с поля сражения во время прорыва под Добро-Поле; полковник Иван Вылков, впоследствии прозванный Палачом, на совести которого тысячи бесследно исчезнувших людей; полковник Николай Рачев из офицерской лиги, автор книги «Народ, проснись»; представители оппозиционных партий — Янакий Моллов, Христо Калфов, Петр Тодоров, Боян Смилов… Последним присоединился к ним запыхавшийся от спешки адвокат из Врацы Цвятко Бобошевский, который тут же заговорил: «Что же вы, господа, не предупредили меня заранее? Все это так внезапно! Я даже не успел написать своим детям прощальное письмо. А известно ли вам, что телефонная связь прервана? Не кажется ли вам, что власти пронюхали о готовящемся перевороте и сейчас принимают меры к тому, чтобы нанести нам удар в самый решительный момент?» Ему кто-то ответил: «Успокойтесь, господин Бобошевский, телефон в нашем распоряжении». …Бобошевский облегченно вздохнул и опустился на стул.

Сидя за круглым столом, все молчали и время от времени поглядывали на часы. Из казармы все еще не поступало никаких известий. Молчание затянулось. Только полковник Вылков нервно шагал по комнате, то и дело подходил к окну и, отодвигая тяжелую портьеру, выглядывал на улицу.

Его беспокойство передалось и остальным. Они то вставали со своих мест, то садились, не переставая перешептываться друг с другом. Лишь генерал и профессор продолжали сидеть за столом, не сводя глаз с лежавших перед ними карманных часов. Стрелки часов двигались очень медленно. Медленно вращалась и сама Земля. Остановилась вся Вселенная. Только кровь бунтовала и отчаянно стучала в висках!

— Ну, профессор, — сказал журналист, указывая на стрелки часов, — сколько еще ждать? У меня такое чувство, что нас подстерегает сама судьба, притаившись во мраке.

— Помолчите, ради бога! — рассердился профессор. — Неужели вы не понимаете, что сеете панику?

Журналист благоразумно отошел от стола и принялся рассматривать портрет генерала на белом коне, висевший на противоположной стене. Постояв довольно долго перед картиной, он сказал:

— Искусство всегда идеализирует действительность… — И поскольку никто не обратил внимания на его реплику, он продолжал громче: — В эту ночь, господа, каждый из нас в любой момент может лишиться головы. Кто это сказал?

Ему никто не ответил.

Тогда журналист подошел к профессору и прошептал ему:

— Знаешь, дружище, в нашей истории я нашел интересные совпадения…

Профессор в недоумении поднял на него глаза:

— Какие совпадения?

— Не кажется ли тебе, что в числе «девять» есть что-то роковое? — продолжал журналист. С этим числом связана судьба Болгарии. Девятого августа тысяча восемьсот восемьдесят шестого года был свергнут Баттенберг.

— И что из этого?

— Девятого марта восемьдесят седьмого года в Русе произошел контрпереворот под руководством Олимпия Панова. А сегодня девятое июня тысяча девятьсот двадцать третьего года! Не кажется ли вам, что это совпадение не случайное?

— Оставьте вашу кабалистику, редактор! — усмехнулся профессор. — Нашли время, разводить мистику!

— В данном случае, профессор, эти совпадения весьма интересны.

— Благодарю, но сейчас у нас есть другие, более важные дела! — сказал профессор и встал, чтобы размяться.

Приближался рассвет. В старом доме потрескивали половицы.

— Прежде всего нужно обратить внимание на коммунистов, господа! — говорит генерал, окруженный заговорщиками.

— Они еще не раз попытаются нам помешать.

— Пока они сохраняют нейтралитет.

— Им нельзя доверять. Возьмите, к примеру, Димитрова. Это большой хитрец! Мне не нравится его встреча со Стамболийским!

— В этом есть доля правды, — неожиданно вступил в разговор журналист, стоявший за спиной генерала, — но коммунистов и земледельцев разделяет глубокая пропасть. И этого тоже нельзя не учитывать!

— Не исключено, что их позиции сблизятся, — заметил кто-то.

— Это исключено! — возразил журналист.

— Димитрову чужды иллюзии, господин редактор, — перебил его генерал. — Он — человек дела! Я хлебнул с ним горя на фронте в Ксанти. Именно от него я узнал о свершившейся в России революции. Я бы арестовал его тогда, не будь у него депутатского мандата.

— В открытую бороться с ним нельзя, — добавил Смилов. — Но сейчас я не вижу оснований для тревоги. А пропасть между коммунистами и земледельцами действительно большая, с этим я согласен.

Из соседней комнаты, где у окна ссутулившись сидел полковник Вылков — «дирижер операции по технической части», послышался бой настенных часов. Все замерли, прислушиваясь к их ударам. Было три часа ночи. Спустя несколько минут раздался телефонный звонок. Генерал поднял трубку. Все замерли в оцепенении. Было слышно, как тикали карманные часы, лежавшие на столе.

— Да! — сказал генерал. — Да! Да!

Сознавая всю историческую значимость («возвышенность», как он позже напишет) момента, журналист заплакал. Не выдержало его писательское сердце. Крупная прозрачная слеза скатилась по его щеке и скрылась в бородке. Он не смахнул ее. Еще одна слеза скатилась по другой щеке. Он и ее не вытер, наслаждаясь «возвышенным моментом».

— Да! Да! — чеканил в трубку генерал. — Да! Да!

Профессор сидел, сжав кулаки. Полковник Вылков, появившись в дверях, вытянулся по стойке «смирно». Бобошевский держался за сердце. Никто не смел пошевелиться.

— Да, да! — продолжал генерал. — Объявляю вам благодарность! Поздравляю! От имени Болгарии поздравляю вас! Молодцы! Да, да!

Он положил трубку, обвел взглядом присутствующих. Ему показалось, что все стоят где-то внизу, испуганные и маленькие, онемевшие и почти обезумевшие от страха. Четко, отрывисто он сказал:

— Господа! Перчатка брошена! В половине второго армия покинула исходные позиции. Операция продолжается. Существенных инцидентов не отмечено.

— Мы играем ва-банк, господа! — Профессор поднял руку. — Любая попытка к сопротивлению должна безжалостно пресекаться! Никаких сантиментов! Никакого колебания!

— Армия справится с поставленной перед ней задачей, — произнес генерал. — Армия действует в соответствии с тщательно разработанным планом! Не так ли, полковник Вылков?

— Так точно, господин генерал! Все учтено.

— Разумеется, армия выполнит свою задачу, но и мы должны оставаться на своих постах, господа, — продолжал профессор, пытаясь перехватить инициативу у генерала, который, по словам журналиста, рвался исполнять партию первой скрипки.

— Без поддержки армии невозможно рассчитывать на успех! — не уступал инициативу генерал.

— Да, но и без нас нельзя, — стоял на своем профессор. — Армия — это меч, а политика — мудрость!

Заговорщики переводили вопросительные взгляды с одного на другого, поддакивая и соглашаясь.

— Давайте сядем за стол, господа! — предложил наконец профессор.

Инициатива перешла к нему. Все сразу заняли свои места за столом. Сел и генерал.

— Господа, — начал профессор, — нам необходимо обсудить состав будущего кабинета министров. Через несколько часов ему придется взять в свои руки судьбу Болгарии. Теперь это самое важное!

Заговорщики сидели вокруг стола, скрестив на груди руки и скромно потупив взгляды. С душевным трепетом, как все позднее признались в этом, они ждали распределения министерских постов, которые должны были стать им вознаграждением за страх и риск, испытанные ими этой ночью.

Генерал и профессор старались не смотреть друг на друга. В комнате было тихо. Раздавалось лишь тиканье лежавших на столе карманных часов с золотой цепочкой и серебряной крышкой.

12

Исторический момент запечатлен в дневнике журналиста так:

«Господа, нам нельзя далее медлить. Мы здесь, все в сборе, Янко Стоянчев не придет. Но он сказал мне, что согласится со всеми решениями, которые мы этой ночью примем. Итак, с божьей помощью приступим к делу. Армия справится со своей задачей, но и мы должны выполнить свою. Если к утру прежний режим будет свергнут, то сразу же должно быть сформировано новое правительство. Безвластия нельзя допускать ни на один день. Из Софии борьба, вероятно, перекинется на периферию, поэтому необходимо, чтобы было кому руководить ею. Итак, предлагаю секретарям занять свои места и фиксировать решения, которые мы примем».

Инициатива, таким образом, оказалась в руках профессора. Слегка ссутулясь, бледный и усталый, с темными кругами под глазами, он сжимал и разжимал кулаки, глядя поверх головы генерала, собираясь с мыслями. Секретари заняли места по обе стороны от него. Рядом с ними сел журналист в качестве добровольного протоколиста и хроникера истории, которая сейчас создавалась.

— Нельзя ли открыть окно? — спросил профессор, вытирая платком вспотевший лоб. — Здесь слишком душно…

— Нельзя, профессор! — поднял руку генерал. — Рано еще открывать окно! Операция только началась.

— Что ж, придется потерпеть, — смирился Цанков. Он вынул из кармана пиджака лист бумаги и заявил: — Прошу все записывать, все, что будет происходить этой ночью…

Он перевел дыхание, погладил свою рыжеватую бородку, расправил опущенные плечи и посмотрел в окно. Там все еще было темно. И вдруг, как зафиксировано в протоколах, донеслись зловещие трели пулеметной стрельбы. Это повергло в ужас будущих министров, которые только-только успокоились и с нетерпением ожидали распределения мест. Увидев их снова бледными и испуганными, генерал поднял руку и заверил:

— Пока я с вами, с ваших голов не упадет ни один волос! Все идет по плану, господа! Сейчас захватывают почту…

Пулеметная стрельба стихла. Потом послышалась вновь откуда-то со стороны городского парка. Генерал кивал головой, словно дирижировал невидимым оркестром. Побледневшие заговорщики, как об этом свидетельствуют хроники, испуганно смотрели то на него, то на профессора, словно спрашивая, кто же здесь первая скрипка.

— Господин профессор, — нарушил общее молчание врачанский адвокат Цвятко Бобошевский, — могу ли я вести личные записи?

— Никаких личных записей! — приказал генерал.

— Но они могут пригодиться для истории!

— История знает, что ей надо. Она обойдется и без наших записей!

Вновь послышалась пулеметная стрельба, и это положило конец обсуждению вопроса о записях — историю уже кто-то писал свинцом в эту июньскую ночь.

— Вы сами слышите, что там происходит, — сказал генерал, показывая на окно. — Пусть пишут только протоколисты и фиксируют происходящее… Протоколы, которые ведутся здесь, должны быть точными.

— Да, генерал прав, — заявил профессор и добавил, чтобы не упускать инициативы: — Итак, господа, приступаем к утверждению кандидатуры на пост премьер-министра Болгарии… В соответствии с ранее достигнутой договоренностью пост премьер-министра Болгарии предоставляется мне, Александру Цанкову! Других предложений нет?

— Никаких возражений, — послышалось одновременно несколько голосов.

Генерал лишь слегка кивнул в знак согласия.

— Других предложений нет? — снова спросил профессор, не отрывая взгляда от лежащего перед ним листа бумаги.

— Что за вопрос, господин профессор! — воскликнул врачанский адвокат.

— Господа, — вновь поднял указательный палец генерал, — вы не правы! Профессор Цанков поступает в соответствии с принципами демократизма, ставя вопрос на обсуждение… Если кто-то из вас хочет что-то сказать, пусть скажет сейчас, чтобы потом не возникло недоразумений. Мы все равны перед Болгарией!

— У нас нет других соображений, господин генерал! — заговорили все разом. — Мы его знаем… Профессор Цанков завоевал право на этот пост своей последовательностью в борьбе!

— И все же, господа, — настаивал профессор, — если есть другие соображения, прошу высказывать, я не рассержусь!

— Нет, нет! Не может быть и речи!

— Значит, запишите, — обратился он к секретарям в продолжал неторопливо и торжественно: — На пост премьер-министра Болгарии назначается профессор Александр Цанков.

— Уже записано, господин профессор, — дружно ответили секретари.

— В таком случае пойдем дальше! Время не ждет. На пост министра внутренних дел предлагается кандидатура генерала запаса Ивана Русева, которого мы все прекрасно знаем. — И профессор отвесил легкий поклон в сторону генерала: — Участник мировой войны. Имеет много орденов и отличий за храбрость.

— Безусловно! — вновь согласились все.

Генерал сдержанно поблагодарил присутствующих. Лицо его оставалось при этом, как всегда, суровым и бесстрастным.

— На пост министра финансов предлагаю кандидатуру господина Петра Тодорова. Он, — продолжал профессор, — опытный и знающий финансист, был главным бухгалтером объединенных банков…

— Он директор Народного банка, — вставил журналист, — член акционерного общества…

— Мы здесь все хорошо знаем каждого, господа, — перебил его генерал. — Незачем убеждать друг друга и расточать взаимные комплименты!

— На всякий случай, господин генерал, — скромно отметил профессор, — ради истины надо сказать, кто такой господин Тодоров. Итак, продолжаем! Министром сельского хозяйства и государственных владений предлагаю назначить профессора Янакия Моллова. Он известен как теоретик по ряду аграрных вопросов.. Думаю, подробности здесь излишни.

— Да, да. Дальше!

— Редактору политического органа — газеты «Народен глас», представителю партии «широких» социалистов, предлагаю предоставить министерство просвещения.

— Как раз по нему дело! — восторженно одобрил это предложение Бобошевский. — Наконец-то у этого министерства будет настоящий хозяин.

— Он в течение многих лет трудился на ниве просвещения, — продолжал профессор, — и в тонкостях знаком с проблемами этого ведомства.

— Там надо навести порядок, господа, — вмешался Иван Русев, — а то совсем распоясались учителя!

— Только культуртрегеру под силу справиться с этим отбившимся от рук министерством. Как нельзя более удачный выбор! — выразил свое одобрение Боян Смилов.

— Да, учителя распустились так, что дальше некуда! Полная анархия!

— Господа, прошу вас! — поднял руку журналист.

— Говорите помедленнее. Невозможно записывать, — взмолились секретари.

— Не записывайте реплики, — усмехнулся профессор, — записывайте только то, что говорю я!

— Простите, профессор, — снова вмешался генерал, — но я считаю, что записывать нужно все слово в слово… И реплики и все прочее! Это ведь протокол. Его величеству надо будет доложить обо всем так, как было на самом деле.

— Не забывайте, господа, — вновь подал голос врачанский адвокат, — это исторический протокол!

— В этом есть резон, не спорю, — согласился профессор, — но в таком случае прошу всех говорить медленнее и не в один голос. Итак, на пост министра просвещения назначается…

— Простите, господин профессор, — журналист привстал со своего места, — позвольте мне сказать несколько слов.

Все посмотрели на него с удивлением и некоторым недовольством — это еще что за выкрутасы в такой напряженный момент? Даже генерал нахмурился. «Широкий» социалист! От него можно ожидать чего угодно!» — подумал он.

— Благодарю вас за доверие, господа, — начал журналист, глядя на свою белую руку. Другой он опирался на стол. — Все это мне приятно и вызывает чувство гордости. Но я хотел бы внести одно предложение!..

Его коллеги совсем притихли.

— Если вас интересует мое личное, мнение, — продолжал он, все так же внимательно глядя на пальцы своей руки, — я бы предпочел министерству просвещения министерство железных дорог и почт. Вы спросите почему? Почему это он не хочет быть министром просвещения? Есть ли какая-нибудь причина?

— И в самом деле, почему? — рассердился генерал. — Чем тебе не нравится министерство просвещения? Почему не хочешь быть министром просвещения?

— Потому, господин генерал, что в декабре девятнадцатого года я был одним из руководителей всеобщей забастовки железнодорожников. Стамболийский тогда подавил ее с жестокостью, которая навсегда останется в памяти почтовых работников и железнодорожников. Сейчас пришло время нам взять реванш… Что же касается министерства просвещения, то руководство им мог бы временно взять на себя премьер-министр профессор Александр Цанков. Как профессор и культуртрегер, господин Цанков знаком с проблемами в этой области.

— Вы удивляете меня, редактор, — пожал плечами профессор. — Что вы, господа, скажете на это?

— Не согласны! — раздалось одновременно несколько голосов.

— Господа, я прошу вас принять мой самоотвод! У меня серьезные основания просить об этом.

— Я тоже считаю, — постучал по столу генерал, — что просьба редактора основательна, логична и разумна. Предлагаю удовлетворить ее.

— Жаль, — вздохнул профессор. — Значит, министерство просвещения мне придется тоже взять на себя, а министерство железных дорог поручаем господину редактору… Запишите!

— Записали, господин профессор!

— Переходим к министерству иностранных дел и религиозных культов. Это очень важное министерство, и наши взоры обращены на вас, господин Калфов.

— Благодарю вас, господин профессор, — проговорил высокий худой человек с морщинистым лицом и прилизанными, блестящими от бриолина волосами. — Благодарю за доверие, но у меня несколько натянутые отношения с его величеством. Это помешает работе! Подумайте, пожалуйста, о другой кандидатуре…

— Вы ставите нас в затруднительное положение, господин Калфов!

— Нет, нет, не настаивайте, господа! У меня есть основания!

— Хорошо, — снова вздохнул профессор, — в таком случае я беру на себя и это ведомство, временно…

— А кто возглавит военное министерство? Прошу вашего внимания, господа!

— Полковник Вылков, кто же еще?! — почти выкрикнул генерал. — Кто же еще? Дисциплинированный, подтянутый офицер.

— Благодарю вас, господин генерал, — вытянулся по стойке «смирно» полковник, — но я не могу принять этот пост!

— Почему?

— Армия должна стоять в стороне от политики. Предлагаю, чтобы это ведомство возглавил господин профессор.

— Что вы делаете, господа? Не слишком ли большое бремя вы перекладываете на мои плечи?

— Соглашайтесь, господин профессор, — уговаривал его генерал, — ведь это же временно! К тому же вы опытный политик.

— Благодарю вас, господин генерал, хотя, как говорится, для чужой спины и сто плетей — не порка… — И профессор улыбнулся во второй раз. — А теперь посмотрим, кто возглавит министерство правосудия. Как юристу, этот пост больше всего подходит господину Бобошевскому. Мне думается, он самый подходящий для этого, министерства человек.

— Нет, господа, — решительно возразил Боян Смилов. — Я не согласен, чтобы Цвятко возглавлял министерство правосудия. В таком случае что останется нам, национал-либералам?

— Эх, господин Смилов, вы, национал-либералы, всегда на самые жирные куски заритесь, — усмехнулся Бобошевский. — Оставьте и нам что-нибудь.

— Я возражаю, господа! — не унимался Смилов. — Мы всегда были для вас пятым колесом в телеге. Я не хочу, чтобы и на этот раз вы оставили нас в дураках.

— Прошу вас, господин Смилов, — робко попытался урезонить его профессор. — Все шло так хорошо, без ссор. Так и дальше надо все делать. Ссоры ни к чему хорошему не приведут… Как видите, я согласился руководить тремя министерствами, а у меня еще и пост премьер-министра — и все это в интересах дела. А вы затеваете ссору! Так нельзя! Прошу вас, договоритесь между собой, а то как-то неудобно получается. Мы же культурные люди. — Он умолк, но, поняв, что соперники не договорятся между собой, предложил: — Господин Бобошевский, а почему бы вам не взять министерство торговли? Очень прошу вас уступить министерство правосудия господину Смилову. Давайте не будем с самого начала затевать склоку. Нехорошо это. Очень вас прошу!

— Ладно, господа, — согласился врачанский адвокат. — Так и быть, буду довольствоваться малыми раз уж я опоздал к началу этого заседания. Но дело не в этом!

Профессор с облегчением вздохнул, словно с его плеч свалилась гора:

— Вот и договорились, и слава богу! Стоянчев назначается министром общественных зданий и благоустройства. Об этом мы сообщим ему дополнительно. Он человек покладистый, согласится… А теперь, господа, перейдем к составлению указов!

— Господин профессор, — подал голос журналист, — не сделать ли нам небольшой перерыв? Все устали.

— Перерыв?

— Да, господин профессор.

— Что ж, это можно. Разомнемся немного и выпьем кофе. Как вы считаете, генерал?

— Я не устал. Но если вы устали, не возражаю. Пойду на кухню варить кофе. Окон прошу не открывать. И пусть горит только ночник!

— Так точно, господин генерал! — выкрикнул кто-то по-солдатски.

Все рассмеялись и поднялись из-за стола. Генерал ушел варить кофе.

13

В то время как генерал готовил на кухне кофе, его молодчики уже маршировали по улицам Софии. Бесшумно покинув казармы 6-го пехотного полка, они быстро шатали по притихшему городу. Они шли в надвинутых на лоб стальных касках, в кованых сапогах, с заряженными «манлихерами» и примкнутыми штыками — в полном боевом снаряжении. Они шли в темноте ночи, покорные и безропотные, не зная, куда их ведут.

Хроникеры оставили много воспоминаний об этих днях. Некоторые из них называли переворот реваншем и актом патриотизма, делом чести и услугой отечеству. Но на самом деле это было насилием, коварным обманом, ночным разбоем.

Рассказывали, что Стамболийского и его министров взяли среди ночи, прямо с постелей. Им тыкали пистолетами в грудь, слепили глаза светом электрических фонариков и бросали короткое: «Руки вверх!»

— Господа, здесь какое-то недоразумение!

— Нет!

— Я военный министр!

— Вот вы-то нам и нужны.

— Я протестую!

— Мы доложим о вашем протесте куда следует! А сейчас — шагом марш и не рассуждать… Какой же вы военный министр, если даже маршировать не умеете?!

Их толкали прикладами, грубо хватали за пижамы и с криками «Попался, голубчик!» заталкивали в крытые грузовики, уже переполненные другими чиновниками, полицейскими начальниками, лидерами политических партий. Избитые и оглушенные неожиданностью всего происходящего, они пребывали в состоянии полнейшего оцепенения.

Ревели моторы грузовиков, раздавался скрежет железа, в ночи слышались леденящие душу разговоры:

— Второй участок…

— Сдался, господин капитан. Один убитый и двое раненых.

— А министр просвещения?

— В грузовике. Всего арестовано три министра. Задержан и директор полиции. Еще одного министра не можем найти.

— Найти, иначе ты мне ответишь головой!

— Слушаюсь, господин капитан! Но если директора полиции считать за министра, то получается десять арестованных, да еще одного министра поймать бы.

— Молодец, очень хорошо!

— Рад стараться, господин капитан!

— А из «оранжевой гвардии» тут никого нет?

— Есть и из «оранжевой», да только их не разберешь без формы-то!

— Держи этих отдельно. Министров — в караулку.

— Слушаюсь, господин капитан!

— Ну, давай живей, живей!

Солдаты, каски, штыки, винтовки. На улицах — мечущиеся лучи электрических фонариков. Команды, окрики, выстрелы….

— Господин полковник, почтамт и телеграф взяты без боя!

— Отлично!

— Рад стараться, господин полковник!

— Захвачено военное министерство!

— Захвачено здание совета министров!..

— Рады стараться, господин полковник!..

— Воины, на вас смотрит Болгария!..

В эту ночь насилия и «действий безответственных элементов» произошел эпизод, о котором иногда вспоминается с грустью.

Было далеко за полночь. Димитров с женой Любой шли домой с вокзала, прибыв только что ночным поездом из Костенца. Они устали, и им хотелось как можно скорее попасть домой и забыть о неприятностях, которые доставила им администрация Костенецкой спичечной фабрики. Димитров и Люба молча шли по набережной, когда услышали окрик. Обернувшись, они увидели низкорослого тщедушного полицейского с длинной винтовкой, торчавшей из-за его плеча.

— Стой! Стой! — кричал полицейский, подбегая к ним.

— В чем дело? — спросил Димитров.

— Проверка документов! — сказал полицейский, снимая с ремня винтовку.

— Сначала уберите винтовку, — сказал Димитров, — а потом мы предъявим документы. Это еще что за произвол?

— Прошу не оскорблять представителя власти! Почему на улице в такое позднее время?

— Кто вы такой, чтобы требовать у нас отчета?

— Директор полиции дал указание проверять документы у всех подозрительных лиц.

Димитров протянул ему свое депутатское удостоверение. Полицейский подошел к ближайшему уличному фонарю и долго рассматривал удостоверение.

— Хорошо. А эта баба кто?

— Ведите себя прилично! Это моя жена.

— Меня это не касается. Я выполняю приказ…

Люба подала ему документ. Полицейский долго вертел его в руках, а затем сказал:

— Ивошевич! А почему Ивошевич? Сербка, значит, Почему сербка? Я должен вас задержать как иностранную подданную. Извините.

— Господин полицейский, это моя жена. Прошу вас оставить нас в покое, мы спешим домой.

— А почему так поздно? Где были?

— Мы с поезда.

— Я заступил на пост в два часа, а сейчас уже три, даже полчетвертого. Где вы были?

— В Костенце. Поезд пришел с опозданием…

— Как так — с опозданием? Тут всякие покушения устраивают, а вы шляетесь по ночам! Зимой премьер-министра чуть не убили. Это что же делается — бомбу ему прямо в ложу кинули! Я сам там был.

— Господин полицейский, — сказала Люба, — покушение на премьер-министра произошло зимой. Дело это давнее, все о нем уже забыли…

— Но всякие подозрительные личности еще шатаются по улицам. А потом бомбы швыряют.

— Вот как? — улыбнулся Димитров. — Ну ладно, пора домой.

— Как домой? — удивился полицейский. — У меня еще дежурство не кончилось…

— Вот вы и отправляйтесь своей дорогой, а мы — своей.

— Так я же на посту! Меня сменить должны. Который сейчас час?

— Четвертый.

— Долго еще! Целый час стоять. Я думал с вами время скоротать, а тут еще целый час! Ну тогда пошли в участок. Шестой далековато, а третий рядом! Я-то из шестого, но можно и в третий.

— Странный вы, господин полицейский, человек! — возмутился Димитров. — Вам одно говорят, а вы другое твердите! Странный человек!

— Странный, не странный, какой есть!..

На бульваре показался грузовик. Его фары осветили проезжую часть улицы и тротуар. Полицейский прикрыл глаза от света ладонью:

— И чего это грузовики с зажженными фарами разъездились? Всю ночь гоняют туда-сюда! Непонятное дело.

— Армия, — рассеянно сказал Димитров, — у нее свои дела.

— Это верно, — согласился полицейский. — Военная тайна!

— Вот-вот! А сейчас до свидания, поздно уже. Завтра с утра на работу…

— Я извиняюсь! — Полицейский загородил им дорогу. — Отпустить вас мне никак невозможно. Приказ. Бабу могу освободить, а тебя нет.

— Послушай, друг, я — депутат! И удостоверение мое ты видел! Ты что, болгарского языка не понимаешь?

— Болгарский я понимаю, но она-то ведь не депутат!

— Пошел ты к черту! — Димитров оттолкнул его винтовку. — Это я тебя могу арестовать, а не ты меня, понял?

— Кто? Ты? Арестовать меня? Меня? — закричал полицейский.

Потом он стал свистеть и махать рукой проезжавшим мимо грузовикам. Но машины не останавливались. Тогда полицейский выбежал на середину проезжей части улицы, поднял винтовку и принялся кричать: «Стой! Стой!» Наконец один из грузовиков остановился, из кабины выпрыгнул молодцеватый офицер и подошел к полицейскому:

— В чем дело?

— Господин капитан…

— Ты не из шестого ли участка?

— Так точно, господин капитан!

— Так мы же вас всех переловили еще полчаса назад.

— Никак нет, господин капитан! Я здесь, на посту.

— Вот оно что!.. Солдат!

Из крытого брезентом кузова спрыгнул вооруженный солдат.

— Слушаюсь, господин капитан!

— Чуть было не упустили!

— Господин капитан.. — бормотал полицейский.

— Живей, живей.

Солдат сгреб в охапку маленького человечка вместе с винтовкой и поволок его к грузовику.

— Вы свободны, — обратился капитан к Димитрову и Любе. — Спокойной ночи!.. — И, отдав им честь, снова залез в кабину грузовика.

Взревел мотор. Свет фар прорезал темноту, грузовик тронулся, а за ним и вся колонна машин.

— Что здесь происходит? — удивленно произнес Димитров, когда машины отъехали.

— Ничего не понимаю! — ответила Люба.

Они еще долго стояли у края тротуара, глядя на грузовики, проносившиеся мимо них с грохотом и слепившие их светом своих фар.

14

Выпив кофе, генерал и его друзья снова уселись вокруг стола и принялись составлять прошение. Журналист медленно стучал на старенькой пишущей машинке «Адлер».

— Восклицательный, знак поставили?

— Поставил, профессор.

— А «ваше величество» написали?

— «Ваше величество» написали… Только, по-моему, слово «прошу» перед словами «ваше величество» нужно писать с большой буквы.

— Господин Смилов, пишите сначала «ваше величество», а потом «прошу ваше величество».

— Получается тавтология.

— Пускай получается! — разозлился профессор. — Это протокол, а не передовица для вашей газеты! Пишите, что я вам говорю!.. «Ваше величество! Прошу ваше величество принять и одобрить отставку… добровольную отставку кабинета министров Александра Стамболийского».

— О какой добровольной отставке может идти речь, профессор?.. Мы их выметаем железной метлой, а вы говорите о добровольной отставке!

— Возможно, потребуются мотивы.

— Господин профессор! Господин профессор! — прибежали из соседней комнаты Бобошевский и Моллов. — Вот указы! Мы их отредактировали.

— Браво, господа! — похвалил их профессор. — Читайте, а мы послушаем!

— «Указ номер один, — начал читать врачанский адвокат. — Мы, Борис Третий, милостию божией и народной волею царь болгар, по предложению нашего председателя совета министров, представленному нам в его докладе номер один от девятого июня тысяча девятьсот двадцать третьего года, постановили и постановляем…»

— «Постановили и постановляем» у вас написано с красной строки? — поинтересовался журналист, продолжая стучать по клавишам машинки.

— С красной, с красной, редактор! Читай дальше, Цвятко!

— «Постановили и постановляем… Пункт первый. Принять отставку председателя совета министров, министра иностранных дел и религиозных культов господина Александра Стамболийского».

— Так.

Стук пишущей машинки прекратился. С улицы донеслась пулеметная очередь. Все вскочили с мест и повернули головы к окну.

— Спрячьте бумаги, господа, — приказал генерал, — и погасите свет!

Снова послышались выстрелы. Затем раздался взрыв гранаты.

— Без паники, господа! Прошу всех лечь на пол!

— Но, господин генерал…

— Быстро, быстро!

Более молодые и ловкие юркнули под стол, а врачанский адвокат и Смилов втиснулись в камин, надеясь, что там их не достанут осколки. Генерал укрылся за колонной в передней, а полковник Вылков сел на пол под окном. В наступившей тишине послышался резкий стук в парадную дверь. Ручка двери подрагивала от частых нервных ударов.

— Кто это там, генерал? — испуганно спросил из-под стола профессор. — Кто там стучится?

— Прошу всех в другую комнату, господа! — скомандовал генерал. — Быстро в другую комнату!

Министры вылезли из-под стола. К ним присоединились и прятавшиеся в камине. Только полковник Вылков продолжал сидеть под окном, прижимая руку к сердцу.

Стук в дверь не прекращался. Из-за двери послышался голос:

— Да здравствует Болгария, господин генерал!

Генерал вздрогнул и удивленно взглянул на дверь.

— Да здравствует Болгария! — продолжали кричать из-за двери. — Откройте!

Генерал наклонился к замочной скважине.

— Да здравствует Болгария! — не унимались за дверью. — Тиран свергнут!..

— Слава всевышнему! — перекрестился генерал и отпер дверь.

В дом с криками «ура» ворвались возбужденные и радостные офицеры. «Христос воскресе!» — радостно кричали они, отдавая генералу честь, а тот в ответ пожимал им руки и тоже кричал «Христос воскресе!». Из соседней комнаты выбежали прятавшиеся там министры и с криками «Христос воскресе!» и «Воистину воскресе!» начали обниматься. Кто-то предложил: «Многая лета»! «Многая лета», господа!» Став кругом возле стола, все хором затянули: «Многая лета». Баритон генерала, пытавшегося подражать дьякону из собора Александра Невского, перекрывал остальные голоса. Только профессор молчал. Ему, премьер-министру Болгарии, было неудобно петь. Он лишь беззвучно шевелил губами.

Когда закончили петь «Многая лета», генерал постучал по столу.

— Господа, — сказал он, — наша доблестная армия спасла Болгарию. Пусть же господь не допустит, чтобы армии еще когда-либо пришлось брать на себя тяжелую задачу свержения и установления правительства. Дай ей бог впредь стоять в стороне от козней и интриг политической жизни…

Все внимательно слушали его. Сказав еще несколько фраз, он по привычке слегка присел. Он привык к тому, что после пламенной речи солдаты качают его, крича «ура». Сейчас некому было его качать, но все дружно закричали «ура» и снова принялись обниматься. Журналист плакал, положив руку на машинку. Через несколько лет он напишет в дневнике:

«…Комната наполнилась офицерами. Было оживленно и шумно. Вопросам нет конца. Ответы на них даются немногословные, но ясные и образные. Все полны непосредственных, свежих впечатлений, все переживают радость победы, у всех приподнятое настроение. Я сосредоточенно слушал их, стараясь не пропустить ни одного жеста, ни одной подробности в их рассказах. Меня заражал порыв энтузиазма говоривших».

Порыв энтузиазма, по-видимому, и вызвал слезы на его глазах. Но чувствительное сердце журналиста быстро нашло успокоение.

«Кто-то положил мне на плечо руку, — читаем в дневнике, — и сказал, сжимая его: «Ну, пора приниматься за дело!» Обернувшись, я увидел стоявшего за моей спиной Цанкова, он был уже в пальто и шляпе.

— Ты куда? — спросил я.

— Во дворец Врана, к царю.

— Послушай, не лучше ли будет, если ты возьмешь с собой кого-нибудь другого? Ты ведь знаешь, мы, социалисты, не очень-то сильны в дворцовом этикете.

— Нельзя. Надо делать то, что решили, — твердо заявил Цанков».

Вышеприведенный диалог происходил, по-видимому, несколько позднее, так как после криков «Да здравствует Болгария!» и исполнения «Многая лета» победители спели еще и «Шумит Марица окровавленная» и выпили до рюмке коньяку, которым обнесла их мать генерала. В записках журналиста далее говорится:

«Я надеваю пальто, смотрю на его обтрепанные рукава и говорю сам себе: «Вот и тебе, моя ветхая одежонка, предстоит мучительная встреча с дворцовым этикетом».

На этом заканчиваются, так сказать, лирические отступления, за которыми следует торжественная проза, как об этом говорится в хрониках.

Гимн Болгарии, так же как и «Многая лета», исполнялся в три голоса: басом, баритоном и тенором. Журналист пел с тенорами, и это подняло его настроение. Он даже легко отстукивал такт левой ногой. Профессор и на сей раз не издал ни единого звука, дабы не уронить собственного достоинства. Он только шевелил губами и глядел прямо перед собой в пространство поверх голов поющих. На своих сутулых плечах он уже ощущал бремя власти. «Выдюжу ли? — спрашивал он себя. — Хватит ли у меня сил?» И тут же сам себе отвечал: «Должен выдюжить! Должно хватить сил!»

А пение продолжалось. Утерев слезы и залпом осушив рюмки с коньяком, принялись за дело. Вот тогда профессор и положил руку на плечо журналиста, но уже не как журналиста и редактора газеты, а как министра железных дорог, почт и телеграфа, и сказал ему:

— Господин министр, пора приниматься за дело!

— Неужели? — удивился журналист. — Я как-то растерялся.

— На нас смотрит Болгария! — продолжал профессор, надевая пальто. — Мы обязаны быть достойными ее!

— Куда мы едем?

— Во дворец Врана! К его величеству! Он должен подписать указы о нашем назначении.

— Но простите, господин профессор, вы же знаете, что я, будучи социалистом, остаюсь принципиальным противником дворцового церемониала!

— Нет, господин министр! Оставьте свои социалистические принципы на вешалке! В данный момент перед нами стоит труднейшая задача, выполнение которой требует большого умения и ловкости. А вам их не занимать!

— Благодарю, господин премьер! — поклонился министр железных дорог, почт и телеграфа. — Я постараюсь.

И только после этих слов журналист надел пальто и сказал:

— Вот и тебе, моя ветхая одежонка, предстоит мучительная встреча с дворцовым этикетом.

На дворе уже светало. Занималась заря, как пишут летописцы, и полная напряжения ночь уступала место новому дню. Еще немного — и солнце осветит зубцы Витоши. Проснутся люди и начнут свой путь на Голгофу.

А пока улицы были пусты и безлюдны…

15

Столица проснулась уже будучи на осадном положении. Воинские подразделения охраняли важные правительственные здания. По улицам сновали патрули. Над зданиями дворца и совета министров развевалось трехцветное знамя.

В это раннее утро девятого июня заговорщики готовились посетить дворец Врана. Как известно из документов, в двух автомобилях, эскортируемых гвардейским эскадроном, находились профессор Цанков, Боян Смилов, журналист и полковник Цанев, бывший начальник дворцовой охраны. В первом автомобиле ехали профессор, Боян Смилов и полковник Цанев. Во втором — журналист и некто капитан Каракулаков.

Машины и гвардейский эскадрон направлялись по бульвару Царя Освободителя. Кортеж двигался медленно и торжественно. В тишине улицы ритмично раздавалось цоканье копыт. Не было ни оваций, ни криков «ура». В дневнике, на который мы уже неоднократно ссылались, записано: «…Город будто вымер. И только торжественный галоп эскадрона эхом отдавался в стенах домов и каменным водопадом низвергался в улицы». Далее автор пускается в подробное описание чувств, которые волновали его и мучили в «этой торжественной обстановке безмолвной покорности, — чувств отчужденности и отвращения ко всему, ощущения собственной слабости и беспомощности, даже своей вины и мучительных попыток проникнуть в мысли и волнения этих обветренных и загоревших под солнцем солдат в ранний час того исторического утра». «Понимают ли они смысл драмы, в которой молчаливо участвуют? — задает он вопрос. — И не получится ли так, что завтра, когда всем станет ясно, что же произошло, в их крестьянские сердца закрадется сожаление о случившемся?..» Вопросы, вопросы, вопросы!..

А утро было поистине великолепным! Кортеж торжественно и размеренно продолжал свое движение по длинному бульвару. По обеим его сторонам цветущие каштаны раскинули свои кроны. От парка доносился аромат цветов и сосновой смолы. В листве деревьев самозабвенно пели птицы. Тяжелые мысли и чувство раздвоенности постепенно уступали место радостному настроению. Брали верх мысли о долге перед будущим.

— Запомните, капитан, — говорил журналист, глядя на эскадрон, — сегодня мы с вами пишем историю Болгарии.

— Вы совершенно правы, господин министр!

— Посмотрите на онемевший город. На мертвые дома. А этот торжественный галоп эскадрона. Об этом будут слагаться и песни, и стихи! Естественно, сейчас мы еще не в состоянии до конца осознать смысл случившегося, но после того как улягутся страсти, станет возможно отделить праведные дела от неправедных… Что там происходит? Ах, это одна из лошадей поскользнулась и упала на желтой брусчатке. Смотрите, как быстро выбрался кавалерист из-под упавшего коня, как поднял его на ноги и снова в мгновение ока вскочил в седло! Какая ловкость!

— Все кавалеристы — ловкие парни, господин министр! Уж я-то знаю.

— Вы кавалерист, капитан?

— Так точно, господин министр! И горжусь этим!

— У вас есть для этого основания. Какое умное и благородное животное лошадь! И что, особенно важно — преданное животное! Более преданное, чем человек. Стоит наезднику упасть с коня, как тот сразу же останавливается и ждет, когда наездник снова на него сядет.

— Да, господин министр, такое случалось и со мной.

— Не то что осел, который вечно норовит лягнуть упавшего человека, — продолжал словоохотливый министр. — Запомните это, капитан. И учитывайте в жизни! — улыбнулся он.

— Да, господин министр.

И оба весело рассмеялись. Им понравилось собственное остроумие. А в первом автомобиле в это время разговор шел о «юридических аспектах». Цанков говорил Смилову:

— С юридической точки зрения мы неуязвимы.

— В определенном смысле это так, — отвечал на это Смилов. — Но все же следует признать, что мы нарушили конституцию. И это может смутить его величество.

— Его величество поймет нас, господин Смилов. А вам я советую избавиться от этих пораженческих настроений. Это не в интересах нашего общего дела. Конституция и без того уже изрядно устарела.

— Господин профессор, мы должны быть готовы к любым случайностям. Разумеется, в присутствии его величества следует избегать упоминания о какой бы то ни было конституции.

Наступило неловкое молчание. Цанков первым нарушил его:

— Вам впервые предстоит аудиенция у его величества, господин Смилов?

— Нет, господин профессор, во второй раз, но все же я волнуюсь.

— Должен признаться, я тоже волнуюсь! Особенно меня беспокоят указы. Представьте себе, вдруг он откажется их подписать?

— Что вы, господин профессор, говорите? Он ведь лично благословил нас на это дело. Он не может не подписать их.

— А если сошлется на конституцию?..

— Какое значение имеет конституция, господин профессор? Попранная конституция — это уже не конституция. Вы сами юрист и понимаете, что это значит.

— Да, вы правы, господин Смилов. Но прерогативы его величества священны!

— Совершенно верно, священны! Однако и прерогативы народа тоже священны!

— Кому какое дело до народа, господин Смилов? — нахмурился профессор, и глаза его стали еще больше косить. — Кому какое дело до народа!

Кортеж миновал каменный мост, за которым начиналась ограда дворца Врана. Эскадрон перешел на рысь. Полковник Цанев поправил на голове фуражку, пробежал пальцами по пуговицам летнего кителя, бросил взгляд на свои сапоги. Они блестели. Весь его вид был безукоризненным.

— Как вы импозантны! — восхитился профессор.

Никто не обратил внимания на его восторги. Было не до этого. Все в этот час думали о его величестве и о том, пустят ли их во дворец. За оградой дворца они были хозяевами положения, но по ту ее сторону действовали иные законы, иная власть — неприкосновенная и освященная богом! Все хорошо понимали, какие препятствия им предстоит преодолеть. Поэтому-то они и, взяли с собой полковника Цанева. Он должен был осуществить сложную операцию, используя свои связи и авторитет у дворцовой охраны.

— Господин полковник, — обратился к нему профессор, — сейчас вы берете на себя роль Вергилия. Надеюсь, вы нас не подведете!

— Я тоже надеюсь, господин профессор!

— Да хранит нас господь, — проговорил Смилов, — как он хранил нас до сих пор!

— Мечом и крестом можно добиться всего, господин профессор, — усмехнулся полковник, — так что не беспокойтесь!

Сказав это, полковник Цанев приказал остановить автомобиль и ловко выпрыгнул из него. Быстрым солдатским шагом, придерживая саблю, чтобы она не стучала по камням, он обогнал эскадрон и направился к воротам дворца.

— Господин полковник, — обратился к нему командир эскадрона, — прикажете трубить?

— Ни в коем случае!

— Слушаюсь, господин полковник!

Эскадрон ускорил шаг. Из-под копыт коней летели искры. Полковник сжимал эфес сабли. Перед порталом уже был виден пост дворцовой охраны.

Министры, бледные и насторожившиеся, сидели в машинах, ожидая развязки.

16

Полковник Цанев решительным шагом подошел к стоявшему у портала вахмистру и сказал:

— Я прибыл на аудиенцию к его величеству, вахмистр! Откройте ворота!

— Я об этом ничего не знаю, господин полковник. Вы сами были начальником дворцовой охраны и знаете, как это делается.

— Именно поэтому сюда прибыл я, а не кто-нибудь другой! — твердо сказал полковник и отвел руку вахмистра от ручки двери.

— Господин полковник, прошу вас, ради бога, не ставьте в неловкое положение дворцовую охрану!

— Выполняйте мое распоряжение, вахмистр!

— Но вы должны сообщить пароль, господин полковник!

— Снимите саблю, вахмистр! Сдайте оружие и отойдите в сторону!

— Господин полковник, вы были моим начальником. Вы знаете устав и дворцовый порядок.

— Все знаю, а потому не учите меня!

«…Бедный вахмистр, — читаем в дневнике, — он в отчаянии ломал руки и со слезами на глазах просил полковника не входить на территорию дворца, не ставить в неловкое положение дворцовую охрану…»

Пока вахмистр пытался уговорить полковника, он, по словам журналиста, был обезоружен и снят с поста вместе с другими часовыми. Солдаты гвардейского эскадрона распахнули железные ворота, и эскадрон, а за ним и автомобили въехали в дворцовый парк. Опозоренный вахмистр, по словам летописца все так же ломая руки, кричал вслед автомобилям:

— Господин полковник, дайте честное слово, что вы не причините вреда его величеству!

— Даю, вахмистр!

— Благодарю вас, господин полковник!

«…Мы въехали, — вспоминает журналист, — в тенистую аллею, над которой деревья смыкали свои кроны. В ней царил полумрак, напоенный свежим ароматом зелени. Невыразимо гармонично звучал хор птичьих голосов. Я с наслаждением вдыхал утреннюю свежесть, слушал дивное звучание лесной симфонии и совершенно забыл о стоявшей перед нами задаче. Аллея была длинной, настолько длинной, что казалась бесконечной. Когда же она кончится? Неужели придется расстаться с этой изумительной красотой? Но вот и дворец, во всем его блеске и утонченной красоте. Машины поворачивают направо и останавливаются у парадного подъезда. Раздается команда, и несколько кавалерийских разъездов оцепляют дворец. Полковник Цанев распоряжается, как у себя дома…»

— Вахмистр! — закричал полковник.

Запыхавшийся и испуганный вахмистр, бежавший за автомобилем по аллее, вытянулся перед полковником по стойке «смирно».

— Немедленно разыщите управляющего дворцом!

— Слушаюсь, господин полковник!

Тут же перед автомобилем появился широкоплечий бритый немец. На его посиневшем лице был написан испуг. Он поклонился и спросил по-немецки:

— Чем могу служить господам?

— Говорите по-болгарски! — назидательно сказал ему полковник. — Здесь болгары, и не все знают немецкий.

Немец испуганно смотрел на суровое лицо полковника, припоминая, где он мог его видеть. Потом произнес запинаясь:

— Я не знать былгарский.

— Еще чего! — подал голос из машины Смилов. — Он, видите ли, не знает болгарского!

— Я знаю немецкий, господин полковник, — пришел в себя вахмистр. — Прикажете переводить?

— Скажи этому упитанному господину, чтобы доложил его величеству, что премьер-министр Болгарии желает ему представиться! Немедленно!

Вахмистр перевел. Управляющий в отчаянии хлопнул себя по ляжкам.

— О, мой бог! — воскликнул он и пробормотал еще что-то.

— Господин управляющий говорит, — перевел вахмистр, — что его величество спит и что будить его не разрешается.

— Скажи господину управляющему, — продолжал полковник, держа вахмистра за плечо, — чтобы, он не разводил канитель, а немедленно уведомил его величество, что премьер-министр Болгарии ждет его! Ясно?

Профессор приподнялся в машине и, указывая на себя пальцем, медленно произнес по-немецки:

— Я премьер-министр Болгарии, профессор Александр Цанков! Запомните — профессор Александр Цанков! Завтра это имя прогремит на всю Болгарию! Запомните! И еще — вместе со мной прибыли два министра. Об этом также доложите его величеству!

— Господин обер, — с поклоном управляющий обратился к профессору, — я уже объяснил, его величество спит, и я не могу его будить!

— Мы уже слышали, что он спит, — перебил его полковник. — Так иди и разбуди его! Больше от тебя ничего не требуется!

— Но, господа!

— Никаких «но»! — поднял руку полковник. — Иди, или мы поговорим с тобой по-другому.

Управляющий секунду колебался, но, оглядевшись по сторонам и поняв, что помощи и сочувствия ждать неоткуда, повернулся и вошел во дворец. Полковник дал знак министрам выйти из машины и поразмяться в тенистой аллее, пока его величество не встал. На траве и листьях блестела роса. Министры не заставили себя долго упрашивать.

— Каким холодом тянет из парка, господа, — говорил журналист, дыша на руки и подпрыгивая, чтобы согреться. — Солнце уже позолотило вершины деревьев, но еще не успело осушить росу.

Другие министры тоже дышали на руки и притопывали ногами. А профессор разводил руки в стороны, пытаясь выпрямить свою сутулую спину. Его торчащая вперед бородка слегка дрожала. Полковник Цанев приказал отвести эскадрон на соседнюю аллею, чтобы солдаты не видели позора министров. Затем он открыл одну из боковых застекленных дверей и провел министров в просторный холл. Те расселись на стоявших вдоль стены стульях, продолжая притопывать ногами и дуть на руки. Глядя на их посиневшие от холода лица, полковник приказал вахмистру принести им чая из кухни царской охраны. Вахмистр заколебался было, но поскольку он и сам замерз, то все же поспешил выполнить приказ полковника.

Прихлебывая горячий чай из глубоких фарфоровых чашек, министры ждали управляющего. Но тот все не появлялся.

— Остается, чтобы кто-нибудь запер снаружи дверь и мы оказались, как птицы, в клетке, — пошутил журналист.

— У тебя только плохие мысли на уме, редактор! — пожурил его профессор. — Откуда у тебя этот пессимизм!

— Да нет, господин профессор, я не пессимист. Но этот немец сразу вызвал у меня подозрение.

— Может, нам самим пойти разбудить его величество? — предложил Смилов, попросив еще чаю.

— Неплохая идея! — согласился полковник. — Нельзя было отпускать этого немца одного, надо было пойти вместе с ним в спальню его величества. С моей стороны это было большой ошибкой.

— Еще не поздно исправить ее, господин полковника — сказал профессор. — Мы с вами могли бы пройти в покои его величества и разбудить его.

— В конце концов, все мы — болгарские подданные, — сказал кто-то. — Пойдемте!

В этот момент отворилась, боковая дверь и на пороге показался управляющий, который выглядел уже более спокойным.

— Господа, — начал он по-немецки, — его величества нет во дворце. Он совершает прогулку в парке.

— Как? — вскочил с места профессор. — Ведь вы сказали, что его величество спит, и вдруг оказывается, что он вовсе не спит! Чему же мы должны верить, господин управляющий?

— Господа, — воскликнул полковник, направляясь к дверям, ведущим в царские покои, — мы должны убедиться в этом сами!

Управляющий попытался остановить его, но полковник энергично отвел его руку. Он махнул своим товарищам, чтобы они следовали за ним, и все начали подниматься по широкой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Шли они осторожно, словно боясь нарушить тишину дворца.

«…Тонкий художественный вкус чувствуется в каждом предмете окружающей обстановки; на площадке лестницы висит написанный маслом прекрасный портрет знатного человека, возможно предка царя. В его суровом и надменном взгляде, казалось, вспыхнула ярость при нашем бесцеремонном вторжении. Если бы он мог действительно видеть, какие испытания выпали на долю его потомка, он перевернулся бы в своей мраморной царской гробнице…»

И далее:

«…Мы идем по коридорам к царским спальням… Кровати еще не убраны, их только что покинули. Проходим через кабинеты, будуары и другие комнаты верхнего этажа. Повсюду тишина, покой и торжественность, утонченная красота и атмосфера изысканного, стильного комфорта. Каждая мелочь — изящество, каждый цвет — гармония, каждый изгиб — грациозная линия. Ничего лишнего, ничего неуместного, ничего кричащего. Все вместе составляет единое органическое целое, покоряющее своей спокойной красотой…»

Будущие министры, поникшие и униженные, обошли покои его величества и сами убедились, что его там нет, что он действительно вышел. Поэтому, вздыхая и охая, они снова спустились в холл, заняли свои прежние места на стульях у стены и с печальным видом стали смотреть в распахнутое окно.

В это время в холл вошли два адъютанта. Министры встали с мест и поклонились. Один из адъютантов сказал:

— Господа, его величество давно оставил покои. Он решил немного прогуляться по парку. Он это делает часто утром, так что вам не следует беспокоиться. Придется лишь немного подождать.

— Но у нас нет времени. Господа, — не сдержался полковник, — предлагаю всем сейчас же отправиться в парк на его розыски.

— Я не тронусь отсюда, господин полковник, — возразил профессор, поглядывая на часы. — Вы, если хотите, идите, но я останусь здесь! Это во-первых. А во-вторых, если его величество не позволит явиться до одиннадцати часов, мы провозгласим республику!

— Республику?! — воскликнули все в один голос.

— О чем вы говорите, профессор? — продолжал полковник. — Мы прибыли сюда, в царский дворец, не для того, чтобы провозглашать республику!

— Всякому терпению приходит конец, господин полковник! Он издевается над нами. Де-факто он отрекся от престола. Я не собираюсь выносить далее это унижение, а вы — как хотите!

— Успокойтесь, господин профессор, — продолжал полковник. — Я сделаю все возможное, чтобы найти его… До одиннадцати часов еще много времени, сейчас всего лишь девять. Может, он и появится. Разрешите мне отправиться на поиски?

— Делайте как знаете, полковник, — вздохнул профессор. — Я останусь здесь.

Сказав это, он обиженно отошел к стоящей в дальнем углу кушетке и сел на нее. Двое министров присоединились к нему.

Полковник приказал подать ему коня, вскочил в седло и в сопровождении адъютантов царя галопом поскакал по тенистым аллеям искать пропавшего монарха.

17

«…Мы не были уверены, что царь находится в парке. Нас не покидало ощущение, что эта утренняя прогулка может оказаться лишь маскировкой бегства из дворца. В своих подозрениях мы пошли еще дальше, допуская, что, в то время когда мы осматривали покои, царь находился во дворце, а когда мы пили чай, он незаметно покинул дворец в автомобиле. Стоило кому-то высказать это предположение, как мы все тотчас же поверили в него, вскочили с мест и отправились к парадному подъезду, чтобы проверить, нет ли там свежих следов автомобильных шин. Следы были, но никто из нас не мог определить, свежие они или старые…»

Действительно, трудно было определить, свежие они или старые. Но следы были, и это лишь усилило подозрения. Куда он мог уехать? Почему он скрывается? Неужели он не одобряет случившегося? Догадки, сомнения, тревоги. Министры расхаживали взад и вперед, рассуждали вслух, высказывали различные предположения, разглядывали, как сыщики, каждый подозрительный след и отпечаток на земле. Наконец профессор взглянул на часы.

— Коллеги, — сказал он, — я уезжаю выполнить свой долг!

— Вы с ума сошли, профессор! — схватили его за руки министры.

— У меня нет другого выхода, коллеги, — вырвался он из их рук, — жребий брошен! Или — или!

С этими словами он направился в караульное помещение и потребовал немедленно связать его с Софией, с домом генерала…

— Генерал! — заговорил профессор, и в голосе его зазвенел металл.

— Да, кто у телефона?

— Профессор Цанков, генерал… Его нет!

— Как это нет?

— Нет. Мы обошли весь дворец.

— Не понимаю!

— Я тоже не понимаю!

— Что же делать?

— Я провозглашу республику!

— Это безумие, профессор!

— Я больше не могу ждать! На нас смотрит вся Болгария, а он играет в прятки! Это мошенничество!

— Ты играешь с огнем, профессор! Что все это значит?.. Я не позволю говорить в таком тоне о его величестве, это просто кощунство!

— А я повторяю, что это мошенничество, да, мошенничество!

— Возьми себя в руки, профессор! Ты оскорбляешь Болгарию!

— Прибереги свой патриотический пыл для другого раза, генерал. Мое терпение лопнуло.

— Я не разрешаю провозглашать республику, профессор!

Связь неожиданно прервалась. Профессор бросил трубку на рычаг и с мрачным видом уставился в окно караульного помещения, за которым, Как павлины, расхаживали гвардейцы в шапках с перьями. Профессор все еще не мог решить, что ему делать и куда податься, когда снова зазвонил телефон и в трубке послышался голос генерала:

— Это безумие, профессор! У меня и так голова кругом идет, а тут еще ты со своей республикой! Одумайся!

— А как у вас?..

— Полный порядок! Но ты все-таки оставь эти разговоры!

— Коммунисты не активизировали свои действия?

— Нет, все спокойно.

— Как перед бурей? Или на самом деле спокойно?

— Они придерживаются нейтралитета, в этом я уверен!

— Не верь им, генерал! Поставьте посты около Партийного дома.

— Уже поставил. Но никто еще не понял, что произошло… Замешательство всеобщее. Ты видишь, какой я тебе переворот устроил? А ты еще сердишься!

— Благодарю, — профессор несколько смягчился, — но трудности только начинаются.

— С божьей помощью мы с ними справимся! Нет причин для паники! Только вы там постарайтесь все же найти его! Я уверен, что он там! Посмотрите, нет ли его возле могилы матери, он часто ходит туда, особенно по утрам. Ему нравится встречать там восход солнца — он ведь в известном смысле солнцепоклонник. Проверьте также, нет ли его у кормушек для серн…

— Хорошо, хорошо! Мы везде проверим. Только бы найти его!

— А об остальном не беспокойтесь! Здесь полный порядок… Телефонная станция в наших руках. Мы здесь полностью контролируем положение!

— Понятно, генерал!

Профессор повесил трубку и снова стал смотреть в окно. В глубине аллеи показалась всадница, одетая в жокейский костюм, — «настоящая амазонка», по словам журналиста, красивая, свежая, как утренняя роса. Министры были не в силах оторвать от нее взгляда. Глаза их от волнения даже увлажнились. Приблизившись к ним, лошадь встала на дыбы и сердито фыркнула. Визитеры отступили на несколько шагов, вытирая забрызганные пеной лица. Только тогда Надежда ловко соскочила с коня и бросила поводья. Боян Смилов подумал, что она бросила их ему, поэтому шагнул вперед и проворно поднял их с земли. Лошадь мотнула головой, и поводья выскользнули из рук министра. Он залился краской. Княгиня сказала:

— Оставьте ее!

— Слушаюсь, ваша светлость! — Смилов поклонился.

Остальные тоже отвесили ей поклон. Ударив себя стеком по высоким кожаным крагам, принцесса спросила:

— Что привело вас сюда, господа?

Профессор преодолел волнение, сделал шаг вперед, еще раз поклонился и заговорил хриплым фальцетом:

— Ваше высочество!

— Я вас слушаю…

— Правительство Стамболийского этой ночью свергнуто армией и народом!

— Неужели?

— Да, ваше высочество. Мы находимся здесь уже довольно долго, но все еще не знаем, удастся ли нам встретиться с вашим августейшим братом…

— Мой бог! — воскликнула она по-немецки. — Но это ужасно!

— Считаю своим долгом, ваше высочество, — продолжал профессор тоже по-немецки, — предупредить вас, что еще немного и мы, принимая во внимание поведение главы государства, снимем с себя ответственность за любые последствия и осложнения, которые могут возникнуть для царствующей династии…

— Сожалею, сожалею! — восклицала Надежда.

— Нам очень не хотелось бы, — продолжал профессор, — чтобы какие-либо осложнения возникли в этот решительный для нации день. Просим сообщить об этом вашему августейшему брату.

Княгиня в недоумении развела руками:

— Господа, я ничего не знаю. Я выехала на прогулку рано утром. Царь, по-видимому, тоже отправился погулять. Прошу вас подождать здесь. Я немедленно отправляюсь, чтобы найти его. Он вас примет…

Амазонка снова вскочила на коня и помчалась по аллее в ту сторону, откуда появилась. Визитеры долго смотрели ей вслед, прислушиваясь к удаляющемуся конскому топоту.

18

А в это время над осажденным городом медленно всходило солнце. На улицах не смолкал топот солдатских сапог и конских копыт. Проснувшиеся горожане испуганно выглядывали из-за задернутых оконных занавесок. «Что случилось? — спрашивали они. — Что происходит?» Более смелые пытались сходить за хлебом в пекарню, но патрули без объяснений, не допуская возражений, возвращали всех домой. Кругом было тихо и безлюдно. На дощатых заборах и стенах был расклеен манифест, напечатанный крупным старомодным шрифтом. В нем говорилось о наступивших изменениях. Но читать его было некому. Люди не знали, что его величество исчез, что подписать указы некому. Не были известны и имена новых министров. Никто не подозревал, что прежние министры томятся в подземельях казарм и полицейских участков.

В эти трудные часы 9 июня 1923 года по Ополченской улице шел невысокий, плотного телосложения офицер, при сабле, в темных очках и слегка сдвинутой набекрень фуражке. Он шел четким шагом, явно довольный царящим вокруг порядком. Патрули — в касках и с примкнутыми штыками, орудия и пулеметы — в готовности, манифест — расклеен. Неграмотные фразы, угрозы, ругань… И обещания социальной справедливости, порядка, дисциплины и прав граждан… И призывы к соблюдению спокойствия и к единству во имя царя и отечества… И конечно же: «Да здравствует Болгария! Да здравствует его величество!» И снова — порядок, законность, честь, доблесть, справедливость… «Ловко они провернули это дело! — бормотал майор. — Ничего не скажешь — ловко!» Он шел, твердо чеканя шаг, отдавал честь и поглядывал на номера домов, мимо которых проходил: 62… 64… 66…

Вот он, номер 66! Офицер толкнул деревянную калитку и ступил на выложенную каменными плитками дорожку во дворе. Ему уже были знакомы росшая в глубине двора шелковица и самшит вдоль ограды. Вот и каменное крыльцо дома. За его дверями прихожая и небольшой коридор, потом библиотека и кабинет, слева спальня. Офицер не сомневался, что хозяева уже проснулись, но все же взглянул на часы и еще раз осмотрелся. Да, он не ошибся. Все было так, как в прошлый раз… Нет, он не ошибся адресом! И самое главное, из распахнутого окна доносился знакомый голос: «Алло, алло, это Партийный дом? Соедините меня с Партийным домом!» Майор улыбнулся. Повернул ручку парадной двери, но дверь оказалась запертой. Тогда он позвонил. Подождал несколько секунд, придерживая саблю, и снова нажал кнопку звонка. За дверью послышались шаги, дверь тихонько скрипнула. На пороге показался Георгий Димитров. За ним стояла его жена. Оба они с удивлением смотрели на майора в темных очках. Тот молча стоял перед ними, опираясь на саблю. В глазах хозяев читалось недоумение. Наконец майор сказал:

— Позвольте представиться: корреспондент из Перника, товарищ Димитров.

— Панов, вы! — в один голос воскликнули Димитров и Люба.

— Он самый, товарищ Димитров!

Хозяева посторонились, пропуская его в дом. Затем начали расспрашивать, каким образом он оказался здесь.

— С неба свалился, товарищ Димитров, — ответил он шутливо, снимая фуражку и протискиваясь в прихожую.

Вошли в кабинет, сели и некоторое время молча смотрели друг на друга.

— Вот, не работает, — сказал Димитров, взглядом указывая на телефон.

— И еще долго не будет работать.

— А что случилось?

— Неужели вы не знаете? Военный переворот!

Димитров и Люба переглянулись. Это известие не особенно их удивило, но все же застало не совсем подготовленными. Переворот! Военный переворот! Так вот почему всю ночь ревели грузовики! Вот почему город наводнен войсками! Переворот! То, чего они ожидали в 1922 году, произошло год спустя.

— Рассказывайте, Панов! — предложили хозяева.

— Не о чем рассказывать, товарищ Димитров. Сейчас ваша очередь рассказывать…

Наступило молчание.

— Что будем делать? — снова спросил Панов. — Какую займем позицию? Будем драться или сдаваться?..

— Наша позиция, Панов, ясно изложена в апрельской резолюции.

— И товарищ Луканов говорит то же самое.

— Что именно он говорит?

— Тиран свергнут, говорит он. Вот что он говорит. Совсем как в манифесте… Вам не кажется странным это совпадение?

— Панов!

— Жаль, что вы еще не прочитали их манифеста. «Тиран свергнут». Слово в слово!

— Многое зависит от того, кто и в каком смысле это говорит.

— И как говорит, товарищ Димитров!

— Можно и так. Но мы слишком много выстрадали, чтобы оставаться равнодушными…

— Да, товарищ Димитров, нам нельзя быть равнодушными. Сейчас не время для равнодушия.

— Как и для пристрастия.

— Может быть…

— Вы были у Кабакчиева?

— Нет. Вы второй после Луканова, к кому я пришел. Появляться на улицах сейчас очень опасно.

Майор встал и начал ходить по тесной комнате.

— Тиран свергнут… Тиран свергнут… — бормотал он. — А эти расхаживают по улицам с примкнутыми штыками. Борьба между двумя группировками буржуазии!

— Да, это так, Панов!

— А мне приходится устраивать маскарад, изображать бравого офицера.

— Коммунистов арестовывают?

— Пока еще нет, но этого не миновать. Раз повадился волк в стадо к соседу, доберется и до нашего.

— А что ты на это скажешь, Люба? — обратился Димитров к жене. — Почему молчишь? Что ты скажешь?

— О чем?

— О двух группировках буржуазии.

— Не знаю, — пожала Люба плечами. — Ничего не могу сказать!

— Бургасские болота… дубинки. Для чего все это было нужно? Для чего?

— Вот и я задаю себе тот же самый вопрос, товарищ Димитров. Для чего все это было нужно Стамболийскому?

При упоминании фамилии Стамболийского все замолчали. Потом Димитров осторожно спросил:

— А Стамболийский жив?

— Не знаю.

— А какова обстановка на периферии?

— Неизвестно!

— Неужели нет никаких сведений?

— Абсолютно никаких!

— Может быть, Халачев…

— Возможно…

Димитров долго молчал, стоя у окна. Затем спросил:

— А новые министры, кто они?

— Пока что известен только новый премьер.

— Кто же он?

— Александр Цанков…

Они еще долго разговаривали за чаем. Припоминали события последних месяцев, споры и резолюции, парламентские дебаты. А в это время за стенами дома по Ополченской улице и бульвару Царя Освободителя, по бульвару Христо Ботева и улице Марии-Луизы, по сотням других улиц и улочек громыхали кованые солдатские сапоги.

Спустя годы в «Истории Болгарской коммунистической партии» будет написано:

«…силы реакции действовали объединенно — от Конституционного блока и Военной лиги до царя Бориса; они завоевали также поддержку известных мелкобуржуазных кругов (социал-демократов, радикалов);

в то же время силы народа в лице его самых крупных и авторитетных организаций — БКП и БЗНС политически были разобщены; они находились в состоянии конфликта, вели между собой острую и ничем не оправданную борьбу.

Эти взаимоотношения являлись главным неблагоприятным обстоятельством, обрекавшим народ на поражение перед организованным наступлением реакции. Они же были главным благоприятным обстоятельством, которое давало фашистским заговорщикам громадные политические преимущества и фактически гарантировало успех переворота»[5].

Да, те события давно отшумели. Сегодня все это кажется ясным. Все поступки и дела людей того периода тщательно проверены, изучены, взвешены. Частое сито времени просеяло все пристрастия и предпочтения, чувства и темперамент. Все просеяно, классифицировано, разложено по полочкам. Нашлось всему место в памяти людей, в музеях, в легендах, в песнях…

Но в те июньские дни 1923 года обман свил себе гнездо в сердцах людей, скрывая от них правду, не давая им возможности понять, что надо делать… Подлость и вероломство, коварство и ложь — темные и черные силы расползались по земле; они отравляли людей своим ядом, убивали их кинжалами, огнем пулеметов и пистолетов, добрыми намерениями, красивыми речами, иллюзиями и догматической скованностью, наивной надеждой. Трудное время! Тяжелое время!..

Майор допил свой чай и встал. Надел темные очки. Попрощался и ушел.

По городу все так же продолжали патрулировать солдаты. Майор отвечал на их приветствия и уверенно шел дальше. Дула орудий и пулеметов были зловеще ощетинены. Оконные занавески оставались задернутыми…

19

В дневнике журналиста записано:

«Один из офицеров сообщил нам, что царь вернулся, что он сейчас переодевается и примет нас через несколько минут. Нас провели в старый охотничий домик… в кабинет царя… Мы садимся, с любопытством рассматриваем чопорную обстановку деревянного дворца, на которой лежит печать холодного, неприветливого характера Фердинанда… Проходит несколько минут, и на верхней площадке лестницы появляется царь, одетый в темный штатский костюм. С присущей его возрасту быстротой он спускается к нам…»

Да, наконец-то появился Борис. Появился исчезнувший царь. Царь, о котором они мечтали. Как жаждали они его видеть!.. На нем были темный костюм, белая рубашка, красный галстук и в тон ему шелковый платочек. К лацкану приколот железнодорожный значок… Царь слегка сутулился, выражение его свежего после утренней прогулки лица было сосредоточенным. Смотрел он вниз, на ноги посетителей; его нос с горбинкой вызывал у визитеров благоговение перед древностью царского рода. Царь поздоровался со всеми за руку и сказал:

— Здравствуйте, здравствуйте, господа!

Отвечали ему каждый в отдельности:

— Здравия желаем, ваше величество!

— Ваш покорный слуга, ваше величество!

— Здравствуйте, ваше величество!

— Очень рад снова увидеться с вами, профессор. А вы как поживаете, господин Смилов? Мы ведь знакомы с вами по конгрессу офицеров запаса.

— Так точно, ваше величество!

— А, и вы здесь! Вы ведь из газеты «Народен глас», не правда ли?

— Да, ваше величество!

— Я читал вашу статью о бонапартизме. Хорошая статья, но очень острая.

— Благодарю, ваше величество!

— У вас острое перо! Хорошее перо!

— Рад стараться, ваше величество!

— Но садитесь же, господа, садитесь!.. Может быть, выпьете по чашке чая?

— С удовольствием, ваше величество, — сказал профессор.

— Подайте господам чай, — приказал царь. — По утрам здесь довольно прохладно. Не правда ли, господа?

— Прохладно, ваше величество, — ответил профессор. — Довольно-таки прохладно!

— Но зато здесь так свежо и красиво, — добавил журналист, ерзая на стуле. — Особенно прекрасен птичий хор!

Царь окинул всех взглядом, снисходительно улыбаясь. Они скованно сидели на стульях с высокими спинками и чинно глядели на него, сравнивая его лицо с фотографическим портретом, висевшим на стене за спинкой трона: его величество был изображен на нем в форме паровозного машиниста. Им трудно было поверить, что сидящий на троне человек, чистенький, аккуратненький, словно готовый идти под венец, — настоящий царь.

— Ну, господа, — сказал он, — какова цель вашего визита? Что привело вас сюда в столь ранний час?

Министры как-то суетливо зашевелились. Но тут принесли чай. Пока его разносили, царь не отрываясь смотрел в окно. Он очень хорошо знал, что они второй раз пьют чай в это утро, и это его забавляло.

— Итак, господа, — снова обратился к ним Борис, когда они принялись за чай, — что же вы хотите мне сообщить?

— Ваше величество, — торжественно начал профессор, отодвигая в сторону свою чашку, — правительство Александра Стамболийского низложено этой ночью! Волею народа и армии.

— Волею народа? — удивился царь.

— Да, ваше величество, — продолжал профессор, — этой ночью воинские части в столице и в провинции достойно и без кровопролития исполнили свой патриотический долг, установив повсюду порядок и спокойствие. В силу обстоятельств мы были вынуждены возглавить эту патриотическую инициативу, дабы привести к спасительным берегам находившийся в опасности государственный корабль, благополучно обойдя все подводные рифы и избежав междоусобицы.

— Подводные рифы, — пробормотал Борис. — И междоусобицы!..

Ему был противен вид этих прокисших, пропахших потом, невыспавшихся, жаждущих власти людей, напуганных кошмарами конспирации.

— Продолжайте, продолжайте, профессор! — проговорил он, не отводя, взгляда от письменного стола. — Я вас слушаю!

— Ваше величество! Мы прибыли к вам в уверенности, что болгарский царь одобрит совершенный нами и армией акт! И что он согласится подписать подготовленные нами указы!

Царь усмехнулся.

— Я больше не царь, господа! — сказал он. — После того что произошло этой ночью, я больше не царь. Отныне я обыкновенный гражданин! Что осталось от прерогатив главы государства? Зрело обдумывать каждый свой шаг и поступать в соответствии с голосом разума и интересами народа? Игнорированы положения нашего основного закона, разрушен стройный механизм управления страной. Нет, господа, я больше не болгарский царь!

— Ваше величество, — возразил профессор, — вы — царь болгар. Никто не дерзнул посягнуть на ваши прерогативы. И нет никого, кто мог бы их оспорить!

— Господин Цанков, когда расшатываются прочные устои государства и государственных институтов, когда, попираются законы и традиции, тогда функции главы государства лишаются смысла и содержания.

— Ваше величество! — повысил голос профессор, начиная понимать, куда клонит царь. — Мы пришли к вам от имени народа, ни на минуту не забывая о вековых традициях нации. Институт монархии для нас свят. Мы видим в нем тот опорный столп, вокруг которого объединяются наша вера и наши надежды на светлое будущее Болгарии. Этому институту мы присягнули служить верой и правдой до конца нашей жизни.

— Но нельзя забывать конституцию, профессор!

— Разумеется, ваше величество. Обдумывая наши дела и принимая решения, мы всегда учитывали конституцию. Но что представляет собой наша конституция без института монархии? Если есть Борис Третий, есть и Болгария, ваше величество.

Пока профессор говорил, Борис вспомнил, что генерал дважды приходил в Ботанический сад, чтобы уточнить состав нового кабинета. Царь тогда еще спросил: «А что вы думаете об этом профессоре? Чего он стоит?» «Твердая рука, ваше величество! — ответил генерал. — И умная голова!» — «Рад, генерал. Было бы жаль потерять такую голову!» — «Найдутся другие, ваше величество!» — «Вот как!» — «Так точно, ваше величество!»

— Продолжайте, продолжайте, профессор! — оторвался от своих мыслей Борис. — Говорите, я вас слушаю.

— В последние годы, ваше величество, наша страна переживала острый политический кризис. Ничего удивительного не будет, если мы окажемся на пороге гражданской войны.

— Разумеется, никто этого не желал бы, профессор! Но что все-таки происходит в настоящий момент? Не пытаетесь ли вы втянуть главу государства в авантюру? Разве вам не известно, что глава государства должен стоять над политическими страстями и увлечениями и что его долг — разрешать конфликты, не принимая при этом участия в политической борьбе. И не будет ли с его стороны изменой высшему долгу, если он встанет на сторону того или иного политического лагеря?

— Ваше величество…

— Нет, господа, я этого сделать не могу.

— Ваше величество! — снова повысил голос профессор. — О каких лагерях вы говорите? В одном лагере — народ, в другом — кучка свергнутых узурпаторов. Выбор очевиден. Следовательно, мы хотели бы знать, ваше величество, поддерживаете ли вы народ и армию или же вы против них? Вопрос ставится именно так — среднего пути нет! Жребий брошен, и мы готовы выполнить свой долг, даже если вы откажете нам в поддержке! За последствия для царской династии в подобном случае вам придется винить только себя!

Наступило длительное и тягостное молчание. Казалось, все нити взаимопонимания между ними вдруг оборвались.

— Ваше величество, — проговорил Смилов, чтобы спасти положение, — стоит ли придавать столь большое значение вопросу о прерогативах власти в такой напряженный политический момент, как теперь…

— Вы считаете, что не стоит?

— Так точно, ваше величество!

— Ну что ж, вам, юристам, виднее! Но мне бы хотелось услышать мнение социалистов по этому вопросу.

— Ваше величество, — встрепенулся журналист, не ожидавший этого вопроса, — у борьбы, которую мы начали этой ночью, нет и не может быть другого выхода. Режим Стамболийского превзошел по своей необузданности все ожидания. Это вынудило и меня, социалиста, вступить в союз с национал-либералами, несмотря на все существующие между нами непреодолимые противоречия и в прошлом, и сейчас.

Слушая голос маленького человечка, Борис снова мысленно перенесся в Ботанический сад; ему опять вспомнились генерал, самшиты и пудель, сновавший под ногами.

«В газетных делах я ничего не смыслю, ваше величество, — докладывал генерал. — Мне его рекомендовал профессор, и он же поручился за него!» — «Острое перо?» — «Да, ваше величество!» — «Но он социалист, генерал!» — «Да, ваше величество». — «А без него нельзя?» — «Для полноты красок, ваше величество, нам нужны и такие!» — «Какие, генерал?» — «Красные, ваше величество!»

И вот сейчас этот «красный» сидел у трона и поучал монарха.

Воспользовавшись наступившей паузой, профессор достал указы, положил их на письменный стол перед царем и тихо проговорил:

— Вот указы, ваше величество.

— Вот как? — вздрогнул царь. — Так быстро?

— Сейчас дорога каждая минута, ваше величество!

Борис бегло взглянул на указы, не прикасаясь к ним.

— Указ номер один — о роспуске прежнего кабинета. Указ номер два — о назначении нового. Честь имею представить их вам на подпись, ваше величество!

Борис встал с трона, подошел к окну и, стоя спиной к присутствующим, долго смотрел в парк. Соловьи уже умолкли, но из парка и ближнего леса доносились голоса других птиц. И этот хор, по словам журналиста, звучал как увертюра к истории. Царь отошел от окна, взял указы и долго их читал. Потом снова сел на трон. Вздохнул и перекрестился:

— Да поможет вам бог!

Все присутствующие тоже перекрестились.

— От всего сердца желаю успеха нашему многострадальному отечеству!

Сказав это, Борис подписал первый указ, а за ним — второй. Затем озабоченно проговорил:

— Прошу вас, господа, принять меры к сохранению жизни всех моих подданных! Всех без исключения!

— Будьте спокойны, ваше величество!

— Мне дорога каждая капля болгарской крови!

— Ваше величество, бывшие министры кабинета Стамболийского живы и здоровы. В этом я могу вас заверить!

— С их голов не упал ни единый волос, — добавили остальные.

— Благодарю вас, господа! Боже, храни Болгарию!

Встав, царь передал указы профессору.

На этом закончилась трудная миссия заговорщиков во дворце Врана, добросовестно описанная министром железных дорог и пересказанная нами так, чтобы быть ближе к истине и истории…

20

Из охотничьего домика министры пошли в караульное помещение, надели там свои цилиндры, сели в открытые автомобили и направились в Софию, эскортируемые все тем же кавалерийским эскадроном.

— Твердость и категоричность тона всегда помогают, господа! — хвастливо разглагольствовал профессор. — Это я знаю по собственному опыту. А если только начать клянчить и юлить — пиши пропало.

— Да, вы совершенно правы, господин Цанков!

— Вы сами видели, как он сдался.

Кортеж продолжал двигаться. Цилиндры все так же торчали над автомобилем. Перед взорами счастливых путников расстилалась плодородная Софийская долина. Вдаль уходило шоссе, которое вело в столицу. Под ветром волнами ходили буйно взошедшие хлеба.

— Надо отменить комендантский час, господа, — озабоченно продолжал профессор, — и немедленно приступить к нормализации положения.

— Вы совершенно правы, господин премьер!

За всадниками поднималась густая, белая пыль. Министры чихали, вытирали носы, кашляли. Полковник Цанев тут же дал знак водителям автомобилей опередить кавалеристов, иначе цилиндры министров станут совсем белыми от пыли. Приказ был немедленно выполнен. Теперь пыль поднималась позади министров. В лицо повеял свежий ветерок. Вдали уже виднелись золотые купола собора Александра Невского.

— Надо отслужить благодарственный молебен, — сказал профессор, увидев купола собора. — Возможно, даже сегодня, сейчас!

— А надо ли, профессор? — спросил журналист.

— Да, друг мой, нам необходимо заручиться поддержкой церкви!

— С этой точки зрения — да, — сказал журналист. — Но вообще-то, я атеист.

Профессор улыбнулся. Ему хотелось еще раз напомнить социалисту о прихожей и вешалке, где ему следовало оставить свои социалистские убеждения, но об этом он уже говорил, а ему не хотелось повторяться.

— Молебен мы отслужим, это ясно, — сказал министр Смилов, — это важно и нужно. Но до этого, мне кажется, нам надо принять послов западных держав, чтобы подтвердить нашу лояльность к ним…

— И к соседям! — поправил свой цилиндр журналист. — Югославия будет не в восторге от смены правительства у нас.

— То же самое можно сказать и о Греции, ваше превосходительство, — добавил Смилов, — а также о Турции и Румынии.

— Господин Смилов, — перебил его профессор, — я все это уже обдумал. Балканы для нас важны. Но еще важнее отношение к нам великих держав!

Профессор некоторое время молчал, затем продолжил:

— Прежде всего Англии и Франции, а также Италии. Она поймет нас лучше других.

— Италия нас поддержит, — указал журналист, — а Франция — нет!

— За Англию я тоже не ручаюсь, — добавил Смилов. — Но принять послов надо. В этом заключается наш первейший долг по отношению к великим державам!

— Я даже считаю, что сделать это нужно немедленно! — озабоченно проговорил профессор. — Не теряя ни минуты. Весь мир сейчас смотрит на нас. Надо, чтобы он признал нас.

— Сразу?

— Да, господин министр, вы, как бывший журналист, очень хорошо знаете силу внешнего мира. Предлагаю продемонстрировать нашу лояльность сейчас же. Одновременно мы узнаем и их отношение к новому режиму.

— Мудрый ход, — согласился журналист. — И их поприветствуем, и их отношение к нам поймем!

— Очень удачный ход! — согласился и Смилов.

Поехали быстрее. У Орлова моста к кортежу присоединилась группа военных и штатских. Пока доехали до здания Народного собрания, толпа увеличилась еще больше. Развевались флаги, слышались крики «Да здравствует!». Но кто «да здравствует» и почему «да здравствует», понять было нельзя. Профессор и его коллеги поминутно приподнимали цилиндры и почтительно приветствовали единомышленников, раскланиваясь то влево, то вправо.

«…Сначала в толпе замечалось некоторое замешательство, вызванное неясностью происходящего, — писали газеты, — но по мере того как положение прояснилось, население постепенно успокоилось… — И газеты продолжали с еще большим умилением: — …Все то, что накопилось в душе народа, заставило его пойти к иностранным посольствам, чтобы выразить свою доброжелательность в отношении великих держав и соседних государств. Демонстрация направилась по бульвару Царя Освободителя и остановилась перед французским посольством. Здесь генерал Лазаров произнес речь, в которой он приветствовал французское посольство от имени жителей столицы. В конце своей речи он воскликнул: «Да здравствует Франция и французский народ!» Затем демонстранты направились к итальянскому посольству. На балконе появились сотрудники посольства. Они фашистским жестом приветствовали демонстрантов, а советник-посланник произнес краткую речь. Когда же демонстрация остановилась перед американским посольством, генерал Лазаров был приглашен к американскому советнику-посланнику, который поблагодарил его за оказанную честь и за приветствия в адрес посольства. Он заверил генерала, что передаст своему правительству добрые пожелания болгарских граждан. После этого демонстранты направились к английскому посольству, один из секретарей которого также заявил, что уведомит свое правительство о направленных в его адрес приветствиях граждан болгарской столицы…»

Автомобили продолжали все так же медленно и торжественно двигаться но улицам Софии. Развевались флаги, слышались радостные возгласы. Цилиндры, министров то и дело приподнимались для приветствий.

— Не правда ли, внушительное зрелище, господин профессор?

— Чудесное!

— Изумительное!

— Виват! Виват!

Под балконом итальянского посольства раскачивался подвешенный на веревке портрет Муссолини. Появился и портрет Бориса — царь был изображен во весь рост, стоящим у трона.

— Виват! Виват!

Толпа лавиной неслась ко дворцу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ