Генеральная проверка — страница 2 из 33

1

Шествие по софийским улицам закончилось. Иностранные послы дали новому кабинету министров свое благословение. Молебен в соборе Александра Невского был отслужен. Мясные лавки и булочные стояли открытые. Над дворцом развевался государственный флаг. Что еще нужно было генералу Ивану Русеву?

И все же он испытывал беспокойство. Нервно расхаживая из угла в угол по кабинету, он прислушивался к равномерному стуку телеграфного аппарата в соседней комнате. С портрета на стене на него смотрел царь Борис. Царь, казалось, предупреждал: «Осторожно, генерал Иван Русев! Осторожно!» Генерал шагал по кабинету и прислушивался к голосу, звучавшему в соседней комнате:

— …Всем господам председателям земледельческих дружб[6]. Действуйте решительно. Мобилизуйте «оранжевую гвардию»… Это Пазарджик? Было сказано… боевая готовность… полная! Повторяю еще раз! Полная боевая готовность. Да, таков приказ генерала Русева! Ясно?

Неплотно закрытая дверь распахнулась, и в кабинет вошел профессор Александр Цанков — премьер-министр Болгарии. Он тащил за собой длинную телеграфную ленту. Улыбаясь сказал генералу:

— Дорогой Иван, взгляни, какую телеграмму мы перехватили!

Генерал Русев повернулся и удивленно посмотрел на сутулую фигуру премьера. Лента тянулась по полу. Цанков начал читать многозначительно, с иронией в голосе:

— «Очень важно! Всем председателям земледельческих дружб… Приказ… По всей стране провозглашается земледельческая диктатура. Объединенные земледельцы, будьте мужественны, не падайте духом! Смерть блоку и его сторонникам!» — Профессор внезапно перестал читать, удивленно глядя на ленту, будто не верил своим глазам.

— Почему остановился, профессор? Или это все?

— Да, генерал!

— А мне показалось, что там есть еще что-то, только ты не хочешь читать…

— Ты прав, действительно есть еще две-три строки, только они не для чтения вслух.

Генерал подошел к профессору, взял ленту и сам дочитал телеграмму, в конце которой стояла подпись: «Главный диктатор села Новачене Ст. Крыстев». Потом разорвал ленту в клочки, бросил их на пол и стал топтать сапогом.

— Главный диктатор села Новачене! Кто он, этот главный диктатор?!

— Диктатура лаптя, генерал! — сказал профессор, собирая ленту. — Не обращайте на них внимания!

— Но это означает, что мы еще не полностью овладели положением в провинции. Кто этот Крыстев?. И почему телеграф передает такое?

— Упущения, генерал.

— А куда смотрит твой журналист? Для чего мы назначили его министром железных дорог и телеграфа? Что это еще за самозваные диктаторы? В Болгарии не может быть двух диктаторов!..

— Да, в Болгарии не может быть двух диктаторов, — как эхо повторил профессор.

Но генерал Русев не расслышал его слов, так как в этот момент в кабинет вошел молодой офицер.

— Прибыл капитан Харлаков, господин генерал! — доложил он.

— Слава богу! Разыскали наконец!

— Так точно, господин генерал!

— Пусть подождет. Пригласите ко мне вначале полковника Вылкова!

— Слушаюсь, господин генерал!

Офицер козырнул и повернулся кругом. В кабинет вошел полковник Иван Вылков, сосредоточенный и задумчивый. Он отдал честь, потом поздоровался с генералом за руку, проводив взглядом профессора, который в этот момент закрывал за собой дверь в соседнюю комнату, где непрерывно звонили телефоны и стучал телеграфный аппарат.

— Отделение готово, господин генерал, — доложил полковник. — Ждем ваших указаний.

— Где капитан?

— Здесь, господин генерал.

— Все ли уточнено? Все ясно?

— Да, господин генерал.

— Пусть войдет!

Полковник Вылков взял под козырек, повернулся к двери, открыл ее и позвал:

— Капитан Харлаков!

— Я, господин полковник!

— Войдите!

Четко печатая шаг, в кабинет вошел молодцеватый офицер в сдвинутой набекрень фуражке, козырек которой почти полностью закрывал его правую бровь и глаз. Над верхней губой у него чернели тонкие усики. Тугой воротник кителя подпирал подбородок. Вытянувшись в струнку, капитан Харлаков преданно смотрел на генерала.

Иван Русев пристально взглянул в лицо офицера. Генерал питал слабость к таким лихим воякам — в фуражках набекрень, с усиками и преданным взглядом. Этот ему понравился. «Наверняка охоч до нежного пола, — подумал генерал. — За начальство готов в огонь и воду. Такие-то мне и нужны!» Генерал кивком разрешил офицеру стать «вольно». Капитан опустил руку. Полковник остался чуть в стороне, готовый в любой момент прийти на помощь капитану, если тот вдруг сорвется в разговоре. Но капитану не пришлось прибегать к помощи полковника. Он не стушевался. Они с первого взгляда поняли друг друга, прониклись взаимной симпатией и даже обменялись едва заметными улыбками. Лучшего выбора нельзя было и желать. Генерал Русев поправил пенсне и спросил с многозначительным видом, приподнимаясь на носки:

— Готово ли отделение, капитан?

— К вашим услугам, господин генерал!

— Готовы ли вы немедленно приступить к выполнению задания?

— Как прикажете, господин генерал!

— Оружие, боеприпасы?

— Все в полной боевой готовности, господин генерал!

— Вам известен объект проведения операции?

— Так точно, господин генерал!

— Вам приходилось раньше бывать в этом населенном пункте?

— Никак нет, господин генерал!

— Сумеете сориентироваться?

— Полковник Василев сориентирует. Сейчас он в Пазарджике.

Генерал посмотрел на карту.

— Пазарджик, — сказал он, постукивая кончиком взятой со стола указки по кружку на карте, — а от Пазарджика до объекта всего несколько километров. Совсем недалеко.

— Так точно, господин генерал!

— Вот по этой дороге вы сделаете марш-бросок.

— Так точно, господин генерал!

— Удар должен быть молниеносным.

— Есть, молниеносным, господин генерал! Но мне необходим письменный приказ.

— Какой приказ? — удивленно спросил генерал, опуская указку. — Не понимаю. Какой приказ?

— Письменный, господин генерал!

— Это в каком же смысле?

— Письменный приказ обезвредить объект.

— То есть как? — удивился Иван Русев. — Что это значит?

— Господин генерал, — продолжал капитан, — я не могу обезвредить объект без письменного приказа. Вы сами понимаете!

Наступило неловкое молчание. Иван Русев снял пенсне, протер его носовым платком и снова водрузил на переносицу. На лбу у него выступили капельки пота. Наконец он процедил сквозь зубы:

— Вы что, капитан, боитесь?

— Никак нет, господин генерал, но для порядка… Мы привыкли действовать на основании письменных приказов.

— Капитан Харлаков, — неожиданно взорвался полковник Вылков, — здесь не торговая контора, здесь не торгуются!.. Стыдитесь!

— Так точно, господин полковник, но…

— Никаких «но», никаких «но»! — повысил тон полковник. — Если вы отказываетесь выполнить этот патриотический приказ, это сделают другие. Желающих сколько угодно. Советую вам хорошенько подумать, прежде чем сказать «да» или «нет»…

— Господин полковник!

— Прекратите, капитан! — выкрикнул снова полковник. — Офицер болгарской армии торгуется, как лабазник! Позор!

Иван Русев подошел к вытянувшемуся в струну молодому офицеру и положил указку на его погон. Капитану польстил этот символический жест, он понял его скрытый смысл, и в его налившихся кровью глазах засветилось чувство преданности. Он щелкнул каблуками и вытянулся так, что казалось, вот-вот оторвется от земли. В эту минуту он воплощал собой послушание. Только усики его слегка вздрагивали.

— У вас нет выбора, капитан, — мягким, отеческим тоном проговорил Иван Русев. — Или голова Стамболийского, или ваша!

Услышав эту фамилию, капитан Харлаков вздрогнул и побледнел, но все же нашел силы выдавить:

— Так точно, господин генерал!

— У вас нет выбора, — повторил генерал, — или — или!

— Слушаюсь, господин генерал!

— Вот такого ответа я от вас и ожидал!

— Так точно, господин генерал!

Подняв указку, которая лежала на погоне капитана, генерал Русев прикоснулся ею к его щеке. Капитан продолжал повторять, пока не охрип: «Так точно, господин генерал! Слушаюсь, господин генерал!»

Полковник Вылков стоял в углу кабинета, ожидая конца этой сцены. Наконец капитан Харлаков щелкнул каблуками, повернулся кругом и строевым шагом вышел из кабинета. Генерал и полковник проводили его долгим взглядом.

— Торговался, как габровец на базаре! Что вы на это скажете, дорогой мой полковник?

— Он и в самом деле из Габрово, господин генерал.

— Неужели? Надо же быть такому совпадению!

— Но вообще-то, он неплохой малый. Задание выполнит[7].

— Это самое главное, — сказал генерал. — Все остальное — ерунда!

2

Пока генерал изучал карту, в кабинет для доклада вошел его адъютант:

— Вас вызывает Плевен, господин генерал!

Генерал Русев взял телефонную трубку, поднес ее к уху и откашлялся. Но тут же вопросительно посмотрел на адъютанта:

— Кто там говорит, поручик?

— Позвонили из Плевена, господин генерал.

Иван Русев плотнее прижал трубку к уху.

— Слышу какие-то голоса, поручик. Кто-то вмешивается в наш разговор.

Адъютант взял трубку и услышал хриплый голос: «Чего тебе надо, скотина? Положи трубку!» «Сам положи», — послышался другой голос. «Мы тут, как тараканы на горячей сковородке, жаримся, а вы там анекдоты рассказываете!..» — «У нас тоже не мед». — «А ты-то не фашист?» — «Сам ты фашист из Мусачево!»

Генерал Русев снова взял трубку:

— Алло, Плевен! Как там у вас дела?

— Так себе, господин начальник! А у тебя как? Пашпорт тебе еще не выправили?

— Говори серьезно, парень!

— Здесь мы им всем выправили пашпорта…

— Полковник Нерезов там?

— Мы его к рождеству откармливаем…

— Слушай ты, идиот!.. Немедленно свяжи меня с полковником Нерезовым! Или убирайся к чертовой матери! Безобразие!..

— Ты там не очень-то горло дери! Не на того напал!

— Алло, алло!

— Вышивала Донка передничек, ах ты, Донка, красна девица, бело личико!

— Поручик!

— Я, господин генерал!

— Это же настоящая анархия! Работают или нет в Болгарии телефоны? Есть порядок в этой Стране или нет? Где министр почт и телеграфа? Я вас всех арестую! Всех до одного!

Он швырнул трубку и вновь принялся расхаживать по кабинету. Адъютант яростно крутил ручку телефонного аппарата, надеясь установить связь с Плевеном. Генерал продолжал шагать по кабинету, пенсне дважды падало, но он успевал его поймать на лету. Наконец связь была восстановлена. Услужливый адъютант щелкнул каблуками и снова подал генералу трубку. Тот осторожно поднес ее к уху и несколько неуверенно спросил:

— Полковник Нерезов?

— Полковник инспектирует гарнизон, господин начальник!

— С кем я говорю?

— С его адъютантом.

— Какова обстановка в Плевене? Верно́ ли население города новой власти? Отвечайте немедленно! С вами говорит генерал Русев!

— Болгарии верно́, господин генерал! Могу я вас со всей определенностью заверить, что Болгарии верно́!..

— Я спрашиваю конкретно о Плевене, а не о Болгарии.

— А мы, дорогой, куда ветер подует, туда и склоняемся… — вмешался в разговор третий голос. — А вы с кем?

— Немедленно положи трубку!

— Сам положи, обезьяна! И передай генералу Русеву привет от бучуковского старосты. Он меня хорошо знает еще с войны, когда мы с ним вместе от англо-французов под Добро-Поле драпали…

— Алло! Кто это говорит?

— Главный диктатор села Новачене, господин генерал. Он вам еще покажет!

Генерал снова бросил трубку и свирепо глянул на адъютанта:

— Я еще раз спрашиваю вас, поручик, власть в наших руках или нет?

Вопрос повис в воздухе. Долго никто не мог на него ответить. Много лет спустя ответ дала история:

«Фашиствующие бандиты, захватившие власть в результате ночного переворота, пытались обмануть народ разглагольствованиями о «порядке, спокойствии и социальном прогрессе». Они выдавали себя за представителей «всех слоев народа», за его спасителей от «тирании земледельческого правительства»… и утверждали, что пришли к власти «конституционным путем»… Но им не удалось обмануть трудящиеся массы, которые инстинктивно поняли: грозящую им опасность и поднялись на вооруженную борьбу против фашистского правительства… Восстание рабочих и крестьян охватило всю Болгарию, но с наибольшим размахом оно развернулось в Плевенском и Шуменском округах…»

Генерал Иван Русев и профессор Александр Цанков со всей своей сворой, включая и царя, отлично знали обо всем, что происходило в селах и городах несчастной Болгарии. Поэтому они сутками не отходили от телефонных и телеграфных аппаратов, диктовали приказы, угрожали, отдавали распоряжения… А когда профессор Цанков доложил, что в Плевене положение критическое, генерал чуть не закатил истерику. Он воткнул нож в карту и закричал, что не успокоится до тех пор, пока не сровняет с землей этот проклятый край… Тысячи крестьян из десятков окрестных сел стекались со всех сторон к Плевену, вооруженные тем, что попадало под руку, осаждали казармы гарнизона полковника Нерезова. Повстанцев вели выбранные ими командиры. Непрестанно звонили телефоны, стучали телеграфные аппараты… С 9 по 12 июня по стране прокатилась волна бунтов. Людям нужна была политическая сила, которая повела бы их на борьбу. Но такой силы не было…

Когда профессор Цанков сообщил генералу, что восстанием в Плевене руководит коммунист Асен Халачев, Иван Русев удивленно спросил:

— Халачев? Это еще что за птица?

— Капитан запаса, генерал!

— Нет ли возможности разделаться с ним?

— Только одна, господин генерал! — многозначительно произнес профессор.

— Какая же именно?

— Нужно напомнить коммунистам об их нейтралитете!

— О нейтралитете?

— Именно! Они ведь заявили во всеуслышание, что будут соблюдать полный нейтралитет во время схватки городской буржуазии с сельской. И должен вам сказать, что они пока строго соблюдают данное слово.

— А как же те, что в Плевене?

— Они отщепенцы.

— Что вы предлагаете?

— Нам не остается ничего другого, как напомнить плевенским коммунистам, что они нарушают партийную дисциплину…

— А как это сделать? Может, договориться о встрече с коммунистами?

— Да, генерал.

— А точнее?

— О встрече с их руководством! Другого выхода у нас нет.

— Как это сделать?

— За организацию встречи должен взяться кто-нибудь из нас.

— Журналист?

— Ни в коем случае!

— Почему же?

— Он сжег за собой все мосты.

— Тогда кто?

— Наша единственная надежда — это вы, господин генерал.

— Профессор, вы подвергаете меня сильному искушению! Я солдат, а не дипломат. Мне никогда до сих пор не приходилось выполнять дипломатическую миссию.

— Обстановка вынуждает к этому, господин генерал!

— Нет, профессор, это невозможно. Я не сумею найти общий язык с этими людьми. Все кончится тем, что я во время первой же встречи с ними просто обругаю их и все полетит к чертям.

— И все-таки придется встретиться!

— Нет, профессор. Я готов сделать все что угодно, только бы не вести переговоры с коммунистами. Это исключается!

Оба долгое время молчали. Наконец профессор вздохнул, подошел к карте и сказал:

— Крестьяне осаждают Плевен, а вооруженные рабочие отряды капитана Халачева действуют в самом городе. Полковник Нерезов вряд ли долго продержится, если мы не придем ему на помощь. А лучшая помощь в настоящий момент — напомнить коммунистам о нейтралитете, который они обещали соблюдать… Подобное положение и в Шумене. И в Варне тоже. Плохие новости поступают из Тырново… Не говоря уже о Пазарджике, где Стамболийский организует вооруженные отряды крестьян.

— Что ты говоришь, профессор?!

— То, что есть на самом деле, генерал!

— Что же нам делать?

— Я уже сказал…

Профессор отошел от карты и спросил:

— Мы сможем устроить встречу с Георгием Димитровым?

Генерал вздрогнул:

— Ни в коем случае! Ничего хорошего из моей встречи с этим человеком не получится! У нас с ним старые счеты, еще с войны.

— Но он имеет авторитет среди масс. Это интеллигентный человек…

— В том-то и дело!

— Тогда давайте вызовем Луканова. Это их секретарь по организационным вопросам. Может быть, он согласится встретиться.

— Могу ли я рассчитывать на него?

— Давайте попробуем, генерал! В конце концов, выбора у нас нет, а время не ждет.

Они обменялись понимающими взглядами, как заговорщики, — так они и прежде делали в трудные минуты жизни.

3

А трудные минуты были везде и у всех. Так думал и секретарь по организационным вопросам Тодор Луканов, направляясь в этот день на работу в Партийный дом. Он знал о сомнениях некоторых товарищей относительно правильности позиции, занятой Советом партии. Слышал он и о бунтах, инспирируемых в ряде мест сельской буржуазией, и о том, что в них принимают участие рабочие. Когда товарищи спрашивали его, что делать, он отвечал, как было записано в принятых советом резолюциях, и ссылался на высказывания Маркса и Энгельса об авантюризме в революционной ситуации. Но в душе он с тревогой спрашивал себя: неужели это и есть революция, которую подготавливали столько поколений борцов? И нужно ли рисковать жизнью рабочих ради министерских кресел для кучки политических самозванцев, защищающих интересы сельских живодеров? Не сведется ли дело лишь к смене декораций все в той же пьесе? Луканов был человеком принципов, уважал порядок, дисциплину, обладал трезвым и холодным рассудком. Его приводила в ужас сама мысль о возможном кровопролитии, пугали испытания, которым может быть подвергнут народ. Он считал, что народ еще не готов к свершению исторического подвига, к решительному выступлению, к последнему бою. Совсем иной была революция в его представлении — подготовленной, организованной, с баррикадами, развернутыми знаменами и орудийными салютами, с высоким сознанием жертвенности во имя всемирного счастья. А что сейчас? Драка из-за жирного куска! Мелкие распри! Провинциальные амбиции, жажда власти!

Когда ему сказали, что и за границей газеты уже пишут о перевороте, давая ему самые противоречивые оценки, он лишь снисходительно улыбнулся, потому что сам читал в оригинале зарубежную прессу и отлично знал о ее любви к сенсациям и громким заголовкам. Он успокоил себя и других поговоркой «Все в диковину только поначалу» и посоветовал людям, чтобы занимались своим делом, крепили дисциплину и повышали уровень марксистской теоретической подготовки. Все это рано или поздно пригодится, когда наступит решительный час, когда грянет последний бой, когда народ пойдет на баррикады. А сейчас еще рано! Нельзя впутываться в авантюры! Нельзя поддаваться на провокации! Такими были выводы, к которым пришел Луканов.

Когда ему сообщили, что и Москва интересуется событиями в Болгарии и запрашивает по радио, какова позиция коммунистической партии, он сказал с досадой: «Там не знают, каково положение в стране! Не знают фактов! Так что пусть не торопятся с прогнозами!» При этом он имел в виду не столько Коммунистический Интернационал как руководящую силу международного движения, сколько секретаря Исполнительного бюро Коминтерна Васила Коларова. Ему были хорошо известны эрудиция и марксистская подготовка Коларова, спорить с которым он не хотел.

А Васил Коларов уже излагал свою позицию на страницах «Правды». Спустя многие годы он писал:

«Военно-фашистский переворот 9 июня застал меня в Москве. Весь тот день я не выходил из своего кабинета, так как предстояло открытие пленума Исполнительного Комитета Коминтерна. Телефонный звонок оторвал меня от работы. Звонили из ТАСС.

— Товарищ Коларов, в Болгарии произошел переворот. Правительство Стамболийского свергнуто, к власти пришло правительство во главе с Александром Цанковым.

— Достоверно ли это сообщение и нет ли каких-либо подробностей? Нет ли сообщения о сопротивлении перевороту, о линии поведения коммунистической партии? — спросил я у звонившего.

— Никаких подробностей нет.

— Прошу вас, как только получите какие-либо дополнительные сведения, немедленно сообщите их мне».

И далее:

«Охваченный этими мыслями (хотя у меня и не было точных данных о действительном положении в стране), я написал статью о перевороте 9 июня. Она была напечатана в «Правде» (12 июня 1923 г.). Разумеется, я не мог утверждать, что Болгарская коммунистическая партия подняла массы на борьбу против путчистов — в сотрудничестве с Земледельческим союзом или самостоятельно. Но подчеркнул со всей определенностью, что «единственно коммунистическая партия… имела бы нужный авторитет у масс, чтобы поднять их на борьбу во имя рабоче-крестьянского правительства», и предупредил, что «если новому правительству удастся удержаться у власти, то надо считать несомненным, что наступление капитала в Болгарии пойдет полным ходом и все фурии капиталистической реакции обрушатся на коммунистическое и рабочее движение».

Именно на эту статью товарищи намекали Луканову, но он ее не читал и не желал читать, чтобы не усиливать свою тревогу и не вносить путаницу в головы других, хотя инстинктивно чувствовал, что «путаница в головах» уже началась, и это еще больше оправдывало его твердое решение соблюдать нейтралитет. Нет, он не собирается таскать каштаны из огня! Нет, им не удастся поколебать: его! Под «ними» он подразумевал Коларова.

В сущности, сейчас он как раз переживал трудный момент в своей жизни. Луканов перешел мост Львов и направился к Партийному дому. Вид многоэтажного здания, построенного на собранные рабочими средства, успокоил его, нацелил на большие дела, к свершению которых призывала его, Железного человека, как Луканова называли за твердость характера, история. Здесь у него был письменный стол, телефон, здесь были удобные залы заседаний и множество книг на различных языках, в безупречном порядке выстроившихся на полках… И папки, и копии документов… и газеты, которые он каждое утро просматривал до начала рабочего дня… На стенах его кабинета и залов заседаний висели портреты Маркса и Энгельса, а рядом с ними — недавно принесенный кем-то портрет Ленина. Луканов часто смотрел на эти портреты, и их вид каждый раз вселял в него еще большую уверенность в правоте того дела, ради которого он трудился и которое должно было когда-нибудь свершиться, обдуманное и подготовленное по всем правилам революционной науки, изложенной в огромных трудах Маркса и Энгельса. Не авантюры, а строгая и логическая обоснованность!

Он переступил порог Партийного дома и, поднявшись на второй этаж, увидел стоявшего возле двери его кабинета Георгия Димитрова.

Димитров встретил его неприятной новостью.

— Товарищ Луканов, — начал он несколько официально, — звонили из министерства внутренних дел.

— Вот как? Для чего я им понадобился?

— Генерал Русев хочет немедленно поговорить с вами, — продолжал Димитров, протягивая Луканову записку, полученную от дежурной телефонистки.

Луканов взял записку, пробежал глазами, усмехнулся и сунул ее в карман.

— Видно, жарко им становится, — сказал он. — Чего-то они боятся, вот только чего именно?

— Может, боятся, а может, и удочку забрасывают, товарищ Луканов!

— Сомневаюсь. Скорее всего, верно первое.

— Почему вы так думаете?

— Потому что таковы факты, мой друг! Факты! А когда говорят факты, молчат даже боги!

— А факты как раз тревожные, товарищ Луканов.

— Именно поэтому мы не должны отходить от своих позиций. Они боятся нас. И это хорошо.

— В Москве недоумевают по поводу происходящего у нас. Мы уже получили две радиограммы, но ни на одну из них еще не ответили. Это ненормально!

— Я им послал свой доклад! Пусть прочтут его!

Луканов повесил на вешалку за дверью свой зонтик и направился к письменному столу.

— Должен тебе сказать, дорогой мой Георгий, — продолжал он, усаживаясь в кресло за столом, — эти люди начинают меня раздражать. Легко давать советы издали. А вот попади они сами в это полымя, запели бы по-другому. Васил совершенно оторвался от нашей действительности, о положении в Болгарии он судит издалека, по сообщениям разных телеграфных агентств.

— Это верно. Но, может быть…

— Никаких «может быть»! Мы должны принимать действительность такой, какова она есть! Я не могу менять позицию, которую мы заняли до девятого июня и на которой остаемся сейчас. Она является результатом научного анализа, подкрепленного фактами. Теория о двух разновидностях буржуазии придумана не мною. Она базируется на типичных явлениях нашей болгарской действительности. Мне партия дороже их министерских портфелей, всех их дружб и «оранжевых гвардий».

Димитров в задумчивости смотрел в открытое окно, через которое доносился шум улицы. Со звоном и скрежетом по мосту Львов полз трамвай. На первый взгляд казалось, что ничего не произошло. И тем не менее все стало другим! Мысль об этом не давала ему покоя. Его беспокоили происходящие события и принятые Советом решения. Однако чувство партийной дисциплины брало верх в его противоречивых мыслях, и он сдерживал себя.

— Наш лозунг остается тем же: «Нейтралитет!» — сказал Луканов, словно угадав колебания Димитрова. — Любое другое решение может оказаться для нас поспешным и роковым!

Димитров направился к выходу. В это время раздался продолжительный телефонный звонок. Луканов поднял трубку и спокойно сказал: «Слушаю». После этого дал знак Димитрову не уходить.

— Лично генерал? Да, постараюсь. Не нужно меня просить. Разумеется. Не за что…

Он положил трубку и с улыбкой посмотрел на Димитрова.

— Я же сказал тебе, что им туго приходится! А ты не веришь…

— Ну?

— Поеду. Разумеется, я поеду! Уж я им покажу!

Димитров улыбнулся. Луканов стал готовиться. Затем он взял зонтик и решительным шагом вышел из кабинета.

4

На мосту Львов он сел в трамвай. Доехал на нем до площади Святого Воскресения, откуда до министерства внутренних дел было рукой подать. У дверей министерства его встретил офицер и повел по длинным полутемным коридорам.

Кабинет генерала был невелик. Министр внутренних дел, держащий в руке карающий меч, заслуживал кабинета побольше. Но сейчас генерал Русев хотел подчеркнуть свою солдатскую скромность. Об этом свидетельствовала и обстановка кабинета — простые деревянные стулья с высокими спинками, обшитые дубовыми панелями стены, дубовый письменный стол с тяжелым, около килограмма весом, железным чернильным прибором в форме пушки, огромная географическая карта Болгарии. Карта была единственным красочным пятном в этом суровом, полутемном и холодном кабинете.

Разумеется, за спинкой генеральского кресла висел и портрет его величества. Царь был изображен в военной форме, опирающимся на эфес сабли. Больше ничего примечательного в кабинете не было.

Адъютант предложил гостю сесть перед письменным столом. Но гость сел не на тот стул, который указал ему адъютант, а на другой, перед картой. С этого места ему хорошо были видны и карта, и дверь, ведущая из кабинета в соседнюю комнату. Адъютант опытным полицейским глазом отметил это своеволие посетителя, но промолчал. Как всякий военный, он смотрел на гражданских свысока и с известным снисхождением, считал их людьми второго сорта, от которых нет никакой пользы. Поэтому он только сделал кислую мину, к тому же этот старик с зонтиком выглядел в его глазах довольно старомодным, каким-то закостеневшим, и заслуживал скорее презрения, чем насмешки.

— Подождите немного, господин Луканов. Я доложу о вашем прибытии.

Старик с зонтиком молча кивнул и надел пенсне, чтобы лучше рассмотреть висевшую прямо перед ним карту Болгарии. Эта карта взбунтовавшейся страны притягивала его взгляд — города и села казались горстью просяных зерен, рассыпанных по бумаге.

Луканов встал и, подходя к карте, сказал:

— Да, если верить слухам, это Плевен… Значит, наш Халачев начал там революцию…

Он поправил пенсне и нагнулся, чтобы получше рассмотреть обозначенный сдвоенным кружком город в центре Придунайской равнины. В эту минуту в кабинет вошел генерал. Настроение у него было приподнятое. Он стремительно направился к гостю и чуть ли не обнял его. Выразил удовольствие, что видит его в добром здравии, Луканов сдержанно подал генералу руку, не выпуская из другой зонтик, готовый в любой момент покинуть кабинет.

— Почему не присядете? Зонтик можете повесить на вешалку.

— Благодарю, господин генерал. Я не собираюсь здесь долго засиживаться.

— Выпейте хотя бы чашечку кофе… Поручик, кофе господину Луканову!.. И все же как ваше здоровье, в порядке?

— Да.

— Я тоже здоров, но ужасно много работы. И днем и ночью. Прямо как на фронте. Одно дело — быть в оппозиции, и совсем другое — у власти, господин Луканов!

Он хотел было рассмеяться, но серьезный, сдержанный вид посетителя удержал его от этого. Он лишь усмехнулся и пододвинул свой стул поближе к гостю, и тот снова сел.

Они обменялись еще несколькими ничего не значащими фразами о погоде и здоровье. В это время в кабинет через боковую дверь вошли еще двое — профессор и журналист. Для Луканова их приход был полной неожиданностью. Он не ожидал такой встречи, не был готов к ней. Вошедшие поздоровались и сели напротив него. Их разделял лишь низкий круглый столик, на котором стояли чашка кофе и стакан холодной воды.

Как человек более искушенный в дипломатии, первым начал разговор Александр Цанков:

— Господин Луканов, мы пригласили вас по очень важному и неотложному вопросу… Мы осуществили акт, которого желал весь болгарский народ, в том числе и вы, коммунисты.

Луканов вздрогнул, но ничего не возразил. Профессор повысил голос:

— Тирания Стамболийского подавляла и нас, и вас. Мы ликвидировали ее, и сейчас наступает эра порядка, законности и социальной справедливости! Но для достижения этого нам необходимо, чтобы в стране царило спокойствие, а это в большой степени зависит и от вас, коммунистов… Вы представляете собой силу, с которой мы не можем не считаться. Это — факт.

— Мы — люди военные, — сказал генерал, — мы в жмурки играть не любим.

— И все же мне не совсем ясно, о чем идет речь, господа!

— Все очень просто, господин Луканов, — продолжал профессор. — Мы пригласили вас, чтобы еще раз удостовериться в вашей лояльности, в вашем нейтралитете!

— Разве у вас есть основания думать, что мы приняли какое-либо другое решение?

— Да, в Плевене уже бастуют, — загремел снова генерал, — идут настоящие бои!

Луканов переложил зонтик из одной руки в другую, удивленно взглянул на профессора, спросил взволнованно:

— О каких боях идет речь, господин генерал?

— О бунте, господин Луканов, который принимает опасные размеры!

— Точнее?

— Крестьяне из окрестных сел идут на город, ведомые недовольными элементами. Городские рабочие стягиваются к казармам под предводительством некоего капитана Халачева, коммуниста и, к сожалению, офицера запаса!

— Сегодня утром мы получили еще одну тревожную телеграмму, — дополнил Цанков. — Положение в городе критическое.

— Мы никому не давали никаких указаний, господа! — В голосе Луканова слышалось еще большее удивление. — Вероятно, это просто стихийный бунт, за который мы не несем ответственности. Ведь вам известно, что мы твердо придерживаемся нейтралитета!

— Именно в этой связи мы вас и пригласили, господин Луканов, — продолжал профессор. — Мы хотели бы внести ясность. Ведь ни мы, ни вы не хотим проливать напрасно народную кровь. Земледельцы, как партия, потеряли власть. Естественно, что они бунтуют и протестуют! Но вы-то? Что потеряли вы? Неужели вы забыли об их дубинках и о том, как они преследовали вас… и нас?!

— Такого мы не ожидали от вас, господин Луканов, — С оскорбленным видом пробубнил генерал. — Вы обманули наше доверие!

— За бунт в Плевене мы не несем ответственности, господин генерал, — повторил Луканов.

— Но вы в состоянии прекратить его, — продолжал генерал. — В противном случае он может перерасти в гражданскую войну.

— Тогда мы снимем с себя всякую ответственность за кровопролитие, — многозначительно добавил профессор. — До этого момента были мы лояльны по отношению к вам, но в связи с положением, создавшимся в Плевене, ситуация меняется. Мы подумаем, как нам действовать дальше.

В кабинете воцарилось длительное молчание. Собеседники предложили Луканову выпить кофе, но он отказался. У него пропало желание не только кофе пить, но и продолжать разговор с этими людьми. Он понимал, что его пытаются шантажировать, но в то же время в нем нарастало чувство глубокой досады на тех, кто нарушил в Плевене партийную дисциплину. Он считал, что его обманули и поставили в нелегкое положение, и не знал, как из этого положения выйти. Факты были против него, а возможности выкрутиться не было.

В наступившей тишине раздался голос третьего представителя власти, который до этой минуты терпеливо и благоразумно молчал. Это был журналист.

— Господин Луканов, — медленно и спокойно начал он, — в апреле этого года вы приняли резолюцию, в которой ясно говорилось, что, если в стране разгорится гражданская война, партия призовет трудящихся на борьбу как против городской, так и против сельской буржуазии. Сейчас в Плевене ваша партия явно поддерживает сельскую буржуазию, которая бунтует и стремится вернуть себе власть…

— Но позвольте, — резко перебил его Луканов, — я уже сказал, что мы не давали в Плевен никаких указаний.

— В таком случае какие мы должны сделать выводы? — резко спросил журналист.

— Вывод только один, — вмешался профессор, — вы должны немедленно дать телеграмму своим людям в Плевен, чтобы они прекратили атаковать казармы! Если вы не дадите телеграмму, мы снимаем с себя всякую ответственность!

— Телеграф к вашим услугам, господин Луканов, — сказал генерал, указывая на дверь в соседнюю комнату. — Действуйте, пока не поздно!

— Я должен согласовать этот вопрос, господа. Я не могу действовать не посоветовавшись!

— О каком согласовании может идти речь, господин Луканов? — развивал свою мысль журналист. — Вы уже приняли решение о нейтралитете. Так что ни в каком согласовании необходимости нет… Это скорее Халачев должен был согласовывать свои действия с вами, а не вы с ним. Он грубо нарушает партийную дисциплину! Разве это не ясно?

— Мы должны вместе с вами восстановить законность и порядок в нашем измученном, исстрадавшемся отечестве, — вставил профессор. — Болгария должна наконец встать на ноги — вот чего мы добиваемся. И все, кому дорога Болгария, должны помочь нам в этом в меру своих сил.

Вошел адъютант, держа в руках длинную телеграфную ленту. Генерал выхватил ее из рук адъютанта и быстро пробежал глазами:

«Находимся между двух огней. Коммунисты требуют безусловной передачи им власти. Ждем вашего вмешательства. Нерезов».

Генерал бросил ленту:

— Пока мудрецы мудрят, безумцы дело вершат!

Все встали со своих мест.

— Что случилось? — спросил побледневший профессор.

— Гарнизон в Плевене вот-вот капитулирует, — ответил генерал. — Если мы не пошлем им подкрепления, они обречены. Но отправка подкрепления будет означать гражданскую войну.

— Мы снимаем с себя всякую ответственность, господин Луканов, — предупредил профессор. — Так и знайте!

— До сих пор мы проявляли по отношению к вам лояльность, — добавил журналист, — но отныне будем действовать по заповеди Моисея: око за око, зуб за зуб!

Все продолжали стоять, вопросительно глядя на Луканова, ожидая его ответа. Но он молчал. Наконец, взяв зонтик под мышку, с достоинством произнес:

— Господа, я должен согласовать этот вопрос! До свидания!

Он шел по коридорам министерства широким шагом, открывал двери, но не закрывал их за собой. Какие-то часовые делали это вместо него и даже отдавали ему честь, но он не замечал их… На улице шел сильный дождь. Погода неожиданно испортилась. «Вот что значит предусмотрительность! — подумал он, раскрывая зонт. — Какой был ясный день, и вдруг — дождь!»

5

Когда он переходил улицу, дождь вдруг полил как из ведра. Он решил переждать его под балконом какого-то здания — летние дожди обычно непродолжительны. И, стоя у стены дома с раскрытым зонтом, он молча смотрел на подъезд министерства, из которого только что вышел. Косые струи дождя хлестали по окнам и стенам домов, смывая с них штукатурку. Мутные потоки стекали вдоль тротуара, пенясь, неслись вниз мимо сквера. Молнии прорезали небо, ветер раскачивал ветки деревьев. Дождь с шумом низвергался на притихший город. «Как часто буря в природе похожа на бурю в человеческой душе, — думал Луканов. — В этом есть доля истины!» Разве его и без того растревоженное сердце не терзали сейчас струи дождя и мутные потоки воды, ветры и молнии, которые неистовствовали над городом?! Унижение, тревоги, шантаж… Не было ли причиной всего своеволие Халачева? Кто позволил ему нарушать дисциплину? Представляет ли он себе последствия своих действий?.. «Если вы не дадите телеграмму, мы снимаем, с себя всякую ответственность!» Что это значит? Гражданская война? Они не сказали этого прямо, но ясно, что пойдут на все, лишь бы удержать власть в своих руках. Им ничего не стоит залить страну кровью ради спасения собственной шкуры. Неужели это революция? Неужели это те самые баррикады, о которых поется в песнях и маршах? Простят ли нам грядущие поколения наше легкомыслие?

Дождь лил не переставая. Луканов долго стоял под балконом. Потом он попытался остановить извозчика, чтобы выбраться отсюда, но это ему не удалось. Его лишь окатило водой из-под колес, и он долго отряхивал брюки, браня про себя Халачева, из-за которого ему приходилось сейчас торчать перед этим отвратительным зданием и зябнуть от холода и дождя… «Гражданская война! Гражданская война! Как все это внезапно! Гражданская война!»

Проехал второй экипаж. Луканова снова окатило водой. Тогда он решил идти под дождем пешком. Что еще оставалось делать? Но едва он ступил на тротуар и направился к скверу, где под кронами деревьев поток воды все-таки был меньше, как услышал за спиной рокот мотора. В последнее время в городе появились черные автомобили с откидным верхом. На таких автомобилях ездили министры и другие высокопоставленные лица. Обыкновенные граждане, вроде него, по-прежнему пользовались извозчиками. Но сейчас не было и извозчиков.

Рокот мотора усилился. Луканов обернулся и увидел в нескольких шагах от себя черную машину. Он сделал несколько шагов в сторону, чтобы его не обрызгало, но автомобиль, поравнявшись с ним, замедлил ход. В окне с полуопущенным стеклом показалась стриженая голова солдата. Луканов услышал голос молодого человека:

— Прошу вас в машину, господин Луканов!

Он сделал еще один шаг в сторону. Но молодой человек открыл дверцу и повторил приглашение. Луканов подался вперед, чтобы лучше расслышать, что ему говорят, но раскат грома заглушил слова шофера. К тому же дождь полил с еще большей силой.

— Сложите зонтик, господин Луканов! Зонтик!

На этот раз голос показался ему знакомым. Но только когда Луканов сел в автомобиль, сложил зонтик и поставил его между ног, чтобы с него стекала вода, он рассмотрел, что рядом с ним сидит генерал. У него появилось ощущение, что он попал в ловушку. Он хотел выйти из машины, но они уже мчались по безлюдной улице.

— Ужасный дождь, господин Луканов! — сказал генерал.

Луканов не ответил. Он чувствовал себя обманутым, униженным. С ним могли сделать сейчас все что угодно, даже надеть наручники, а помощи он не дождался бы ни от кого. «Откуда они появились? — думал он. — Ведь я все время стоял напротив подъезда министерства. Вероятно, есть еще выход в переулок?»

Генерал добавил уже более дружелюбным тоном:

— Впрочем, для посевов такой дождь полезен, насколько я понимаю в сельском хозяйстве.

Луканов промолчал и на этот раз. Вода с мокрого зонтика стекала ему в ботинки, но он даже не шевелился. Сидел неподвижно, глядя через плечо шофера прямо перед собой.

— Хотя сейчас уже жатва, так что, может быть, он и не нужен…

Луканов молчал. Тогда генерал сказал:

— Мы получили радиограмму из Пазарджика.

— Что же в ней?

— Стамболийский исчез из Славовицы сегодня утром.

— Что это значит? — спросил Луканов, поворачиваясь к генералу, чтобы лучше видеть его лицо. — Что это значит?

— Исчез. Наверное, будет сопротивляться.

— Этого не может быть!

— Может, господин Луканов! Попытайтесь сделать для себя вывод.

— Какой вывод?

— Я подсказал вам какой.

Луканов задумался. Затем неожиданно спросил:

— Какими силами он располагает?

— Этого я не знаю. По-видимому, он рассчитывает на людей вроде вашего Халачева!

— Это исключается!

— Я не лгу, господин Луканов. И никогда не лгал!.. Я — солдат болгарской армии! Если вы мне не верите, прочтите радиограмму, вот она!

Он протянул Луканову какой-то листок, но тот даже не взглянул на него. Теория о двух типах буржуазии подкреплялась жизнью. Как и следовало ожидать, они уже сцепились! Ну и пусть грызутся, пусть дерутся! Пусть!..

Как бы угадав его мысли, генерал добавил:

— К сожалению, в бунтах участвуют и ваши люди! В этом-то вся беда!

— Я же вам сказал, — повысил голос Луканов, — что мы не давали никаких указаний на этот счет! Наша позиция вам известна! Почему вы вынуждаете меня все время повторять одно и то же? У нас есть резолюция по этому вопросу. Что вы еще от нас хотите?

— Резолюция — это одно, господин Луканов, а факты — совсем другое. Факты опровергают ваши слова и резолюцию!

Луканов хотел было возразить, процитировав высказывания Гегеля, но сдержался. Вряд ли генерал когда-либо слышал о Гегеле. Вряд ли он мог понять, о чем идет речь.

— К вашему сведению, господин Луканов, — сказал генерал, — мы сейчас проезжаем мимо почтамта.

— Что вы этим хотите сказать? — Луканов посмотрел на него с удивлением, слегка откинувшись назад, чтобы лучше видеть своего врага.

— Сбавьте немного скорость, водитель! — продолжал генерал. — Остановитесь у главного входа в почтамт!

Луканов сжал в руках зонт, готовый выпрыгнуть из машины, но генерал спокойно продолжал:

— Через главный вход можно пройти прямо в телеграфное отделение. Как раз к окошечку, господин Луканов!

— Мне нечего делать ни на почте, ни в вашем телеграфном отделении, господин генерал. Прекратите эту комедию!

— Время не ждет, господин Луканов! Орудия в Плевене заряжены и наведены на цель. Там ждут только моей команды. Я должен решить, какую команду мне дать.

— Разве это зависит от меня?

— Только от вас, господин Луканов! Сейчас решается судьба Болгария. Решается вопрос: быть или не быть гражданской войне. Выбирайте! В эту минуту от нас с вами зависит все. Если повстанцы в Плевене разойдутся но домам, будет предотвращено кровопролитие. Если же они станут упорствовать и продолжать осаду казармы — война неизбежна!

— Мы не давали им никакого указания!

— Я уже слышал это, господин Луканов, но вам придется подтвердить это. Пройдите на телеграф. Что может быть легче?

— Но мне необходимо согласовать этот вопрос!

— Пока вы будете его согласовывать, орудия заговорят. И тогда уже будет поздно! Вот так обстоят дела! Я привез вас сюда ради вашей же пользы. Подумайте!

— Но это принципиальный вопрос, генерал!

— Разве?

— Конечно!

— Хорошо. В таком случае действуйте по собственному усмотрению. Только прошу вас покинуть машину!

Он протянул руку и открыл дверцу автомобиля. Луканов помедлил, но жест генерала был достаточно решительным.

— Пока вы будете разглагольствовать о принципах, мы начнем действовать, господин Луканов. Нам не до шуток! — В голосе генерала слышались железные нотки: он предупреждал и угрожал. — У нас нет времени возиться с гамлетами вроде вас! Я немедленно отдам приказ артиллерии открыть огонь. И не только в Плевене, но и, во всех других городах, где коммунисты подняли голову. Ваш нейтралитет оказался пустой болтовней, рассчитанной на простаков. Жалкий маневр. Но вы просчитались! Мы тоже не лыком шиты! До свидания!

Луканов медленно вышел из машины, раскрыл зонт и осмотрелся. Дождь продолжал лить с неослабевающей силой. Вокруг не было ни души. Люди попрятались от дождя, и он, никем не замеченный, мог войти в здание почтамта. Но он все еще колебался и не знал, что делать. Момент был решительным, поистине роковым. Мысль о направленных на коммунистов орудиях в его родном Плевене не давала ему покоя. Грохот этих орудий мог прокатиться над всей страной, и тогда кровь рабочих будет на его совести. Такова была логика генерала. В ней содержалась доля истины. Эти рассуждения где-то смыкались с рассуждениями секретаря компартии по организационным вопросам, хотя отношение к событиям было у них разное. Но разве в этом виноваты коммунисты?

— Телеграф прямо перед вами, господин Луканов, — послышался голос из машины, — по лестнице и прямо!

Из-за шума низвергающегося потоками дождя Луканов не смог различить, чей это был голос: генерала или шофера. Правы писатели — буря в природе порождает бурю и в душе человека… Если бы писатели могли заглянуть в его измученную и оскорбленную душу! Если бы только могли заглянуть!

— Идите прямо, господин Луканов! Окошко телеграфиста будет прямо перед вами!

Перешагивая сразу через две ступеньки, он поднимался по каменной лестнице, глядя на свои мокрые ботинки. Быстрыми шагами прошел через широкую двустворчатую дверь и, не складывая зонтика, направился прямо к окошку телеграфиста.

«…Неизвестно, установил ли Халачев связь с Лукановым, — писал много лет спустя историк Сентябрьского восстания Димитр Косев. — На станции в Плевене ему, вероятно показали известную телеграмму Луканова, в которой тот давал указания плевенской организации занять позицию нейтралитета. Прочитав телеграмму, Халачев Дал распоряжение прекратить стрельбу и вместе с околийским начальником поехал к повстанцам, чтобы убедить их отказаться от дальнейшей борьбы».

Таков беспристрастный итог, подведенный этому эпизоду историей. Но в то время события развивались под стук пулеметов и грохот орудий, под стоны истекающих кровью раненых. И мы не можем обойти их молчанием, потому что они и поныне тяжким грузом давят нам на душу.

6

Обруч вокруг Плевена стянулся настолько плотно, что с редутов можно было рассмотреть красные крыши его домов и купола церквей. Крестьяне были вооружены чем попало: ружьями, ножами, дубинами… Не было недостатка в барабанах и зурнах. Все что-то кричали, свистели, подбадривая друг друга… Весь день гудели колокола, собирались добровольцы, объявлялась тревога. Повстанцы выкатывали старые орудия, оставшиеся еще со времен знаменитых сражений между войсками генерала Скобелева и Осман-паши. Музейные реликвии снова пошли в дело, хотя бы для того, чтобы поднять боевой дух повстанцев. Слышались команды неизвестно откуда взявшихся командиров, прошедших школу первой мировой войны:

— Левой! Левой! Левой!..

Команды и четкая поступь раздавались и на улицах притихшего города. После того как Халачев и Зонков предложили «передать управление города коммуне», события, по словам историка, развивались следующим образом:

«Около 10 часов утра И июня ударами в церковный колокол был дан сигнал к началу восстания. Боевые группы немедленно начали действовать. Они разоружили большую часть военных патрулей и повели решительное наступление на казармы и центр города, пытаясь овладеть околийским управлением и другими объектами. Крупный повстанческий отряд под командованием Гыркова достиг площади перед городской больницей и продолжил наступление по Больничной улице и в направлении околийского управления. Отряд натолкнулся на патруль под командой поручика Сырбинского, который тут же возвратился к околийскому управлению, собрал всех находившихся там солдат и перешел в наступление против повстанцев. В районе кофейни «Чифте кафене» на Больничной улице завязался ожесточенный бой, продолжавшийся около часа. Повстанцы смело пошли в атаку, забросали противника гранатами и начали окружать. Сам поручик признался впоследствии, что оказался в критическом положении, а захват околийского управления повстанцами представлялся неизбежным. Но в этот момент прибыла группа людей во главе с прокурором, который заявил, что в их руках находятся заложники-коммунисты, и предложил обеим сторонам прекратить огонь в силу якобы достигнутого «соглашения». В этой группе оказался и некто Гылыбов, один из оппортунистов местной коммунистической организации. Он заявил повстанцам, что партийное бюро не давало сигнала к восстанию и что восстание вспыхнуло лишь из-за самовольных действий Асена Халачева. Повстанческий отряд отступил и рассеялся».

Но борьба на этом не закончилась.

«Смелые плевенские рабочие, — продолжает историк, — не могли смириться с навязанным им прекращением борьбы, в успех которой они верили».

Бойцы с красными лентами продолжали с винтовками в руках патрулировать по улицам восставшего города. Массы крестьян неудержимо стекались к нему по пыльным дорогам.

Капитан Халачев, в своей старой боевой форме, с пистолетом на боку и саблей, шагал во главе рабочего батальона, ведя его на штурм казарм Плевенского гарнизона. То, что на Больничной улице перестрелка прекратилась, не смущало его. Капитан решил сражаться до конца, до полной победы! Этому его учила партия.

Бойцы батальона, возглавляемого капитаном, шагали вперед. Играл наскоро сформированный военный оркестр, гремел барабан. Музыка воодушевляла бойцов. Звуки ее разносились по всему городу. Когда батальон подошел к казармам, капитану доложили, что в главных воротах установлено орудие, направленное в сторону улицы. Капитан ответил, что это ему известно, и спросил лишь: есть ли другие огневые точки вдоль казарменной ограды? Ему ответили, что все остальные огневые точки подавлены. Он приказал ускорить шаг.

— Приготовиться к атаке! — приказал капитан. — Направление атаки — парадный вход!

Бил барабан, весело свистели флейты и кларнет, ухал контрабас. Бойцы батальона запели рабочий марш; вместе со всеми пел и Халачев. Воодушевлению не было предела. За отрядом бежали женщины, дети, старики. Они благословляли бойцов, желали им победы. Песни, музыка, народ, который приветствовал отряд, аплодируя ему, — все это еще больше воодушевляло бойцов. Никто не сомневался, что казармы падут. Сама весть о подавлении огневых точек на флангах атаки гарантировала успех. Но, завидев впереди железные ворота казарм, над которыми издалека можно было прочитать надпись: «Плевенский Его Величества полк», бойцы дрогнули. Многие из них проходили военную службу здесь, на этом плацу, и знали, с кем предстоит иметь дело. Они хорошо запомнили злобу и жестокость офицеров, у которых проходили службу, их коварство и беспощадность. И сейчас, увидев железные ворота, стальные каски и орудие, установленное у самого входа, они поняли, что победу придется добывать дорогой ценой.

Халачев выхватил из ножен саблю, высоко поднял ее над головой. И хотя он был невысок ростом, все увидели, как клинок сверкнул на солнце. Бойцы поняли, что приближается начало схватки. Капитан хорошо знал солдатскую душу еще по боям у Добро-Поле. Ему было хорошо известно, что не так уж много надо, чтобы в их душах разгорелось пламя. С ними он читал в окопах фронтовые листовки, с ними встретил весть об Октябрьской революции. Помнил он и аресты и расстрелы. И прорыв у Добро-Поле, и последовавшее за ним отступление… Помнил и события у Владаи, и тот случай, когда солдаты повернули оружие против царя Фердинанда. Он помнил все. Все вытерпела его молодая душа, и не было на свете силы, которая могла бы отторгнуть его от людей, от солдат. Он знал, что значит для них поднятая над головой обнаженная сабля, песня, вовремя поданная команда.

Но с командой он не спешил. Необходимо было выждать момент для атаки, соразмерить силу удара. Он помнил слова Ленина о том, что если «вчера» было еще слишком рано, то «завтра» может оказаться слишком поздно. Поэтому-то он и выжидал, прежде чем взмахнуть саблей и крикнуть, как на фронте: «Вперед, молодцы!» — и, как всегда, первым броситься в бой, презрев смерть.

Отряд четко печатал шаг. Бойцы молчали. Умолк и духовой оркестр. Вдалеке, у железных казарменных ворот, не было заметно ни малейшего движения. Ствол орудия был направлен в сторону приближавшегося батальона, но возле орудия не было видно ни души. Может, враг готовит западню? На казарменном плацу трубач заиграл сигнал отбоя.

— Что там происходит, товарищ капитан?

— Может быть, хотят сдаться без боя?

— Развернись в цепь, ребята! — Капитан взмахнул саблей.

Колонна на ходу развернулась. С винтовками наперевес рабочие продолжали идти под ритмичный бой барабана. Звуки барабана и шаги бойцов по мостовой как бы подчеркивали зловещее молчание казарм. Трубач продолжал играть отбой. Когда до ворот оставалось метров пятьдесят, кто-то распахнул их изнутри, и навстречу отряду из глубины двора вышли два офицера и солдат с белым флагом. Бойцы капитана Халачева замедлили шаг, а затем по его команде остановились.

— Господин капитан, — проговорил поручик-парламентер, — по приказу начальника гарнизона пехотный его величества полк складывает оружие. Вас приглашают пройти для переговоров на казарменный плац!

— Я не понимаю, поручик, — ответил Халачев, — о каких переговорах может идти речь?

— О переговорах, которые вам предлагает полковник Нерезов!

— Я не намерен вести никаких переговоров с полковником до тех пор, пока вы не сложите оружие.

— Нам так приказали из Софии, господин капитан! — откозырял поручик и сделал шаг в сторону, давая дорогу Халачеву.

В открытые ворота можно было видеть выстроенное на плацу воинское подразделение без оружия. Над казармами развевался белый флаг. Перед строем прохаживался полковник Нерезов.

Халачев удивленно смотрел на все это. Но поскольку парламентеры продолжали стоять перед ним, держа руку у козырька, он дал знак своему связному сопровождать его во двор казармы. Четким солдатским шагом он направился к построенным без оружия солдатам и офицерам. Халачев подошел к полковнику, стоявшему на правом фланге строя, откозырял, как полагается по уставу, ж представился:

— Капитан Халачев, командир революционного батальона!

— Господин капитан, — медленно начал полковник, глядя куда-то в сторону, — имею честь сообщить вам важную и спешную новость. Только что нами получена телеграмма из Софии…

— Какая телеграмма? — быстро спросил Халачев.

Полковник вынул из кармана листок белой бумаги и подал его удивленному капитану. Отступив в сторону, капитан Халачев прочитал телеграмму, осмотрел печать, проверил дату и адрес отправителя. Сомнений не было — телеграмма пришла из Софии! Он не верил своим глазам. Особенно его возмутили слова: «За неподчинение несете партийную ответственность». С каких это пор революционные действия стали называться «неподчинением»? Ему хотелось порвать телеграмму, но из уважения к отправителю он не сделал этого и, лишь слегка смяв, вернул ее полковнику. «Неподчинение». Вот ведь слово… И еще это: «…занять позицию нейтралитета».

— Этого не может быть! — только и смог произнести капитан Халачев. — Это мистификация!

— Телеграмма получена только что, господин капитан! Можете проверить! Вы нарушили партийную дисциплину!

— Не вам учить меня партийной дисциплине, господин полковник!

— Так сказано в телеграмме, господин капитан!

— Это наше дело!

— Да, разумеется. Но вы должны подчиняться своему вышестоящему командованию так же, как это делаем мы.

— Наша партия не имеет ничего общего с вашими казармами, господин полковник! Прошу вас не обсуждать эти вопросы!

— Мы солдаты, капитан, и должны подчиняться. А вот телеграмма, в которой генерал Русев приказывает нам прекратить огонь. Если не верите, прочтите ее сами!

Полковник протянул телеграмму, но капитан Халачев швырнул ее на землю, даже не посмотрев.

— Я не подчиняюсь вашим приказам, полковник!

— В таком случае мы вынуждены арестовать вас, капитан!

Не успел полковник закончить фразу, как вооруженные офицеры окружили капитана Халачева. Тот попытался вытащить саблю, но они быстро и ловко схватили его за руки и обезоружили. С такой же быстротой был обезоружен и связной, который сопровождал Халачева.

— Поздно, капитан! — прорычал полковник. — Слишком поздно!

— Мерзавцы!

— А как же партийный устав, капитан? — ухмылялись стоявшие вокруг офицеры. — А дисциплина?

«…После этого в стране воцарился свирепый фашистский террор, — пишет историк. — Тысячи крестьян и рабочих были арестованы и подвергнуты жестоким истязание ям. Особенно свирепой была расправа фашистов над плевенскими коммунистами. Фашисты решили убить Асена Халачева, смелого вожака плевенских трудящихся. 25 июня 1923 года околийский начальник послал коменданту Плевена письмо № 8170 с требованием прислать к нему Асена Халачева для «допроса и очной ставки». Однако допрос уже был проведен 16 июня, а в ночь на 25 июня солдаты вывели Халачева из гарнизонной тюрьмы и по приказу начальства убили. В оправдание своего преступления организаторы этого подлого убийства распространили грубую ложь, будто солдаты, конвоировавшие Халачева, подверглись нападению неизвестных лиц, в результате чего он попытался бежать. Труп Халачева был обнаружен на следующий день».

7

«…В стране воцарился свирепый фашистский террор!»

Секретарь Исполкома Коминтерна Васил Коларов пишет в своих мемуарах:

«В связи с тревожными сообщениями из Плевена от имени президиума Коминтерна Центральному Комитету была направлена срочная телеграмма, в которой нашей партии рекомендовалось войти в соглашение с Земледельческим союзом и правительством Стамболийского для организации совместной борьбы против путчистов».

А вот и текст самой телеграммы:

«Москва, 14 июня 1923 года. ЦК Болгарской коммунистической партии. София. Мы встревожены известиями, что вы препятствуете ведущейся в Плевене борьбе против нового правительства. Верны ли эти сообщения? Насколько мы можем судить отсюда, положение требует совместных и решительных действий даже в союзе со Стамболийским. В противном случае нынешнее правительство сумеет закрепиться у власти и разгромит коммунистов. Серьезно обдумайте положение, припомните тактику большевиков во время бунта Корнилова и действуйте без колебаний».

«Эту телеграмму, — пишет Коларов, — я отправил по каналу нашей радиосвязи. Но, посчитав, что одной только телеграммы недостаточно, решил незамедлительно сам отправиться в Болгарию и там, на месте, сделать все для исправления ошибочной позиции, занятой нашим Центральным Комитетом. Получив разрешение на это, я 16 июня отбыл в Севастополь, откуда должен был морем нелегально пробраться в Болгарию. Меня сопровождала группа подходящих для такого случая товарищей, в числе которых были военные — Каравасилев и Боян Былгаранов, а также товарищи, хорошо знавшие побережье у Варны, где нам предстояло высадиться, чтобы установить связь с товарищами из города. 18 июня мы прибыли в Севастополь и там встретились с товарищем, в задачу которого входила подготовка и обеспечение нашего морского путешествия. Нам предстояло пересечь море на только что отремонтированной моторной лодке. Но свирепствовал шторм, и о немедленном отплытии не могло быть и речи. В мучительном ожидании мы были вынуждены провести в Севастополе несколько дней… Около полуночи 21 июня, неся в руках свой нехитрый багаж, мы спустились в севастопольскую бухту, где на волнах покачивалась наша моторная лодка. Разместившись в ней, мы отправились в путь…»

В то время как «Спаситель» качало на волнах Черного моря, в Софии получили телеграмму и воззвание Коминтерна к болгарским рабочим и крестьянам «подняться на борьбу против правительства белогвардейских путчистов». В телеграмме и воззвании коммунистам рекомендовалось выступить в союзе с крестьянскими массами и с оставшимися в живых вожаками Земледельческого союза. Тревожным событиям в Болгарии была посвящена и статья в «Правде», но ни воззвание, ни статья не были опубликованы в газете «Работнически вестник».

Наступили жаркие летние дни. Между 1 и 6 июля состоялось заседание партийного Совета для обсуждения возникших между Коминтерном и Центральным Комитетом партии разногласий. Члены Совета были встревожены — впервые лучшей в секции Коминтерна партии, которую всегда приводили в пример, надо было отвечать за свои ошибочные действия. Сможет ли она найти выход из столь сложной ситуации?

— «Мы встревожены известиями, что вы препятствуете ведущейся в Плевене борьбе», — читал Димитров.

Члены Совета сидели около круглого стола в большом зале заседаний: Тодор Луканов, Христо Кабакчиев, Никола Пенев, Тодор Петров, Антон Иванов, Коста Янков.

Георгий Димитров продолжал читать:

— «…Верны ли эти сообщения?»

Луканов встал с места и начал нервно прохаживаться по залу. Димитров читал спокойным голосом, медленно, сосредоточенно, как бы стараясь запомнить каждое слово. Остальные, хотя каждый из них уже был знаком с этой телеграммой, сейчас слушали Димитрова очень сосредоточенно, с глубоким вниманием и горечью в душе. Им хотелось думать, что произошло какое-то недоразумение, что товарищи в Москве не знают положения в Болгарии, но, узнав о нем, поймут их, оправдают занятую ими так называемую позицию девятого июня. Слова упрека, адресованные им самым высоким форумом мировой революционной мысли, причиняли им боль. Как могло произойти подобное недоразумение? Кто может быть арбитром я судьей в этом конфликте?

— «…Серьезно обдумайте положение, припомните тактику большевиков во время бунта Корнилова и действуйте без колебаний…» — Димитров положил листок телеграммы перед собой, обвел взглядом присутствующих и повторил, сам не замечая того, скорее для себя: — «Действуйте без колебаний!»

Его слова прозвучали отрывисто и как бы повисли в воздухе. А Луканов продолжал ходить взад-вперед по залу, заложив руки за спину, и, время от времени расправляя согнутые плечи, вздыхал.

— Бунт Корнилова! — сказал он, остановившись и повернувшись к сидящим за столом. — Вот что значит незнание обстановки на месте, незнание фактов.

— Но ведь мы послали им доклад и резолюцию по вопросу о нейтралитете. Как же они могут не знать? — вмешался в разговор Кабакчиев, снимая очки и протирая запотевшие стекла.

— Недостаточная осведомленность, неточность сведений, — говорил Луканов, продолжая ходить от окна к столу и обратно. — Отсутствие фактов, отсутствие аргументов! Я считаю, товарищи, что после того, как будут представлены необходимые факты и материалы о положении в стране до и после девятого июня, нас поймут. Там увидят, что мы были правы, заняв позицию нейтралитета. Болгарская коммунистическая партия не может таскать каштаны из огня для кучки зарвавшихся мелких буржуа, проливать кровь рабочих ради министерских кресел для этих выскочек. Для чего? С какой стати? Оправдает ли нас история?

Он начинал задыхаться при одной мысли об этих «зарвавшихся буржуа», сидящих в министерских креслах!.. Он не мог спокойно думать о тех, кто заполнял зал заседаний парламента, вспоминать их хамское поведение. Ему все еще слышались вопли их главарей, призывавших к расправе с коммунистами и интеллигентами, на сельских и городских собраниях.

— Нас поймут, поймут… — повторял он. — Иначе и быть не может! Такова логика истории, логика развития. Я убежден в этом, как убежден в том, что нахожусь сейчас в этом зале, а не на улице…

— Да, вы правы, товарищ Луканов, — неожиданно перебил его Димитров, — но что, если положение изменится? Если сами события заставят нас пересмотреть нашу позицию? Разве мы этого не сделаем?

Он произнес слово «пересмотреть» очень тихо, но тем не менее, четко и определенно, потому что не мог иначе — оно так и рвалось из его уст. Он должен был произнести его, хотя и сознавал, что вызовет этим гнев у Железного человека, который и так с трудом сдерживал себя в этот напряженный момент.

— Если сами события заставят нас пересмотреть, говорите? — резко повернулся к нему Луканов. — Что вы имеете в виду, Георгий Димитров?

— Я имею в виду события в Плевене, товарищ Луканов! И не только в Плевене, но и в Казанлыке, Шумене, Пазарджике…

— Факты! Факты! Приведите мне более убедительные факты! — Луканов рубил ладонью воздух. — Назовите мне их. Мы не можем каждый день менять свою тактику и стратегию из-за отдельных стихийных выступлений! Халачев проявил своеволие! И за это своеволие мы призовем его к ответу!

— Апрельская резолюция еще не сняла с повестки дня вопроса о власти, товарищ Луканов, — продолжал Димитров. — Я согласен с вами в том, что нам не следует каждый день и каждый час менять свои решения, но иногда развитие событий требует срочной переориентации. То, что было правильным для партии вчера, сегодня может оказаться ошибкой! Таковы мои соображения, хотя я согласен с вами в том, что товарищи в Москве должны более обстоятельно ознакомиться с фактами у нас!

В зале снова воцарилось долгое молчание. Луканов устал ходить взад-вперед, подошел к столу и сел на свое председательское место. Кто-то попытался высказаться в защиту Халачева, но Луканов резко оборвал его:

— Это принципиальный вопрос, товарищи! Халачев мне очень симпатичен, но вопрос принципиальный! Здесь не может быть места личным симпатиям.

— Твой сын тоже принимал участие в боях, бай Тодор, — заметил кто-то. — Так что имей это в виду! Луканов постучал рукой по столу и сказал:

— Участие в восстании моего сына не имеет никакого значения! Абсолютно никакого. Сейчас речь идет о партии. А партия мне дороже даже собственного сына!

В зал неуверенно вошел неизвестный. Димитров сказал, что это связной из военного центра, Панов. Возможно, он прибыл с каким-нибудь донесением.

— Пусть подождет, — сказал Луканов. — Я хочу закончить свою мысль.

Панов остался стоять у Дверей.

— Отказавшись соблюдать нейтралитет, — продолжал Луканов, — Халачев грубо нарушил партийную дисциплину. Он повел на смерть ни в чем не повинных людей. Для него? Ради кого? Ради сельских толстосумов и кулаков? Или ради министерских кресел для разных там муравиевых и им подобных? Халачев подвел и нас, руководителей, и партию в целом…

— Перед кем же он подвел нас, товарищ Луканов? — неожиданно подал голос самый молодой из присутствующих Коста Янков, один из молодежных руководителей. — Перед кем? Перед генералами и профессорами?

Луканов остановился и долго изучающе смотрел на говорившего. Он не ожидал подобной реплики от этого симпатичного майора запаса, которого все считали одним из вероятных руководителей в будущей революции. Да, этого он не ожидал. А тут еще Янкова поддержал и Димитров.

— Может, нам следует извиниться перед генералом Русевым и профессором Цанковым за неприятности, которые мы создали им в Плевене? — с укоризной проговорил Димитров.

— Да, если потребуется, извинимся! — вскрикнул Луканов. — Извинимся за то, что нарушили данное нами слово! И ничего унизительного я в этом не вижу! Речь идет о гораздо более важных вещах — о нарушении партийной дисциплины, партийного устава! И за эти нарушения Халачев ответит перед судом революции!

Он снял очки, протер их и хотел продолжать, но тут послышался голос Панова, о присутствии которого забыли.

— Товарищ Луканов! — почти выкрикнул он. — Халачев убит!

— Как убит? — раздались удивленные возгласы. — Этого не может быть!

— Халачев убит, — повторил Панов. — Это правда!

— Здесь какая-то ошибка, — проговорил Луканов, вставая с места и снова принимаясь нервно расхаживать по залу. — У нас об этом нет никаких сведений. До нас доходили самые разные слухи, но, что он убит, я не слышал!..

— Он убит, товарищ Луканов! Это правда, — повторил Панов, все так же стоя у дверей, — истинная правда!

— Жаль! Очень жаль!

Все встали из-за стола и, склонив голову, молчанием почтили память погибшего. Луканов тоже стоял склонив голову, повторяя про себя: «Жаль! Очень жаль!» Затем, когда все снова сели, он сказал со вздохом:

— Какой был славный товарищ! Но его гибель лишний раз доказывает правильность нашей позиции. Факты — упрямая вещь, товарищи! С ними нельзя не считаться. В противном случае жертвы неизбежны! Либо мы до конца будем соблюдать нейтралитет и не поддадимся на провокации, либо все летит к чертовой матери! Третьего не дано! А плевенцы забыли об этом…

Панов знаком попросил Димитрова выйти. Медленным, тяжелым шагом Димитров с разрешения Луканова покинул зал заседаний.

Луканов продолжал говорить, развивая свой тезис о нейтралитете. Но мысль о погибшем товарище не давала ему покоя.

8

Пока они обсуждали вопрос о нейтралитете, палачи все туже затягивали петлю на шее народа. По потрескавшимся от зноя полям, до белым пыльным дорогам, по лесам и оврагам, по селам и городам — повсюду, где только слышался голос протеста против путчистов, рыскали шайки конных и пеших карателей. Они арестовывали, избивали и расстреливали непокорных, жгли их дома и заливали их кровью землю… Подобно протяжной песне жнецов, не имеющей ни начала ни конца, над страной неслись стоны и крики, сопровождаемые диким гиканьем банд головорезов, охотившихся за рассеянными остатками крестьянских отрядов и преследовавших их по жнивью и посевам, по разбитым дорогам, по хуторам и селам… Когда умолкали стоны обреченных, прощавшихся с жизнью, слышалось монотонное и зловещее «Хо-хо-хо!». Напрасно одни пытались успокоить страдающих, вдохнуть в них надежду: «Держитесь, братья!..» Напрасно другие взывали к милосердию карателей: «Опомнитесь!»

Каратели были безжалостны.

Их конница вихрем проносилась по стране, и страшное, несмолкающее «Хо-хо-хо!» отдавалось эхом во всех уголках Болгарии. Люди, преследуемые этим «Хо-хо-хо!», метались в огненном обруче сечи и, теряя последние остатки воли к сопротивлению среди свиста пуль и звона сабель, прощались навсегда с жизнью и умирали со стоном: «Боже, неужели ты не видишь, что творится на этой земле? Пожалей хотя бы наших детей!»

Генерал Русев отдал приказ: рубить головы… и как можно больше… Важно убивать, убивать, убивать! Он располагал точными сведениями обо всем, что происходило в стране. Ему докладывали о восстаниях в Плевене, Казанлыке, Шумене, Варне. От полковника Славейко Василева он знал, что Стамболийский скрылся в неизвестном направлении вместе со своим братом Василом и группой гвардейцев из личной охраны. На совещании с полковником Вылковым и Цанковым генерал впал в истерику, узнав, что «объект» скрывается где-то в районе Пазарджика. Капитану Харлакову приказали во что бы то ни стало доставить голову Стамболийского. Но поскольку в удачу Харлакова не верили, начальнику Пазарджикского гарнизона полковнику Василеву поручили сделать все возможное, чтобы обнаружить исчезнувшего Стамболийского. А так как и полковнику Василеву не верили, потому что он когда-то ходил в фаворитах у крестьянского вождя, то на розыски Стамболийского послали группу головорезов — сторонников Тодора Александрова, — опытных и хладнокровных убийц, готовых за бутылку ракии зарезать собственную мать. Всем новым старостам разослали по телеграфу секретные указания задерживать всех прохожих, кем бы они ни были.

Вечером 9 июня Стамболийский все еще находился у себя на вилле. Некий майор Попов из Пазарджикского гарнизона попытался захватить село Славовицу и арестовать премьера, надеясь получить за это крупное вознаграждение. Но поскольку и село, ж вилла охранялись силами «оранжевой гвардии», майор Попов не посмел атаковать село и укрылся со своей конницей в окрестных нивах и оврагах, направив Стамболийскому послание, в котором говорилось:

«Господин Стамболийский! Немедленно сдавайтесь вместе со всеми, кто находится с вами на вилле. В противном случае мне придется прибегнуть к нежелательным мерам. В вашей власти предотвратить кровопролитие».

Стамболийский прочитал послание, поправил очки и немедленно написал ответ, исполненный возмущения и сдержанной гордости.

«Господин майор! Я премьер-министр Болгарии. Ее именем и именем высоких идеалов нашего отечества я приказываю тебе возвратиться туда, откуда ты прибыл, и ждать там прощения. Преодолей нашедшее на тебя умопомрачение, так как давно минули те времена, когда кучка обезумевших и разнузданных сумасбродов могла безнаказанно помыкать болгарским народом. Войны и испытания научили наш народ стойко защищать свои права и свободу.

Еще раз приказываю тебе: немедленно отправляйся туда, откуда ты прибыл. В противном случае тебе не удастся даже найти государство, которое предоставит тебе убежище.

Премьер-министр

Александр Стамболийский.

9.VI 1923 г.

Стамболийский приступил к организации сопротивления. Вместе с братом Василом и капитаном Йоновским из личной охраны он провел военное совещание. Рано утром на следующий день они в сопровождении солдат «оранжевой гвардии» направились в Пазарджик… 11 июня в жестоком сражении у реки Тополница их отряд был разгромлен, остатки его рассеялись. После этого начались скитания Стамболийского по окрестностям Славовицы. Никто не знал точно, где он находится. Высказывались различные догадки и предположения.

«…Стамболийский миновал село Калутерово, направляясь к монастырю св. Николы и, вероятно, к вершине Еледжик… По свидетельству местных жителей, Стамболийский на автомобиле поехал в сторону города Панагюриште… Сообщают, что видели, как он шел один через нивы и холмы к селу Попица…»

В поисках его все перевернули вверх дном. Искали буквально за каждым кустом, за каждым камнем, но Стамболийского нигде не было.

«Где же он был на самом деле? — пишет его биограф Людмил Стоянов. — Было ясно, что это преследование не могло длиться вечно».

И продолжает:

«…Он остался один под холодным звездным небом. Места эти были ему знакомы с детства. Неподалеку находилось село Голак, где он рассчитывал найти верного человека, который переправил бы его через горы. Стамболийский подошел к дороге и расположился в кювете. Трава была влажной от ночной росы, одет он был легко, и его начало трясти от холода. Проходили часы, наступила ночь. Голод стал давать знать о себе.

— Эй, болгарин, — окликнул он первого же проезжавшего на телеге крестьянина, — погоди-ка!

— Чего тебе?

— Поделись хлебом с голодным, если у тебя есть.

— Это можно, — ответил крестьянин и протянул ему кусок хлеба с брынзой.

Они больше ничего не сказали друг другу, потому что ночь была темной, а крестьянин торопился.

Стамболийский вернулся в облюбованное им укрытие.

Приближалось утро. Он всю ночь не сомкнул глаз, коченея во влажной траве под высоким безучастным небом.

Проходили часы, он выжидал. Наконец встал и направился в близлежащее село. Нужно было искать какой-то выход. Войдя в первую же корчму, попросил поесть.

— Откуда будете, ваша милость?

Стамболийский ответил, что из Пловдива, назвался торговцем лесоматериалов.

В корчму то и дело заглядывали крестьяне, о чем-то перешептываясь между собой. Потом вошел какой-то человек небольшого роста и робко приблизился к Стамболийскому. Это был новый деревенский староста.

— Добрый день, господин Стамболийский. У нас есть приказ о вашем аресте.

— Откуда ты знаешь, что я — Стамболийский?

— Эй, Биков, — крикнул староста, — поди-ка сюда!

Молодой парень, к которому обратился староста, выступил вперед и сказал:

— Он и есть Стамболийский. Я его в Славовице видел.

Стамболийский встал из-за стола. В это время в корчму вошли несколько вооруженных людей.

— Предали вы меня, — сказал Стамболийский, — предали, как Иуда Христа.

Его доставили в село Ветрен, откуда по телефону сообщили в Пазарджик «великую новость».

Такова история его поимки, история его последних дней…

Пошел проливной дождь. Потом он поутих, но не прекратился. С поля налетел не по-летнему холодный ветер. Но покрытой щебенкой проселочной дороге громыхала телега, запряженная двумя деревенскими клячами. Впереди и позади телеги ехали кавалеристы майора Попова в непромокаемых черных плащах. У каждого карабин висел на плече дулом вниз, чтобы в него не затекала вода. За кавалерией майора Попова тащились пехотинцы капитана Харлакова. Солдаты шли грязные, мокрые и понурые. Издалека все еще доносились пулеметные очереди и ружейная стрельба. Телега, конвоируемая людьми в черных плащах, продолжала громыхать по шоссе. Звон бубенцов сливался с шумом дождя и воем ветра. В телеге на охапке соломы стоял на коленях бывший премьер-министр Болгарии Александр Стамболийский. Его, в одной рубахе, со связанными за спиной руками и непокрытой головой, везли в Пазарджик.

Кортеж с опасным арестантом медленно тащился по дороге. Измученный Стамболийский, несмотря на холод и потерю сил, высоко держал голову. Сейчас он был уже не премьер-министром Болгарии, а вождем страны, распятой на кресте, закованной, как и он, в цепи. Таким он мысленно и видел себя, стоя на охапке соломы, под хлещущими в лицо струями дождя и порывами ветра, со скрученными назад руками. Гордый вид Стамболийского приводил в бешенство его мучителей.

Капитан Харлаков верхом на коне ехал рядом с майором и уговаривал его:

— Господин майор, давайте отвезем его обратно в Славовицу… Что нам делать в Пазарджике?

— Мне приказано сдать его полковнику Славейко Василеву, капитан! Если в Пазарджике с ним не справятся, тогда посмотрим.

— У меня тоже есть приказ, господин майор. К тому же мое подразделение приняло активное участие в задержании. Я выполняю приказ генерала Русева и полковника Вылкова… Арест произведен мной, а не вами!

— Да, но без моих кавалеристов вы ничего не сделали бы, капитан! Так что будьте благоразумны и не вмешивайтесь в мои дела. Где сейчас ваши люди?

— Следуют за вашими.

— Зря только месят грязь!

— Нет, господин майор! Мы выполняем особое поручение!

— Я тоже выполняю особое поручение!

— Но ведь мы первыми задержали его в корчме!

— В корчме — да. А потом? Кто разогнал крестьян, которые столпились вокруг телеги и пытались освободить его?

— Вы взяли его прямо из моих рук, господин майор! Это нечестно!

— Я не имел права рисковать, капитан. Я не очень-то доверяю твоим хилым пехотинцам… Эй, кто там остановил колонну? В чем дело? — закричал майор и пришпорил коня.

Колонна действительно остановилась. Путь ей преградили военные автомобили и конница.

— В чем дело? Почему остановились? — продолжал кричать майор.

Навстречу ему ехали верхом два офицера, тоже в длинных черных плащах, с которых стекала дождевая вода. Один из них был полковником, другой — подпоручиком. За ними следовали несколько кавалеристов с карабинами за спиной, в длинных зеленых плащ-накидках. Еще дальше виднелись грузовик и два легковых автомобиля с полосатым брезентовым верхом, а за ними — силуэты солдат в стальных касках. Солдаты только что сошли с грузовиков.

При виде столь внушительной военной команды, прибывшей из Пазарджика, майор Попов поспешил представиться полковнику и доложил, как была проведена операция. Но полковник не обратил никакого внимания на его слова. С майором они были знакомы по службе в Пазарджикском гарнизоне. Полковник знал и его храбрость, и его жадность к деньгам и наградам. В данном случае полковника больше интересовал другой офицер, капитан, который прискакал следом за майором.

— Капитан Харлаков? — проговорил полковник хриплым голосом. — Это вы?

— Так точно, господин полковник.

— Я получил телеграмму из Софии, в которой вам предписывается немедленно сдать мне арестованного Александра Стамболийского.

— Господин полковник…

— Немедленно, капитан! Я не могу терять времени!

— Именно это и я пытался объяснить ему, господин полковник, — вмешался майор, — но он упорствует.

— Здесь не может быть места для упрямства, капитан! Арестованный — опасный государственный преступник, а не ваша собственность.

— Господин полковник, — снова начал капитан Харлаков, подъезжая ближе к полковнику, — все это мне известно, но без расписки я не могу передать вам арестованного!

— Что?

— Расписка, господин полковник…

— Не смешите людей, капитан!

— Мы схватили его, когда он находился в корчме села Голак, господин полковник, и это заслуга и моих ребят. Они устроили засаду. А кавалеристы майора Попова прибыли уже потом.

— Дело было но так, господин полковник, — возразил майор. — Моя конница в течение двух дней контролировала подступы к Славовице, так что смешно думать, что арест Стамболийского — заслуга пехоты!

— Это издевательство над пехотой, господин полковник! У нас есть свидетели.

— У нас тоже есть свидетели!

— Господа, — поднял руку полковник, — прекратите пререкания!

— Я отвечаю за него перед генералом Русевым, господин полковник, и перед его величеством! Без расписки я не могу передать его вам!

— Что за глупости, капитан! — крикнул полковник, рванув повод коня. — Вы удивляете меня!

— Удивляться нечему, господин полковник, я выполняю приказ!

Наступило короткое молчание. И лил дождь. Капитан Харлаков смотрел на телегу, в которой на соломе стояла на коленях его жертва, и мысленно повторял: «Нет, без расписки я в Софию не вернусь! Напрасно майор Попов пытается подставить мне ножку. Ничего у него не выйдет!»

— Ну так как? — сказал полковник, поворачиваясь к стоявшему позади него адъютанту. — Дадим ему расписку?

— Как прикажете, господин полковник!

— Пиши!

Адъютант, не спешиваясь, снял с плеча кожаный планшет, вынул из него лист бумаги и, склонившись над ним, чтобы прикрыть от дождя, неровным почерком быстро написал: «Получил от капитана Харлакова премьер-министра Болгарии Александра Стамболийского в целости и сохранности». Немного помедлил и спросил:

— Этого достаточно, господин полковник?

Полковник ответил, не глядя на протянутый ему листок:

— Достаточно! Поторапливайтесь, у нас нет времени!

Подпоручик подал расписку Харлакову. Капитан взял ее и внимательно прочел. Потом повернулся к полковнику:

— Господин полковник, надо было написать «бывший премьер-министр», а не «премьер-министр». Кроме того, подписаться должны вы, а не подпоручик. Без вашей подписи расписка не имеет силы!

— Капитан Харлаков, — взревел полковник, — вы педант! Я прикажу арестовать вас, капитан Харлаков!

— Воля ваша, господин полковник, — вытянулся в струнку капитан, — но формальности должны быть соблюдены!

— Спрячьте расписку и перестаньте рассуждать!

— Слушаюсь, господин полковник!

— Арестованного — в грузовик! — скомандовал полковник.

Два солдата помогли связанному Стамболийскому сойти с телеги и забраться в открытый кузов машины. Полковник продолжал громко командовать:

— Свяжите его покрепче, чтобы не выпал по дороге. Грузовик — не телега!

Стамболийский повернулся к полковнику, посмотрел на него долгим взглядом и спросил хриплым голосом:

— Что это вы так заботитесь обо мне, полковник Василев?

Полковник молчал, и Стамболийский продолжал еще более язвительно:

— Теперь ты доволен, Иуда? Сколько сребреников тебе заплатили?

Полковник повернулся к нему спиной, но Стамболийский продолжал:

— Придет день, когда ты дорого заплатишь за это. И ты, и твои хозяева. Прав я был, когда предупреждал своих людей пуще всего бояться укуса старой кобылы — такие раны долго не заживают. Не поверили они мне, сцепились с коммунистами, а старых реакционеров проглядели.

— Вы были добрым человеком, господин Стамболийский. Что это на вас нашло?

— Я тебя из-под земли достану, полковник Василев! Ты от меня не уйдешь!

— Оставьте это, господин Стамболийский! Сейчас нас ждут более важные дела!..

— История проклянет вас! — продолжал арестованный. — И вас, и все ваше отродье!

Какой-то штатский, забравшийся в кузов, принялся связывать Стамболийского длинной мокрой веревкой. Бывший премьер-министр попытался встать на ноги, но штатский повалил его на дно кузова и еще туже стал затягивать веревку вокруг его ног и закоченевшего от холода тела.

Взревел мотор машины. Грузовик развернулся и, осторожно проехав сквозь строй стоявших по обеим сторонам дороги солдат, на большой скорости помчался к Пазарджику, подпрыгивая на ухабах и разбрызгивая во все стороны воду и грязь.

Впереди грузовика на еще большей скорости неслась легковая машина, в которой сидели полковник Василев и его адъютант.

9

Небо прояснилось. Свежая зеленая трава появилась в излучинах рек, на склонах оврагов. Жизнь, казалось, входила в обычную колею. Газеты старались успокоить людей. Даже о смерти Стамболийского писали сочувственно. Сообщалось, как он выдал себя за торговца лесоматериалом, как был опознан, арестован и доставлен в Пазарджик, как его привезли потом в Славовицу и как на обратном пути в Пазарджик неизвестные вооруженные лица напали на машину, в которой его везли, и бывшего премьер-министра освободили… А потом, в завязавшейся якобы во время погони перестрелке в десять часов утра он был убит… Все эти сообщения заканчивались словами:

«Правительство сожалеет о случившемся и уже отдало указание произвести строжайшее расследование».

Лишь много лет спустя народ узнал правду о последних часах жизни Стамболийского. Да, из Пазарджика его действительно привезли в Славовицу. Там его заперли на вилле, где расположились пьяные головорезы, бородатые убийцы, увешанные пистолетами и кинжалами. Они допрашивали его, садились на него верхом, кололи кинжалами, чтобы он медленно истекал кровью, сдирали с него кожу, требуя сказать, куда он спрятал свои «богатства». В конце концов они обезглавили его, а труп зарыли на песчаном берегу реки Марицы вместе с трупом его брата Васила. Свидетельницей этого преступления оказалась крестьянка, трудившаяся на своей бахче на противоположном берегу. Когда палачи убрались, она перешла реку вброд, отломила ивовую ветку и глубоко воткнула ее во влажную землю в том месте, где зарыли убитых. Сделав это, крестьянка убежала. Ивовая ветка принялась и через много лет превратилась в высокую иву, по которой крестьянка и нашла могилу замученных… Такова истина, хотя сегодня она и звучит подобно легенде. Признательные потомки воздвигли Александру Стамболийскому величественный памятник на горной вершине Янина-Громада, в окрестностях Славовицы.

Но в те июньские дни никто ничего не знал. Жизнь шла своим чередом. Царь Борис играл в теннис во дворце Врана с одним из офицеров своей личной гвардии и делал вид, что политика его не интересует.

Однажды в разгар игры ему доложили, что у него просят аудиенции профессор и генерал. Ему было неприятно видеть их, но он велел передать, чтобы они его подождали.

— Я совсем о них забыл, — сказал он офицеру, отбивая мяч. — Наверное, опять с какой-нибудь неприятной новостью! — Доиграв гейм, Борис сказал своему партнеру по-немецки: — Приходите, поручик, завтра. Надо вас поучить! Пока вы слабак.

— С удовольствием, ваше величество!

Пока царь принимал душ, профессор и генерал ждали его в тени сада возле парадного подъезда дворца. Им было жарко, но они не решались расстегнуть ни одной пуговицы, поскольку его величество мог появиться в любой момент.

Глядя на обсаженный розовыми кустами корт, они говорили о спорте, вспоминали молодость. Генерал рассказывал, что в школе он был вратарем футбольной команды, а профессор заявил, что никогда не увлекался спортом. Его больше интересовали животные, особую склонность он питал к овчаркам.

— А кошек вы любите? — спросил генерал и тут же продолжил: — Кошка — коварное животное. В прошлом году кошка загрызла у соседей грудного младенца… Это подлинный случай!

— Да, бывает такое.

— Меня лично, всегда тянуло к спорту. Я и сейчас упражняюсь дома с гантелями…

Он не успел закончить фразу. Со стороны душевых показался царь в купальном халате. Генерал, первым увидевший его, вскочил со скамьи и вытянулся по стойке «смирно». Профессор тоже встал.

— Ну, господа, — царь произнес это с улыбкой, у него было хорошее настроение, — вы пришли меня порадовать?

Он поздоровался с ними за руку, предложил сесть на скамью, сам уселся напротив них в плетеное кресло, поплотнее запахнул халат.

— Ваше величество, — начал профессор, — мы прибыли, чтобы доложить вам, что после отстранения главного виновника…

Борис перебил его:

— Вы называете это «отстранением», профессор?

— Но, ваше величество…

— Продолжайте, продолжайте. В английской прессе уже публикуют разные карикатуры. На одной из них, например, вы на блюде подносите мне голову этого, как его там? Ивайло Второй или Третий? Сколько развелось претендентов на престол, что всех и не упомнишь!

— Но, ваше величество, — сказал генерал, — он виновен во всех бедах Болгарии! Разве не так?

— Да, генерал, но вы могли бы это сделать и без лишнего шума. Мне не нравится этот шабаш в Славовице!

— Другого выхода не было, ваше величество! Лес рубят — щепки летят! Гнев народа…

— Он часто цитировал Дантона, — произнес профессор с иронией в голосе, — говорил…

— Что же именно, профессор? — полюбопытствовал Борис.

— «Я лучше сам пойду на гильотину, чем пошлю на гильотину других»!

— Гуманно! — воскликнул Борис. — Очень гуманно! — И демократично! Вам бы не мешало поучиться у него, профессор! Между прочим, что стало с этим капитаном… как его там?

— Капитан Харлаков, ваше величество! — доложил генерал.

— Подобным личностям не место в армии, генерал!

— Слушаюсь, ваше величество!

— Не люблю педантов!

— Так точно, ваше величество!

Борис вытер лысину платком и надел панаму.

— Разве я не прав, генерал?

— Совершенно правы, ваше величество! — ответили профессор и генерал в один голос.

Царь поудобнее устроился в кресле и продолжал:

— Не могу сказать, что мне приятны карикатуры, появляющиеся в западной прессе. Нам не может быть безразлично, что думают о нас Англия и Франция. Даже Сербия выражает свое неодобрение! Разве на таких условиях я подписал указы?

— Ваше величество…

— Не оправдывайтесь, профессор! Меня шокирует жестокость болгар. В Германии подобные вещи были бы немыслимы. Вы же его искололи всего ножами!

— Нам ничего об этом не известно, ваше величество.

— На его теле насчитали тридцать ножевых ран, профессор! Как это можно назвать? На него садились верхом, как на животное… а потом еще и обезглавили. Это переходит все границы, профессор!

— Революция, ваше величество! — сказал генерал. — Трудно сдержать народный гнев…

— Известно ли, по крайней мере, где он похоронен?

— В надежном месте, ваше величество! — успокоил царя генерал. — Я лично принял необходимые меры. Не извольте беспокоиться!

— Рассказывают, что на берегу Марицы бегают собаки с человеческими костями в зубах.

— Кости не его, ваше величество, — продолжал оправдываться генерал. — Это кости других мятежников, отказавшихся сложить оружие, несмотря на наши уговоры.

— Будьте осторожны, генерал! В Болгарии каждый должен соблюдать порядок и закон.

— Так точно, ваше величество!

— Кроме того, не забывайте, что мы прежде всего — христиане. И мы должны проявлять больше милосердия и любви к ближнему!

— Мы уже отслужили молебен по всем павшим, ваше величество!

— Знаю. Но этого мало. Между прочим, как дела со списками, которые вы должны были мне подготовить?

— Они составлены, ваше величество! Позвольте ознакомить вас с ними? — Генерал начал рыться во внутренних карманах френча.

Борис презрительно рассмеялся. Не поднимая взгляда от своих ног, обутых в сандалии, он сказал:

— Не трудитесь, генерал, я не служу в вашем ведомстве… Я — царь этой несчастной страны, и мне хочется, чтобы министрами у нас были умные люди, а не бюрократы! Не только Англия и Франция, но и большевистская Москва уже интересуется нашими внутренними делами!

— Как мы должны это понимать, ваше величество? — спросил профессор.

— Очень просто! Большевистская Москва уже засылает в Болгарию своих агентов. Вы слышали когда-либо о Василе Коларове?

— Да, ваше величество. Он секретарь Коммунистического Интернационала в Москве, — ответил профессор. — Я его хорошо знаю. У меня были о нем серьезные споры в парламенте. Это умный, эрудированный коммунист. Образование получил в Женеве.

— Знает иностранные языки, — добавил генерал, — немецкий, французский.

— Благодарю за информацию, — отмахнулся Борис. — А вам известно, что этот самый Коларов пересек на лодке Черное море и сейчас скрывается где-то в Болгарии?

— Как-так, ваше величество? — встрепенулся генерал. — Не может быть! Неужели это правда?

— Вам не кажется странным, генерал, что я информирую вас об этом, а не вы меня? Хорошо же вы работаете, если вам неизвестно, что Васил Коларов уже в Болгарии.

Тень давно сместилась, и двое посетителей царя изнемогали от жары под палящими лучами солнца. Их лица покрылись потом, но они не смели подняться со скамьи. А его величество не догадывался предложить им перейти в тень. Ему было приятно и удобно под зонтом.

— Пока вы возитесь с земледельцами, их «двоюродные братья» снуют по всей стране. Переведите свой взгляд на коммунистов, господа. Я не случайно потребовал у вас список функционеров коммунистической партии.

— Список готов, ваше величество.

— События разворачиваются с головокружительной быстротой, — продолжал царь, — и я бы не хотел, чтобы они застали нас врасплох. Если еще вчера коммунисты говорили о нейтралитете, то завтра, они спокойно могут его нарушить. Вы имеете дело с диалектиками, господа! Они не случайно выдумали себе такую философию. Как там их вождь Димитр Благоев? Все еще болен?

— Да, ваше величество, — ответил профессор.

— И к тому же очень тяжело, — добавил генерал.

— Это не имеет значения, — продолжал Борис. — Если даже Благоев умрет, останутся другие. Останутся Луканов, Коларов, Димитров, Кабакчиев. Как видите, я их знаю!

— Просто поражен, ваше величество! — заискивающе воскликнул генерал. — Какая удивительная память!

Борис нахмурился. Затем встал с кресла и принялся завязывать пояс халата.

— Если царь не счел за труд запомнить имена пяти коммунистов, генерал Иван Русев должен знать имена пяти тысяч, дабы государственному кораблю не грозили никакие неожиданности!

— Так точно, ваше величество! Я их уже знаю.

— Браво! — Царь похлопал генерала по плечу и пошел по мощенной плитками дорожке, волоча по земле полы халата. Сделав несколько шагов, он остановился и, не оборачиваясь, громко, чтобы его услышали, сказал: — Аудиенция окончена, не так ли?

— Да, ваше величество!

Царь пошел дальше, а они, замерев в почтительных позах, глядели ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за дверью дворца.

10

«Слово», «Мир», «Пряпорец», «Независимост», «Народ», «Радикал», «Епоха», «Ден»… Вороха изданий желтой прессы лежали на обшарпанной деревянной скамье.

Димитров и Люба ехали в купе одни. Они стояли у окна, стараясь не думать об угрозах, которыми были переполнены эти газеты.

«…Там, у берегов Варны, шныряют моторные лодки с эмиссарами Кремля. Иностранным золотом подкармливается и чужим умом направляется этот «авангард» людей, которые превратили в кладбище свое великое отечество, а ныне осмеливаются переносить бациллу разложения в маленькую, истерзанную Болгарию… Найдите же в себе достаточно сил, чтобы твердо сказать этому «авангарду»: «Руки прочь! Только посмейте поднять братоубийственный меч! Весь народ откликнется на этот зов и отсечет ваши руки!»

— Они уже начинают, Люба, — сказал Димитров, выбрасывая за окно недокуренную сигарету. — Посмотри, как стараются банкиры из «Слова» и «широкие» из «Народа». Они уже облизываются, предвкушая, что им достанутся министерские кресла…

— Вероятно, пронюхали про десант Коларова, — тихо сказала Люба, незаметно поворачивая голову, чтобы посмотреть, стоит ли еще в коридоре тип с бакенбардами.

— По-видимому, они располагают какой-то информацией, — продолжал Димитров по-немецки, — но это лишь их предположения. Иначе, будь у них точные сведения, они подняли бы крик на весь мир.

— Этот тип здесь, — шепотом, тоже по-немецки, произнесла Люба. — Он от самой Софии не отстает от нас. Ты заметил, какие у него кошачьи глаза?

— У него и хвост есть, Люба, — с улыбкой сказал Димитров, поворачиваясь к шпику, который стоял перед их купе, делая вид, что смотрит в окно.

Поняв, что говорят о нем, шпик отошел от двери и остановился у соседнего окна, спиной к ним, держа руки в карманах брюк. Это был человек небольшого роста, с длинными спутанными волосами; на его узких плечах болтался поношенный пиджак в клетку, доходивший ему чуть ли не до колен.

— Неужели этот хвост будет тянуться за нами до самой Варны? — проговорила Люба, не сводя взгляда с клетчатого пиджака.

— Очевидно, придется нам ехать в этой приятной компании. Надо что-нибудь придумать, чтобы отделаться от него до приезда в Варну.

— Только берегись провокации, Георгий!

— Не беспокойся, — ответил Димитров, вынимая из кармана «Работнически вестник», — с такими, как он, мне уже не раз приходилось иметь дело.

Он резким движением развернул газету. На ее первой и третьей полосах отчетливо выделялись пустые белые прямоугольники. В последние недели орган коммунистической партии регулярно выходил с такими белыми прямоугольниками — свирепствовала цензура. Находчивые редакторы в каждом номере крупным шрифтом помещали выдержки из тырновской конституции, которая еще не была отменена; таким образом они заполняли пустые места в газете и одновременно «утирали нос» новым правителям.

— «…Статья семьдесят девятая основного закона гласит: печать свободна, цензура недопустима».

Димитров прочитал этот текст громко, чтобы его сосед слышал, но тот продолжал стоять у окна.

— Что значит «печать свободна»? — спросила Люба по-немецки.

— Не знаю, — пожал плечами Димитров, — может, спросить об этом господина? Наверное, ему известно, что значат слова «печать свободна» и почему так много белых мест в газете?

Шпик настороженно взглянул на Димитрова и отступил на шаг.

— Мы австрийцы, едем в Варну, — сказал Димитров по-немецки, обращаясь к нему. — Не могли бы вы дать нам кое-какие пояснения относительно вашей прессы?

— Я вас не понимаю, — смущенно пробормотал шпик и попытался отойти подальше, но Димитров крепко взял его за рукав и, наклонившись к уху шпика, тихо произнес на Чистом болгарском языке:

— Послушай, любезный, можешь донести в полицейское управление, что Георгий Димитров возмущен введением в Болгарии цензуры. Можешь сообщить также, что он вместе с женой направляется в Варну и что его жена тоже возмущена цензурой!

— Но откуда вы взяли…

— Знаю и вижу все. Так что мотай отсюда, пока не поздно. И чтобы после остановки в Шумене я тебя в поезде не видел! Понятно?

Шпик смотрел на него испуганно и удивленно.

— Я спрашиваю: понятно? — продолжал Димитров, кладя руку ему на плечо. — И давай по-дружески договоримся. Если в Шумене не выйдешь, в Варне тебе намнут бока. За последствия не отвечаю! Ясно?

— Вы не имеете права выгонять меня из вагона, — испуганно попятился шпик. — Я такой же пассажир, как и другие.

— А где же твой билет? — проговорил Димитров, в упор глядя на него. — Мы все едем с билетами, а ты…

— Но послушайте… — пятился побледневший агент.

Димитров в упор смотрел на него.

— Давай, давай, и чтобы духу твоего здесь не было! В Шумене пересядешь на софийский поезд. Там он встречается с варненским. Надеюсь, ты меня понял?

Несчастный повернулся и трусцой побежал по узкому коридору. Только когда шпик скрылся в другом вагоне, Димитров громко рассмеялся.

— Зачем ты это сделал? Он ведь может привести других шпиков. Не стоило так! — сердилась Люба.

— Не приведет, Люба, — смеялся Димитров. — Не приведет, будь уверена! Я этих храбрецов знаю очень хорошо!

— Надо было отделаться от него хитростью, а не так…

— Наоборот, Люба, с такими, как он, надо действовать именно так, — продолжал смеяться Димитров. — Они донимают только кулачное право.

Димитрову не раз приходилось иметь дело с подобными, людьми. Он знал, что хорошие слова, вежливое обращение, такт не производят на них ни малейшего впечатления. Кожа у них настолько задубела, что они могут почувствовать только укол иглой. Только тогда они отступают и становятся чуточку осторожнее и вежливее или же исчезают с арены борьбы.

— Я готов держать пари, — сказал «Димитров, — что он сойдет в Шумене с поезда. Непременно сойдет! Давай поспорим!

На Шуменском вокзале, куда поезд прибыл через полчаса, все произошло именно так, как и предсказывал Димитров. В толпе на перроне мелькнула физиономия с бакенбардами. С другой стороны перрона стоял прибывший из Варны софийский поезд. Димитров высунулся из окна, помахал рукой шпику и громко крикнул:

— Ты меня хорошо понял, приятель?

Шпик обернулся.

— Этот поезд направляется в Софию! Счастливого пути! И передай привет генералу Русеву!

Человек в клетчатом пиджаке ускорил шаг, стараясь скрыться в толпе, опасливо оглянулся, проверяя, следят ли еще за ним, потом быстро вскочил в последний вагон.

Димитров смеялся, обводя взглядом окна вагонов стоявшего напротив поезда, который через минуту, должен был тронуться. И вдруг, совершенно неожиданно, заметил в одном из окон знакомое лицо. У него сразу же потеплело на сердце. Высунувшись по пояс из окна, ему махал рукой не кто иной, как сам майор, с которым они не виделись с последней сессии парламента.

— Майор! — закричал Димитров. — Где тебя носит, майор?

— Да вот, все скитаемся по белу свету как неприкаянные!

— Что нового в Варне?

— Новости плохие, Георгий! Ну да ничего!

Поезд на Софию отошел и начал набирать скорость, а майор, высунув голову из окна, все продолжал махать рукой, улыбаясь Димитрову.

Через несколько минут тронулся и поезд на Варну. Димитров и Люба стояли у окна, думая о том, что их ждет впереди. Партия возложила на них трудную задачу: как можно скорее встретиться с Коларовым.

— Интересно, куда это он ездил? — спросила Люба.

— Наверное, выполнял какое-нибудь поручение.

— Да, наступило время поручений! — вздохнула она.

Стучали колеса, поезд мчался все быстрее вперед, и черная грива дыма стлалась над равниной.

11

Долгая, нескончаемая борьба сблизила их, научила опираться друг на друга в трудные минуты. Когда они думали о том, сколько бурных и неожиданных событий им пришлось пережить за прошедшие годы, им казалось странным, что они остались целыми и невредимыми.

Она была молодой и красивой, когда приехала из Вены. Писала стихи, страстно выступала на собраниях. Ее светлое одухотворенное лицо привлекало к ней людей.

Он тоже был молод — они оказались ровесниками, оба родились в 1882 году. Неожиданно к ним пришла любовь. Трудно было устоять перед его страстным взором, его ораторским даром, смелостью, которую он проявлял на митингах и демонстрациях. Он, как многие в то время, отпустил бородку, обрамлявшую его продолговатое, смуглое, бледное лицо, ходил с тростью, носил широкополую шляпу, узкие брюки, длинный пиджак с неширокими лацканами, белую манишку и туго накрахмаленные манжеты — по моде тех лет. Она была швеей и понимала толк в хорошо сшитой модной одежде. Ей нравился его изысканный вкус, хотя сам он не обращал на свою внешность особого внимания и одевался с элегантной небрежностью, чем нравился ей еще больше. Но покоряло ее в нем другое — выражение лица и взгляд, который казался ей непостижимым. Сквозившая в его взоре внутренняя неуемность волновала ее, не давала покоя, где бы они с ним ни встречались, где бы она его ни видела.

Оба они были выходцами из тех низов, борьбе за счастье которых посвятили свою жизнь. Круглая сирота с раннего детства, выросшая в нищете, Люба не видела для себя в жизни другой надежды, другой веры, кроме надежды и веры в коммунизм. Еще в Вене, куда она поехала учиться, она сблизилась с марксистами, которые открыли ей глаза на мир. Приехав в Болгарию, она окончательно убедилась, что ее место в рядах рабочего класса, в рядах профсоюзного социалистического движения. В это время она писала стихи, редактировала газету швейников, ходила на собрания и митинги, на рабочие, вечеринки и пикники. Встретив Димитрова, она навсегда связала с ним свою жизнь. Она стремилась дать ему радость, поддержать его в трудные минуты, создать для него уют и приятную, теплую обстановку в их маленьком домике на Ополченской улице в бедном Ючбунаре. Здесь, в сущности, и началась для них обоих настоящая, сознательная жизнь, полностью отданная борьбе.

Длинная цепь удач и неудач протянулась через долгие годы. В 1902 году Димитров стал членом социал-демократической рабочей партии. В 1903-м активно участвовал в борьбе против «широких» социалистов. Тогда же Димитров навсегда встал на сторону Димитра Благоева и Георгия Киркова и сделался их самым близким последователем и учеником. В 1906 году они с Любой поженились. В том же году он лично руководил организованной им же забастовкой шахтеров в Пернике, которая длилась целый месяц. 1909-м году его избрали членом Центрального Комитета партии. В 1912-м бросили в Черна-Джамию (турецкую тюрьму в окрестностях Софии) за полемику с каким-то «широким» социалистом. В 1913 году Димитров был избран депутатом Народного собрания от рабочих Врачанского округа. Затем начались войны — тяжелые, голодные, нищие годы. Но и в эти годы ни на день, ни на час не стихала борьба. Как депутат, он часто выступал в Народном собрании, протестовал против тяжелых условий жизни бедняков, против высоких налогов. Он выезжал на фронт, устраивал нелегальные встречи и собрания, распространял листовки и воззвания против войны. Он был одним из первых, кто принес в окопы весть об Октябрьской революции. В 1918 году Русенский военно-полевой суд приговорил его к тюремному заключению «за подстрекательство к нарушению военных порядков и за оскорбление чести мундира». В софийской тюрьме он просидел до конца войны. Выйдя на свободу, снова бросился в битву, организовывал забастовки и митинги. Его имя уже хорошо знали все — и друзья, и враги. Им восхищались, его приветствовали, боялись и избегали встреч и столкновений с ним. Он руководил забастовками в Софии, Пернике, Сливене, Бургасе, Варне — везде, куда приходилось выезжать… Из уст в уста передавались рассказы о его речах в парламенте, о схватках с жандармами и полицейскими.

Вспоминая, сколько опасных, роковых моментов ему пришлось пережить, он расценивал только что происшедший эпизод как пустяк. Димитров привык расправляться с подобными субъектами, которые путались у него под ногами и попадали порой в анекдотические ситуации… Однажды он заставил шпиков прождать его целых два часа, пока шло собрание, но им так и не удалось арестовать его, потому что на трибуне его заменил другой оратор, внешне очень похожий на него. В другой раз он ускользнул от них, переодевшись в форму офицера… Случалось ему встречаться с ними и лицом к лицу, как в тот раз, когда он возглавлял процессию разгневанных рабочих, хоронивших трех убитых полицией безработных. Жандармы осадили коней перед этим страшным траурным шествием, во главе которого шел Димитров с грозно поднятой, сжатой в кулак рукой… Они подались назад, убрали шашки в ножны и не посмели остановить колонну, идущую со знаменами… Вместе с траурной процессией прошел и он через застывший полицейский кордон, а оркестр играл «Вы жертвою пали в борьбе роковой». И никто не посмел поднять руку на подавленных горем рабочих, в сердцах которых клокотала ярость. Они со знаменами шли за ним. Врагов бесила его дерзость, выводили из себя легенды, которые рассказывались о нем, его статьи и речи, которые печатались в газете «Работнически вестник», брошюры по вопросам профсоюзного движения (одна из них «От поражения к победе» — о знаменитой забастовке железнодорожников, проведенной в 1919 году), его запросы в парламенте относительно дороговизны жизни, высокой квартирной платы, безработицы, плохого качества хлеба, эксплуатации и всех прочих безобразий, творившихся в этом жестоком буржуазном мире. Враги часто писали на него пасквили, клеветнические статьи, доносы. Они пытались шантажировать и провоцировать его. Распространялись всевозможные небылицы о его поездках за границу — в Будапешт, Бухарест, Белград, Вену, Амстердам, Стокгольм, — где он бывал как представитель болгарского рабочего класса на различных международных конгрессах, встречах, дискуссиях. Пользовались любым случаем, чтобы уязвить его, придумывали несуществующие эпизоды из его личной жизни, клеветали, добиваясь того, чтобы он им ответил… Но он презрительно молчал — «Собаки лают, а караван себе идет». Но когда враги затрагивали партию или его партийную честь, он не оставался у них в долгу — тут же выступал со статьей, чтобы пригвоздить врагов к позорному столбу с присущей ему логикой и смелостью, которые всем были хорошо известны. Все это было естественно, закономерно, логично… Борьба вносила в его жизнь напряженность, смысл, словно иначе и быть не могло. Так было всегда… С тех пор, как он впервые увидел свет на полевой меже в радомирском сельце Коваченцы, ему было суждено вечное стремление к справедливому миру. Так было всегда: жажда знаний и отсутствие возможности закончить образование, первые шаги в профессии типографского рабочего, стихи Ботева, «Что делать?» Чернышевского, «Капитал» Маркса… И немецкий язык, который он ежедневно учил с помощью Любы, и долгие беседы с Дедом[8], с Мастером[9]…

— О чем ты задумался? — спросила Люба, заглядывая ему в глаза. — У тебя не выходит из головы майор? Или эта гадина?

Он вынул пачку сигарет, закурил и улыбнулся.

— Нет, я думал не о майоре и не о той гадине, — ответил он по-немецки.

— О чем же?

— Я думал о господине Радославове. Ты помнишь этого махрового реакционера с раздвоенной бородой?

— Помню. Но почему ты говоришь по-немецки?

— Инстинкт самосохранения, Люба. Непроизвольно… Случается, что и у стен есть уши.

— Пожалуйста, говори со мной по-болгарски! — Она погладила его по руке. — Здесь нет чужих ушей.

— Так вот, — продолжал он, — этот старик после войны сбежал в Германию. Мне вспомнилось далекое прошлое, когда я работал наборщиком… Вспомнились Первое мая и гнусная статья этого старика, которую он написал против нас, рабочих. Я один во всей типографии умел разбирать его почерк… И представь себе, он, старая лиса, понял, что произошло. Я ему сказал, что не стану набирать статью, пока он не вычеркнет из нее всех обидных слов. Он кричал, ругался, но вычеркнул-таки… Потом мне вспомнился случай в парламенте в пятнадцатом году, когда обсуждался вопрос о военных кредитах. Такого отчаянного германофила, как Радославов, мне в жизни не приходилось встречать. Я предложил ему тогда взять обратно внесенное им предложение. Нельзя было взваливать на плечи народа столь непосильное бремя. Тогда-то он, старая лиса, и припомнил мне тот давний случай. «Я тебя помню, — сказал он, — ты и тогда пытался навязать мне свою цензуру». Этот старый цензор и мракобес помнит все. Какая завидная намять! Разумеется, на этот раз он не подчинился моей воле. Провел военные кредиты через парламент, толкнул страну в пропасть, а затем сбежал в Германию с Фердинандом. Спорили мы с ним на немецком языке. Понимаешь, Люба, он забыл болгарский, этот старый ура-патриот.

— Ты шутишь, Георгий!

— Нет, Люба!

— Ты никогда не говорил со мной так странно. Что случилось?

— Все очень просто. Скоро придется говорить только иносказательно. Совсем нетрудно плюнуть в лицо шпику, остановить конный наряд полиции, не допустить печатания статьи «Долой!» или «Да здравствует!», выступить с пространной речью против репараций…

— Но и не так легко!

— Понимаешь, Люба, в открытом бою всегда легче! Но сориентироваться в сложной ситуации, найти верный лозунг… И не только найти, но и осуществить его — в этом и заключается великое искусство революции! Я думаю о Ленине, о его знаменитых словах: «вчера» было рано, «завтра» будет поздно! Значит — сегодня, сейчас! Это и есть диалектика. Сегодня, сейчас!.. Нам не удалось уловить это самое «сегодня», и мне все яснее становится, что мы оказались в тупике, в безвыходном положении. Нельзя сказать, что это болото. И все же положение у нас ужасное.

— Я не согласна насчет безвыходности положения!

— Возможно, я неточно выразился. Но мы погубили Халачева, Люба! Мы прозевали события в Пазарджике. Я вспоминаю наш последний разговор со Стамболийским перед его отъездом в Славовицу. Ведь мы тогда пришли к взаимопониманию и вместе с тем не достигли его. Произошло какое-то нелепое, непонятное, ужасное недоразумение! Я ему что-то говорил, он мне что-то отвечал, но это ни к чему не привело. А они оказались лучшими диалектиками, чем мы, хотя о диалектике не имеют ни малейшего понятия.

— Они — ловкие политики!

— Возможно, так оно и есть. И все же скорее они — ловкие мошенники, хитрые лисы, подлые, коварные, наглые. А мы? Что делали мы? Произносили речи в парламенте, провозглашали лозунги, клеймили тирана — и все это, как говорил Ботев, вне сферы реальности.

— Я очень надеюсь на Коларова, — сказала она.

— Я тоже. Пугает меня только встреча с ним. У него уже сложилось довольно неблагоприятное мнение о нас. Это видно из полученной радиограммы и из опубликованных им статей.

— На его стороне и Коминтерн.

— Вне всякого сомнения. Мы во что бы то ни стало должны найти с ним общий язык!

На лице его отражались боль и печаль — ей редко приходилось видеть мужа таким. Она не сводила с него глаз, мысленно повторяя: «Говори, говори все, до конца, потому что твои тревоги — это и мои тревоги! Говори до конца!» Но он умолк, так и не высказав всего. Он еще не нашел точных слов, чтобы объяснить ей все, что тревожило его в последнее время; он словно боялся самого себя, боялся охвативших его сомнений.

Шумен остался далеко позади. Поезд приближался к Варне. Вдали уже виднелась синяя гладь Гебеджейского озера. Скоро должно показаться Черное море.

12

«…Подойдя к условленному месту, лодка устремилась к берегу и остановилась у скал, которых здесь так много.

Мы попрыгали в воду и вышли на берег, а лодка быстро отошла в море. Сразу же послали связного в Варну с заданием организовать наше перебазирование в город и устройство на квартиры. Только во второй половине дня прибыл Георгий Желязков с товарищем. Георгий должен был отвести меня в город и устроить на квартиру, другому товарищу предстояло позаботиться о моих спутниках.

Но это было позже, а пока мы ждали связного, нам встретился один старый товарищ, работавший учителем в ближнем селе. Я расспросил его о событиях 9 июня. Он был очевидцем и непосредственным участником развернувшейся в этот и последующие дни борьбы. Его рассказ подтвердил все мои опасения и тревоги. Он нарисовал мне картину настоящего народного восстания против путчистов.

Крестьяне в окрестностях Варны и Провадии, встревоженные переворотом, поднялись и, вооружившись кто чем мог, направились к этим городам, захватили железнодорожную станцию Гебедже. В рядах повстанцев плечом к плечу шли тысячи коммунистов и членов Земледельческого союза. Расположенная неподалеку от Гебедже батарея береговой артиллерии была брошена прислугой и оказалась в руках повстанцев. 11 июня грозная народная волна с юга подкатилась к Варне. Восстали и села, расположенные к северу от города.

К сожалению, эта взбунтовавшаяся, готовая к действиям масса людей была неорганизованной, лишенной руководства. Никто не знал ни истинного положения в стране, ни того, что надо делать. У повстанцев не было даже четкого и ясного лозунга. Перепуганные путчисты послали к повстанцам парламентеров из Варны для переговоров. Повстанцам сказали, что во всей Болгарии царит спокойствие и им следует подобру-поздорову разойтись. Не имея никаких сведений о положении в других районах страны, лишенные руководства, крестьяне стали колебаться и, ругая на чем свет стоит свои организации и руководителей, разочарованные, начали расходиться по домам».

Далее Васил Коларов рассказывает:

«…Мы с Георгием Желязковым направились в город. Его рассказ о том, что произошло в Варне, подтвердил правильность слов учителя. Как оказалось, варненские главари Народного сговора, узнав о перевороте в Софии, не решились сразу же захватить власть в городе, опасаясь коммунистов, которые пользовались, в Варне огромным влиянием и руководили общиной. Местный комитет партии, несмотря на различие мнений по этому вопросу среди его членов, приступил к подготовке действий на случай выступления путчистов. Но в это время прибыло указание от Центрального Комитета не вмешиваться в борьбу за власть между путчистами и земледельческим правительством. Эта позиция Центрального Комитета выбила из-под ног почву у членов Варненского комитета. Узнав об этом, варненские реакционеры набрались храбрости и захватили власть в городе. Разумеется, поведение членов партийной организации Варны сказалось на настроении партийных групп во всем районе.

— Каково сейчас положение в Варне?

— Все спокойно, волнения кончились. Путчисты торжествуют победу.

— А каково отношение новых властей к нашей партийной организации?

— Они еще боятся показывать когти, но уже начинают устраивать провокации и ищут возможности нанести нам удар. Мы чувствуем, что они в любой момент готовы наброситься на нас.

— А каково настроение наших партийных товарищей и рабочих масс в Варне?

— Настроение неважное. Все понимают, что мы поступили неправильно. Есть признаки разочарования. Несмотря на то что вера партийных организаций и масс в Центральный Комитет продолжает оставаться крепкой, все же замечаются признаки сомнения, недоверия. Правда, никто еще не выступил открыто с критикой линии партии во время этих событий.

Мы по мосту перешли канал и вступили в город. Желязков шел немного впереди, я на расстоянии следовал за ним. В темных очках, с перекинутым через руку летним пальто и со свернутыми в трубку нотами, которые принес Желязков, я вполне мог сойти за учителя музыки. При встрече с прохожими я прикрывал лицо платком, делая вид, что меня мучает кашель. Мы вышли на главную улицу, ведущую к Приморскому парку. На ней было полно народу. Мужчины и женщины, юноши и девушки, празднично одетые, шли по улице, весело смеясь и разговаривая. В Приморском парке играл оркестр. Ничто не напоминало о том, что всего две недели назад здесь произошел фашистский переворот. Впереди я заметил группу наших партийных товарищей. Оживленно разговаривая, они беззаботно прогуливались.

Неужели это наша Болгария? Неужели это наша партия? Мне вспомнились слова незабвенного Георгия Киркова, сказанные им, когда он лежал на смертном одре: «Берегите честь партии!» Эти слова прозвучали тогда как политическое завещание».

Так началась миссия Васила Коларова в те напряженные летние дни. Ему отвели комнату в маленьком домике варненского адвоката Георгия Желязкова, и он в первый же день встретился там с руководителем варненской партийной организации Димитром Поповым, членом партийного совета и депутатом парламента от коммунистической партии. Они обсудили создавшееся в стране политическое положение, обдумали план скорейшего переезда Коларова в Софию. В сопровождении специально присланного Центральным Комитетом связного Коларов ночным поездом выехал в Софию. Однако в результате предательства рано утром его арестовали и сняли с поезда на станции Горна-Оряховица, на полпути от Варны до Софии. После допроса в полицейском участке, где его опознали, Коларов продолжил свой путь в Софию, но уже под конвоем двух полицейских. Вечером поезд прибыл в Софию, и Коларова сразу же отвели в управление общественной безопасности. Там он оставался несколько дней. Софийские трудящиеся и Центральный Комитет партии прилагали все усилия, чтобы его освободить, но безрезультатно. Генерал Русев, опасаясь беспорядков в Софии, отдал приказ отправить Коларова назад, в Варну. И Коларова по этапу доставили туда. После мытарств по варненским тюрьмам ему наконец удалось добиться свидания с Георгием Димитровым, который специально приехал из Софии. Их свидание происходило, разумеется, в присутствии полицейских.

«…Дежурный офицер, — рассказывает Коларов, — разрешил мне и Георгию Димитрову обсуждать у меня в камере партийные вопросы в течение получаса».

На следующий день Коларов направил градоначальнику требование о своем освобождении, мотивируя его тем, что с момента, задержания прошло уже десять дней (будучи юристом, он отлично знал законы). Но градоначальник, не желая ничего слышать о законах, отказался удовлетворить его требование. Коларов продолжал протестовать, ссылаясь на различные параграфы законов и конституции, и в конце концов при содействии адвоката-коммуниста Касабова его дело было передано прокурору.

«Градоначальник, прижатый к стене, был вынужден передать мое дело прокурору, и тот, не усмотрев никаких оснований для моего задержания, в тот же день распорядился меня освободить».

Оказавшись на свободе, в ожидании разрешения поехать в Софию с правом заезда в родной город Шумен Коларов вторично встретился с Димитровым на маленькой даче «Незабудка», расположенной в винограднике на берегу моря.

Несмотря на полученную Коларовым свободу, все же пришлось строго соблюдать осторожность. Любе поручили привезти Коларова на извозчике от Желязковых, а Димитров ждал его на даче.

Это произошло восьмого июля, в воскресенье. Стоял прекрасный летний день. В Приморском парке играла музыка, толпы гуляющих стекались к городскому пляжу, чтобы посмотреть, как будут выбирать «мисс Пляж». Элегантные красавицы в купальниках дефилировали перед разинувшими рты зеваками.

Когда выехали на ведущее в Евксиноград шоссе, Коларов огляделся и сказал с горечью:

— Меня удивляет эта идиллия, Люба, особенно после всего, что произошло в стране!

— Да, — ответила она по-немецки, указывая на спину возницы. — Будь осторожен!

— Понимаю, — продолжал Коларов тоже по-немецки. — Так вот, кое-что меня удивляет!

— Ты сам видел вчера в тюрьме, как они осторожны.

— Я бы не сказал этого о дежурном офицере. Если и другие похожи на него, то ничего не стоило бы справиться с ними.

— Их агентура активизируется. Мы почувствовали это в Софии. За нами следили даже в поезде.

— Нет сомнения в том, — сказал Коларов, — что они приходят в себя. Именно поэтому нам нельзя терять ни дня. Я надеюсь, что Георгий меня поймет.

— Обстановка очень сложная, бай Васил, — заговорила по-болгарски Люба, — да и забот у нас много. Как у тебя дела с уроками музыки?

— Хорошо.

— Мне очень хотелось повидать Веру. Она была учительницей у Элеоноры, бывшей царицы.

— Да. Позавчера княгини были у них в гостях.

— Значит, не забывают ее. Это очень мило с их стороны.

— Воспитанные девушки, — сказал он громко, чтобы слышал возница. — Интересуются музыкой и живописью.

— А ты сам еще рисуешь?

— Да.

— А меня в последнее время увлекла математика. С большим удовольствием решаю на досуге математические задачи. Прежде я с математикой была не в ладу, — улыбнулась Люба. — Считала, что лучше спрягать латинские глаголы, чем решать задачи…

— А вот и море, господа! — крикнул возница. — Ничего красивее и быть не может! Как зеркало!

Он взмахнул кнутом, щелкнул им в воздухе, не касаясь спин коней, и фаэтон покатился по проселочной дороге, уходящей от шоссе в сторону.

13

Внизу показалась утопающая в зелени кокетливая дача «Незабудка». На террасе их ждали Димитров и Желязков. Из дверей кухни вышла Вера, бывшая учительница Элеоноры. От берега к коляске уже бежали по аллее дети, чтобы встретить гостей.

Размахивая панамой, Коларов улыбался и издали приветствовал детей. Люба, уже бывавшая на даче раньше, показала вознице, где остановиться.

Старые друзья, Димитров и Коларов, обнялись и потом долго трясли друг другу руки. Их встреча, проходившая в тюрьме при «клубе унтер-офицеров» под наблюдением офицера-полицейского, не шла в счет. Те полчаса, которые им отвели на беседу, они держались очень напряженно, вынуждены были следить за каждым своим словом, стараться не затрагивать важных вопросов. Сейчас обстановка была иной.

Все прошли на террасу и сели в плетеные кресла. Над головами простер свою широкую крону канадский тополь. Тихо шелестели листья. Веяло прохладой. С моря дул легкий ветерок. Спокойную морскую гладь заливало солнце. По желтому песку пляжа бегали голые ребятишки, плескались в воде, весело кричали что-то, глядя в сторону террасы. Женщины спустились к детям. В тени террасы остались только Коларов и Димитров. Желязков занялся приготовлением обеда.

— Я бы хотел, чтобы заседание Совета отложили до моего приезда в Софию, — начал Коларов.

— Я сообщу о твоем желании, — сказал Димитров, — но дело не в этом. Ты сам понимаешь, что есть еще много вещей, которые тянут нас назад, висят у нас камнем на шее.

— Старые резолюции, хочешь сказать?

— В определенном смысле — да. И старые резолюции, и старые привычки, и старые антипатии. Всего этого набралось больше, чем надо.

— Я прочел доклад Луканова. Не понимаю: две самые крупные партии в стране вцепились друг другу в волосы. Из-за чего?

— Мы все обсуждали, уточняли, взвешивали…

— В Коминтерне мне пришлось краснеть из-за этого доклада. Заседания, рефераты, членские взносы… А когда дело доходит до самого главного — провозглашается нейтралитет! Партия складывает оружие!

— В этом есть доля истины, но всего лишь доля! Вы смотрите на события несколько со стороны. А Луканов — секретарь по оргвопросам. Ему приходится думать обо всей партии, притом учтите запутанность ситуации.

— А плевенское восстание? А события в Казанлыке, Варне, Шумене? Аресты? Убийства? Разумеется, положение сложное! А что думает по этому вопросу Дед?

— Он тяжело болен.

— Жаль. Мне бы хотелось увидеться с ним.

— Он советует проявлять осторожность.

— А какую позицию занимают разные там демократические лидеры? Все эти малиновы и мушановы, радикалы, Костурков?

— Ничего определенного. Виляют хвостами, каждый надеется получить министерский портфель.

— Я слышал, что профессор все еще читает лекции в университете. Неужели его кто-нибудь слушает? А «широкие» социалисты? Они, кажется, выступают в роли самых восторженных трубадуров. Наверное, и им пообещали какую-нибудь кость?

— Они ее уже получили — министерство железных дорог… А вообще-то, возни много, что и говорить. Каждый тянет в свою сторону. Но если присмотреться к обстановке повнимательнее, можно заметить, что произошла серьезная перегруппировка сил. Мы должны быть действительно очень осторожными!

— Нет, Георгий, нам надо не столько осторожничать, сколько наступать! Атаковать! Склонить чашу весов в нашу пользу, объединить силы для борьбы с фашистской группировкой! Ты посмотри только, что они пишут в газете «Мир»! «Неужели в Болгарии не найдется своего Муссолини?» Понимаешь, чего они хотят, эти бандиты? «Слово» ратует за «сильную власть», за «железную волю», за «кулачное право». Мы же в это время провозглашаем нейтралитет…

Некоторое время они молча смотрели на море. Потом несколько неожиданно Димитров сказал:

— Я согласен с такой постановкой вопроса, бай Васил, но дело не только во мне. Весь партийный совет должен убедиться в правоте такой точки зрения.

— А есть в его составе люди, которые думают так же, как ты?

— Я мог бы назвать имена некоторых из них: например, Антон Иванов… отчасти Христо Кабакчиев, в какой то степени Никола Пенев, Тодор Петров… Но наиболее решительно выступают против позиции выжидания молодые — Коста Янков, Димитр Гичев, Марко Фридман. Они настаивают на революционных действиях.

— Христо Кабакчиев, говоришь… По имеющимся у меня сведениям, он выступил четвертого июля с докладом о внутреннем и международном положении. В докладе недвусмысленно говорится, что в Софии и других местах массы равнодушно и даже с известным облегчением встретили известие о свержении правительства земледельцев. Девятого июня не было никаких массовых выступлений, и, следовательно, в стране не было условий для активных действий нашей партии и провозглашения лозунга о рабоче-крестьянском правительстве, что борьба, развернувшаяся в результате переворота, была якобы не классовой борьбой, а схваткой между отдельными группировками буржуазии.

— Да, мы все тогда были убеждены в этом.

— Он даже выдвигает теорию, — продолжал Коларов, — будто массовые движения формируются не партиями, а порождаются жизнью, что партия может лишь расширить или углубить такое движение, с чем я, впрочем, полностью согласен… Но почему он пренебрегает фактами? Почему закрывает глаза на стихийно вспыхнувшие в отдельных районах восстания? Похоже, что мы в Москве видим лес лучше, чем вы, находящиеся в самом лесу… Жаль, что я не смог присутствовать на этом совещании, но я решительно осуждаю занятую вами позицию!

— Наша задача остается неизменной — сохранение связи с массами!

— Но ведь это всего лишь пожелание, Георгий! На деле мы сложили оружие, а это гибельно как для партии, так и для народа!

— Что же в таком случае делать?

— Решительный поворот! — почти выкрикнул Коларов. — Решительный разрыв с позицией нейтралитета, занятой девятого июня! Решительный курс на вооруженное восстание! Такова позиция Коминтерна! Это и моя личная позиция. Эту же позицию заняли и те, кто там, на местах, стихийно поднялись на борьбу против фашистских узурпаторов! — Коларов встал и принялся расхаживать по террасе, не переставая возбужденно говорить: — Видите ли, это было подлинное пронунциаменто[10]. Это еще что такое? Что за разглагольствования? Пронунциаменто! Посмотрите, какие мы эрудиты! Пронунциаменто! А в это время людей вешают и расстреливают, истязают и уничтожают… Это и есть пронунциаменто?! — Употребленное в докладе Кабакчиева о событиях девятого июня слово вызвало раздражение Коларова. Его всегда раздражали книжные обороты. — Пронунциаменто! — все повторял он, меряя террасу шагами.

В нем закипала не свойственная его характеру ярость. Он привык к деловым, аргументированным разговорам, в которых умело пользовался своей эрудицией, и никогда по спешил вступать в полемику с оппонентами. К тому же ему было уже сорок шесть лет — возраст, когда к человеку приходят уравновешенность и мудрость. У него за плечами был долгий партийный стаж, годы работы плечом к плечу с Димитром Благоевым, Георгием Кирковым, Гаврилой Георгиевым. Он был лично знаком с Плехановым и Лениным. Изучал во Франции и Швейцарии право, философию, литературу, историю. Увлекался естественными науками, политической экономией, математикой. Обнаруживал склонность к музыке и живописи. Он был настоящей ходячей энциклопедией, вызывал уважение у всех знавших его и подавал пример работоспособности и стремления к самосовершенствованию.

— И все же, — оказал он наконец, — радостно сознавать, что и у Кабакчиева заметно сомнение в правильности официальной позиции. Революционный инстинкт не изменил ему. Мы с ним знакомы еще по гимназии в Варне.

— Мы не можем не считаться с мнением Коминтерна, Васил. Но согласись, что партийная дисциплина тоже имеет для нас большое значение. В конце концов, мы должны изжить доктринерство, о котором сейчас идет речь. Я не случайно назвал тебе несколько имен. Но есть и такие, которые продолжают упорствовать, для которых нейтралитет, видимо, служит удобным прикрытием страха.

— С некоторыми из этих товарищей придется расстаться, Георгий, — перебил его Коларов. — Нельзя идти на уступки, когда дело касается партии, народа! Очень жаль, но я не могу согласиться с позицией моего друга Луканова. Подумай над этим! Ты из тех людей, которые лучше всего знают рабочий класс. Вот и думай — куда мы идем! Не бывает так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы!

— Разумеется, — сказал Димитров, — везде своя диалектика, своя логика! Я все время размышляю над этим. Но только размышлять — мало, необходимо действовать. В этом и заключается проблема!

— История стучится в дверь, Георгий, — подводя итог их беседе, сказал Коларов. — Нельзя терять времени. Мы должны немедленно взять курс на вооруженное восстание, а для этого мне необходимо как можно скорее связаться с товарищами в Софии. У меня к тебе просьба: передай Луканову и остальным, чтобы не созывали Высший партийный совет без меня! Я бы хотел изложить свою позицию, перед всем составом совета. Знаю, что мне будет трудно добраться до Софии, но я должен поехать туда! Мне крайне необходимо встретиться с товарищами. Особенно с Лукановым! Ради этого я и приехал из самой Москвы. Настал решительный момент! Мне во что бы то ни стало нужно попасть в Софию!

Ветер со стороны моря усилился. На волнах появились белые барашки. Вдали дымил какой-то пароход. Собеседники покинули террасу и начали спускаться к берегу, где все так же шумно и весело плескались в воде дети.

14

Новое правительство уже начало устраивать приемы и балы, давать интервью. Высший свет Софии заполнял рестораны, кафе, залы Военного клуба. Разного рода торжественные встречи должны были благопристойно представить новую власть в глазах внешнего мира и собственного народа.

Однажды вечером профессор Цанков в сопровождении небольшой свиты впервые появился в обществе. За ним и свитой на коротком кожаном поводке охранник вел собаку, немецкую овчарку, черную, с желтыми подпалинами, с торчащими ушами и горящими глазами. Охранник время от времени поглаживал собаку по спине, чтобы она привыкла к публике и улице. Собака ступала осторожно, немного боязливо, из пасти у нее свисал длинный язык: по-видимому, ей было жарко, а люди, толпящиеся на тротуарах, нервировали ее.

Профессор, сутулясь, шел на два шага впереди свиты и охранника с собакой. В заложенных за спину руках он держал трость. Он был в черном костюме, узких лаковых штиблетах. Сосредоточенно и задумчиво смотрел он прямо перед собой, время от времени снимал шляпу и махал ею публике в ответ на шумные приветствия. А когда он подошел к парадному подъезду Военного клуба, на каменных ступенях которого шпалерами выстроились офицеры, раздалось громкое «ура».

Профессор снял шляпу, раскланялся налево и направо и поднял руку в фашистском приветствии. Правда, жест получился не совсем фашистский. В Болгарии тогда еще мало кто знал, как надо вскидывать руку в фашистском приветствии. К этому еще надо было привыкать. Но в данном случае более важными были не жесты и форма, а принципы нового учения, содержание, а не форма начинания. Само же начинание, которое они совершили девятого июня, давало ему и его коллегам основание надеяться на большие успехи и блестящую политическую карьеру, которая и для него и для них сейчас только начиналась. Несмотря на некоторые колебания, стрелка политического барометра определенно указывала на «ясно». Период бурь и ветров миновал. Возможно, еще предстояли «кратковременные осадки», но, в конце концов, они даже необходимы для озонирования воздуха. Этого он не боялся и даже в известном смысле желал «кратковременных осадков». Но в данной ситуации важнее было то, как удержаться у власти, как не поддаться чужому влиянию, не допустить поспешных действий, на которые иногда его толкали генерал и помощники. Шаг за шагом ему предстояло завоевывать опасную арену политической борьбы за власть. Он был готов без колебаний вынуть в трудную минуту меч из ножен, если потребуется, и поставить каждого на свое место. Но пока в мече не было необходимости. Ему даже было приятно, что он не позволил надеть собаке намордник, как ему советовали. Все вокруг него должно было демонстрировать умиротворение, словно и люди и звери стали товарищами и друзьями.

Поднявшись по ступеням подъезда и пройдя в фойе клуба, он велел охране увести собаку в артистические уборные, чтобы она не пугала людей. Охранник повел собаку, но она начала упираться, оглядываться на профессора. Тогда кто-то сказал:

— Господин профессор, собаку можно провести в зал. Мы приняли меры предосторожности!

Профессор улыбнулся и сделал знак, чтобы собаку провели в зал. Охранник повел ее следом за профессором и его свитой. Фойе было ярко освещено большими хрустальными люстрами, которые специально зажгли по такому торжественному случаю. И тут появились журналисты — иностранные и болгарские, все с блокнотами и карандашами в руках, готовые записывать каждое слово профессора. Но он молчал и лишь улыбался, приподнимая шляпу и раскланиваясь направо и налево. Тогда один из журналистов, корреспондент французской газеты «Фигаро», набрался смелости и спросил:

— Не согласитесь ли вы, ваше превосходительство, дать нам интервью относительно положения в стране?

Услышав французскую речь, профессор остановился и любезно улыбнулся.

— Сегодня ведь праздник, — ответил он по-французски, — а в праздничный день не полагается работать! Мы пришли сюда повеселиться и потанцевать!

— Неужели ваше превосходительство все еще танцует?

— Почему бы и нет? Насколько я знаю, господин Пуанкаре танцевал, будучи в преклонных годах!

— Современные танцы более динамичны, ваше превосходительство. Разрешите задать вам один вопрос?

— Но что скажут ваши коллеги из болгарской прессы, которые тоже приготовили блокноты? Мне бы не хотелось задеть их патриотические чувства.

Толпа журналистов из газет «Слово», «Мир», «Пряпорец», «Народ», «Независимост», «Радикал», «Епоха», «Ден» заволновалась. По фойе прокатился громкий смех, кто-то крикнул: «Виват профессору!» Остальные тоже стали кричать, выражая тем самым свое восхищение остроумием премьера, столь блестяще продемонстрированным перед корреспондентом «Фигаро». Пусть знают французы, что и болгарские государственные деятели не лыком шиты. Профессор снова улыбнулся, довольный, что так удачно ответил французу. А француз, ободренный его улыбкой, спросил, подстраиваясь под настроение премьера:

— Разрешите узнать, как зовут вашу собаку, ваше превосходительство?

— Она у нас еще не имеет имени! Обещаю ответить на ваш вопрос, как только собака будет зарегистрирована в префектуре.

Толпа журналистов еще плотнее сомкнулась вокруг премьера, не переставая восхищаться его находчивостью.

Француз продолжал:

— Позвольте один политический вопрос, господин премьер?

— Пожалуйста, пожалуйста…

— На Западе много пишут о каких-то зверствах, якобы имеющих место в Болгарии. Так это или нет?

— Ничего подобного в Болгарии не происходит, — нахмурил брови профессор. — В моей стране подобных вещей нет, так и запишите! И подчеркните жирной чертой! Ничего подобного нет!

— А правда ли, что большевистский агент Коларов переплыл Черное море на обыкновенной моторной лодке и нелегально высадился под Варной?

— Я не в курсе этих подробностей. Но мне известно, что названный вами человек действительно незаконно прибыл в нашу страну.

— Не только он, господин Цанков, — вмешался в разговор журналист из газеты «Слово». — Вместе с Коларовым прибыли и другие агенты Коминтерна. Почему власти хранят молчание по этому вопросу?

— Это дело прессы, господа! Я вам уже говорил, что мы считаем прессу нашим помощником. Кто вам мешает писать и срывать маски с большевистских агентов?

— Вы правы, господин профессор, но большевистская зараза ширится.

— Вот и пишите об этом!

— Правда ли, что Коларов и Димитров уже арестованы?

Профессор улыбнулся.

— Мы даже получили телеграмму от их Центрального Комитета с требованием немедленно освободить Коларова и Димитрова!

— Скоро ли вы их освободите? — спросил сотрудник «Фигаро». — И будете ли снисходительными и на этот раз?

— Васила Коларова могут оштрафовать на двадцать пять левов за незаконный въезд в страну, и только, — пояснил корреспондент «Мира».

— Почему на двадцать пять левов?

— В соответствии с положением, записанным в конституции, — ответил журналист. — Незаконный въезд в страну карается штрафом в двадцать пять левов.

— По-видимому, тырновская конституция очень устарела, — вставил профессор, прокладывая себе путь сквозь толпу, чтобы войти в зал. — Надо внести в нее поправки.

— Давно пора, господин профессор! — послышались голоса. — Новому времени нужны новые законы, новая конституция! Посмотрите, что происходит в Италии!

— Больше твердости, господин профессор, больше твердости!

— Не следует спешить, господа! Помните старинный афоризм: «Поспешай медленно»? Вот и мы будем поспешать медленно, осторожно, мудро, добиваясь благоденствия и социального прогресса. Таковы принципы, которыми мы руководствуемся. Мы должны наконец дать покой нашей измученной стране, восстановить права народа и вернуть к жизни попранные законы, освященные дедами. Мир, стабильность, социальная справедливость — вот что начертано на нашем знамени, освященном нашими национальными традициями.

Журналисты лихорадочно записывали его слова.

Закончив говорить, профессор направился к двери в зал. Его встретили министры и генералы. С каждым он обменялся рукопожатием, справился о здоровье и настроении. Настроение у всех было отличное, и это придало ему бодрости.

15

Новое правительство уже давно собиралось устроить прием для патриотически настроенной интеллигенции в салонах Военного Клуба. И вот сегодня этот день наступил. Культуртрегеры почувствовали себя польщенными — правительство устраивало для них специальный бал. Открыть бал краткой речью было поручено министру железных дорог, почт и телеграфа, принимая во внимание его старые связи с софийской элитой. Бывший журналист принял это предложение с удовольствием. Впервые после событий 9 июня ему предстояло продемонстрировать, уже в ранге министра, свое ораторское искусство. Мысль об этом переполняла его душу радостным волнением. Ради столь торжественного случая он облачился в официальный костюм — редингот, галстук бабочка, цилиндр. Ему было интересно находиться в толпе, пожимать руки, улыбаться, отпускать остроты на латинском и французском языках.

— Культуртрегеры уже в сборе, господин профессор, — сказал он премьеру. — Ждем только вас! Прошу вас занять свое место!

— С удовольствием, господин министр! Надеюсь, вы нас не подведете.

— Я готов, ваше превосходительство!

— Не сомневаюсь в вашем ораторском таланте.

— Благодарю вас. Однако мне пора на сцену. Надо приучать софийский высший свет к точности!

— Вы правы, господин министр!

Министр поклонился и направился к сцене. Приглашенные неторопливо занимали места, с любопытством поглядывая на ярко освещенную сцену. Шум в зале постепенно стихал. Все взгляды устремились на министра, стоявшего на сцене с сосредоточенным видом. Он подготовил несколько вариантов своего выступления. Из головы у него не выходило слово «культуртрегеры» — в последнее время оно стало модным, и он собирался употребить его. Ему хотелось ошеломить слушателей и некоторыми новостями из-за рубежа, наполнявшими в последнее время страницы газет. Он обдумал даже свои жесты и интонации: недаром в молодости ему довелось изучать риторику — ораторское искусство и брать уроки актерского мастерства. Он наизусть помнил начало речи Цицерона против Катилины и волнующие слова Мирабо у гроба Бенджамина Франклина. Принимая во внимание и его многолетний стаж деятельности в рядах партии «широких» социалистов, где ему множество раз случалось произносить революционные речи, можно было не сомневаться в успехе его сегодняшнего выступления перед интеллигенцией. Сам он в этом не сомневался и не испытывал ни малейшего волнения. Он глядел в одну точку прямо перед собой, сдвинув брови, закусив губу и скрестив руки на груди. Ждал лишь наступления полной тишины и ухода фотографа. Терпеливо дождавшись этого, министр начал говорить негромко, чтобы еще больше привлечь к себе внимание присутствующих:

— Уважаемый господин премьер-министр! Уважаемые коллеги из совета министров! Дорогие гости — представители интеллектуальных кругов Софии! Дамы и господа! Друзья — представители прессы! Правительство Болгарии и лично премьер-министр господин профессор Александр Цанков возложили на меня приятную обязанность открыть сегодняшний бал-встречу правительства с культуртрегерами нашей любимой столицы. Вы сами знаете, господа, что культура — это та святыня, во имя которой мы поднимаем наше знамя, преисполненные решимости открыть новую эру в истории нашей родины, эру социального прогресса, стабильности и законности, эру борьбы с юридическими диспропорциями, возникшими в нашем обществе в результате действий старого режима зарвавшегося меньшинства. Я не сомневаюсь, что культуртрегеры Болгарии помогут нам в достижении этой благородной цели.

— Говорят, что он писатель… Это правда?

— Да.

— Какой слог! Какая дикция!

— У парня варит башка! — вздохнул какой-то престарелый генерал.

— Господа! — продолжал оратор. — Мы все без исключения преклоняемся перед наукой и искусством. Во имя культуры как единого целого мы поставили перед собой задачу освободить людей от тирании ограниченности и невежества, которые царили в городах и селах нашей страны. Отныне рабочий и крестьянин, профессор и писатель, художник и музыкант, взявшись за руки, идут и будут идти по пути единства и полного обновления, не испытывая страха перед завтрашним днем! Наука и искусство становятся в нашей стране доступными представителям всех сословий. Не случайно его превосходительство премьер-министр Болгарии пришел в сферу политической жизни из аудиторий Альмаматер, готовый полностью принести себя в жертву превратностям политической деятельности. Разве легко принять такое решение человеку, посвятившему свою жизнь науке? Совсем нелегко!

Он перевел дух, сделал шаг вперед и вытянул вперед руку, указывая пальцем в глубину зала.

— Совсем нелегко! — повторил он, не опуская руки. — Совсем нелегко! И напрасно шипят по-змеиному наши враги в стране и за ее пределами. Напрасно поднимают вой гиены и шакалы. Нашим ответом им будут молчание и презрение. Мы знаем, кто они такие, откуда взялись. Я знаю их намерения. Мне известны слова одного американского журналиста, сказанные им, когда он проезжал через Болгарию. Я хочу процитировать их дословно в переводе с английского: «Стамболийского свергли старые прогермански настроенные офицеры, мошенники, политические интриганы и интеллектуалы, под которыми в Болгарии понимают людей, достаточно образованных, чтобы не быть честными». Ошибаетесь, господин Хемингуэй! Интеллигенция Болгарии отвечает на ваши слова презрением. На нашем знамени написано: порядок, мир, прогресс. И мы не унизим себя полемикой со злопыхателями и нашими недоброжелателями. Нет, мы не мошенники и не политические интриганы, и мы с еще большим рвением будем следовать своим путем. И никому не удастся остановить нас инсинуациями и сарказмом. Мы знаем, кто вы такие и откуда вы взялись!..

В то время как министр продолжал говорить, расхаживая по сцене и уже полностью овладев вниманием публики, через одну из боковых дверей в зал вошел царский советник Груев. Он был в рединготе и с цилиндром. Его появление сразу же отвлекло внимание собравшихся. Все начали переглядываться и шепотом высказывать предположения о том, что если появился Груев в рединготе и с цилиндром, то, вероятно, его величество уже здесь. Так бывало всегда — если где-то появлялась борода Груева, неподалеку оказывался и царь. И на этот раз публика не ошиблась.

Тем не менее оратор продолжал сыпать угрозами в адрес внутренних и внешних врагов, подкрепляя свою речь различными цитатами. Тем временем Груев подошел к профессору и генералу и что-то доверительно шепнул им. Те немедленно встали и покинули зал вслед за царским советником.

Прибыв в Военный клуб инкогнито (что было его излюбленной манерой), Борис ждал их в одной из приемных. Он сидел в плюшевом кресле и разговаривал с каким-то неизвестным, который сразу же удалился, как только в приемную вошли профессор и генерал в сопровождении Груева.

— Господа, — начал царь, не предлагая им сесть, — пока вы устраиваете балы и вечеринки, развлекаетесь с культуртрегерами, царству угрожает серьезный дипломатический конфликт с нашим соседом — Сербией. Вам это известно?

Генерал попытался что-то сказать, но Борис перебил его:

— Правительство нашего соседа направило нам вербальную ноту по поводу действий македонских четников, засылаемых с нашей территории на территорию Сербии. А вы в это время занимаетесь балами и культуртрегерами…

— Ваше величество, — попытался вставить слово профессор, — мы стараемся сплотить интеллигенцию вокруг трона и правительства! В этом мы видим наш высший патриотический долг.

— Прекрасно, профессор! Но прежде объедините нацию, а уже потом культуртрегеров! Известно ли вам, что французский и английский представители тоже недовольны внешней политикой нового правительства?

— Если вы имеете в виду ноты, то мы тоже можем отвечать на них нотами, ваше величество, — снова вставил профессор. — Правительство Сербии предоставляет убежище нежелательным элементам, устраивающим заговоры против Болгарии. А французская и английская пресса изрыгает хулу на маленькую Болгарию. Мы не можем молчать, ваше величество! Молчать в таких случаях просто недопустимо!

— Все они лгут о нас, ваше величество! — выкрикнул генерал. — Все лгут!

— Я приехал сюда не для дискуссий с вами, господа! То, что я сказал, имеет принципиальное значение для дальнейшего развития нашей внешней политики. И вы должны серьезно подумать, прежде чем устраивать балы и давать интервью иностранным корреспондентам. Это во-первых. Во-вторых, обратите внимание еще на одно обстоятельство, которое меня беспокоит. Как мне стало известно, позавчера были арестованы Васил Коларов и Георгий Димитров. Чем вызван их арест? Какими причинами?

— Ваше величество…

— Вы спешите, господа. И разумеется, ошибаетесь! Еще не время открывать новый фронт. Арестованные продолжают оставаться депутатами Народного собрания. Соблюдайте закон! Действует в этой стране конституция или нет? Если нет, то так прямо и скажите!

— Ваше величество, Коларов арестован за нелегальный въезд в страну. Он нарушил закон.

— Мне это известно. И вы его оштрафовали за нарушение конституции на двадцать пять левов, не так ли?

— Так точно, ваше величество…

— Ну и конституция!

— Я полностью разделяю ваши взгляды, ваше величество, — сказал профессор, — но мы связаны этой конституцией. Ничего не поделаешь!

— Что же вы предлагаете?

— Придется искать иные методы. Против Георгия Димитрова будет возобновлено старое дело от тысяча девятьсот двадцатого года о подстрекательстве к бунту.

— А как насчет срока давности?

— Он еще не истек. С юридической точки зрения все учтено!

— Хорошо, — сказал. Борис, вставая с кресла, — если так, действуйте. Смотрите только, как бы на вас не рассердились земледельцы. — Он сделал несколько шагов, остановился у окна и сказал, не оборачиваясь: — Семь раз отмерь — один раз отрежь! Кажется так, Груев?

— Да, ваше величество, — угодливо подтвердил советник.

— В таком случае, — продолжал Борис, — незачем поднимать шум из-за двух человек. Тем более что со временем эти двое помогут нам заманить в ловушку две тысячи, а может, и больше. Не так ли? Вот тогда эффект будет другим, и политические результаты — тоже! Я — сторонник медленных, но верных действий в политике, и я не могу согласиться с вашими поспешными мерами. Освободите задержанных и установите за ними наблюдение!

— Но, ваше величество…

— Хватит, генерал! Пойдемте танцевать. Груев!

Груев распахнул дверь. В зале уже гремел военный оркестр.

— Ну что ж, господа, — пригласил Борис, — идемте!

Они были удивлены решением царя присутствовать на балу. Это их обрадовало, но в то же время несколько смутило — они вдруг оказались в тени.

Когда царь, которого сопровождали генерал, профессор и советник, вошел в зал, оркестр умолк. Все повернулись к Борису и стали кричать «ура». Кто-то затянул «Многая лета», затем оркестр исполнил гимн «Шумит Марица». Царь шел вдоль шеренги министров и генералов, здороваясь с каждым за руку.

Когда рукопожатия и приветствия закончились, оркестр стал играть старые венские вальсы. Его величество, культуртрегеры, дамы и господа, министры и генералы — все вместе начали танцевать. Танцевали долго, а под конец, по старому народному обычаю, даже сплясали свиштовское хоро.

16

«…В воскресенье 8 июля я обратился к властям с просьбой разрешить мне поехать в Софию и по дороге остановиться на один день в Шумене, чтобы повидаться со своей старой матерью. Градоначальник не решился ответить мне отказом. На следующий день он даже проводил меня до купе моего вагона, но это было как поцелуй Иуды: так он показал меня агентам, которые имели поручение следить за мной. До Шумена никто меня не беспокоил. Однако когда я хотел выйти там на вокзале, передо мной вырос один из агентов и, показав значок тайной полиции, сказал:

— Вы арестованы.

Мои протесты ни к чему не привели. Меня тут же препроводили в полицейский участок на вокзале, не дав поздороваться с близкими, которые пришли меня встретить…

О моей поездке в Софию полиция не хотела и слышать. Полицейский обруч стягивался вокруг меня все туже. Мне стало известно, что группа террористов собиралась похитить меня из полицейского участка, где я находился, и по настойчивому требованию товарищей властям пришлось направить к участку воинское подразделение для охраны меня.

Матери разрешили повидаться со мной в участке. Бедная старушка, до которой конечно же доходили тревожные слухи о моей судьбе, во время свидания ничем не выдала своего беспокойства. С печальной улыбкой она благословила меня. Эта встреча оказалась для нас последней.

Чтобы как-то убить время, я решал в камере математические задачи и читал роман русского писателя. Это была книга из библиотеки моего брата. По крайней мере, это делать мне не запрещали. Однажды полицейский пристав сообщил мне, что меня собираются отослать обратно в Варну, поскольку я прибыл оттуда: пусть варненские власти решают, как со мной поступить. Было похоже, что при режиме генералов и профессоров Болгария распалась на феодальные вотчины, в которых абсолютными хозяевами были местные князьки. В тот же день под охраной полицейского агента меня снова отвезли в Варну и передали в руки хорошо мне известного градоначальника-радикала, который любезно освободил меня, но категорически отказался выдать разрешение на поездку в Софию.

Так как на все мои требования и требования софийских товарищей разрешить мне поездку в Софию градоначальник отвечал, что ждет указаний сверху, а эти указания, несмотря на все принятые меры, никак не приходили, мне стало ясно, что надо ехать в Софию без разрешения, с риском оказаться арестованным. И вот однажды вечером, провожаемый женой Георгия Желязкова Верой и маленькой девочкой, ее племянницей, я сел в вагон третьего класса, выбрав в нем самое темное место, хотя вагон и так был освещен очень плохо. До Софии я добрался без происшествий.

Наконец София! Вот она, София!»

Его устроили на нелегальной квартире неподалеку от моста Львов, принесли газеты, воззвания и директивы ЦК, решения партийного Совета — материалы с самого первого дня переворота 9 июня. Все это нужно было прочитать, проштудировать, изучить, чтобы подготовиться к предстоящей встрече, которая должна была все решить. Обвинения в том, что он не знаком с местными условиями, необходимо было опровергнуть. Как бывший юрист и опытный партийный работник с многолетним стажем, он умел собрать нужную информацию, не боялся полемики ради установления истины. Его увлекали открытые диспуты, в ходе которых возникали и рассматривались тысячи «за» и «против». Ничто не могло спутать логическую нить его мысли. В спорах он проявлял непреклонность. Ему необходимо было только поле боя. И вот теперь такая возможность ему представлялась. На своей нелегальной квартире он готовился к схватке. Он знал, что ему придется нелегко, особенно после роковой ошибки, допущенной его самыми близкими друзьями. Часто он повторял про себя: «Платон мне друг, но истина дороже!» И ради этой истины он хотел быть во всеоружии.

«Товарищей из Центрального Комитета, — пишет он в своих воспоминаниях, — я застал в тревоге о будущем. Но самым печальным было то, что в стремлении любой ценой защитить уязвимую для критики Коминтерна позицию, рассеять уже появившиеся среди коммунистов сомнения относительно правильности политического курса партии в связи с событиями 9 июня. Центральный Комитет не делал никаких попыток разъяснить партии, возрастающую и вполне реальную угрозу ее разгрома фашистами, не ставил перед ней вопроса о необходимости решительного, в том числе и вооруженного, сопротивления, о ее подготовке к нему».

Первая встреча состоялась 5 августа 1923 года.

Проходила она в Партийном доме в малом зале заседаний. Присутствовали все члены партийного Совета, за исключением тяжело больного Димитра Благоева (как известно, в мае следующего года он умер). Узнав о прибытии Коларова, Благоев попросил, чтобы его завезли на извозчике в Партийный дом для встречи с Коларовым. Просьбу Благоева выполнили, внесли его в кресле на третий этаж, настолько тяжелым было состояние здоровья партийного руководителя. Коларов говорил с ним недолго, объяснил основные причины своего спешного приезда в Болгарию, изложил мнение Коминтерна. Благоев ничего ему не возразил, пожелал успехов в работе и уехал. В этот дом он уже никогда больше не вернулся.

Итак они собрались без него — энергичные, в расцвете сил. Здесь были Тодор Луканов, Христо Кабакчиев, Наим Исаков, Антон Иванов, Тодор Петров, Георгий Попов, Борис Хаджисотиров. Присутствовали и молодежные вожаки Димитр Гичев, Коста Янков, Марко Фридман.

Коларов прибыл с небольшим опозданием в сопровождении Георгия Димитрова. Присутствующие встретили его радушно, хотя и испытывали некоторую тревогу. Кое с кем из членов совета он уже успел встретиться и побеседовать на своей нелегальной квартире. В ходе этих предварительных встреч он, как говорится, прощупал почву, С Георгием Димитровым они разговаривали несколько раз и по общим вопросам, связанным с изменением позиции в отношении оценки событий 9 июня, пришли к единому мнению. Это единомыслие обнадеживало посланца Коминтерна, потому что он уважал Димитрова и верил его открытым, реалистическим и смелым суждениям. Коларов также полностью полагался на его ум и революционную решимость, особенно необходимую в такой сложный политический момент. С остальными членами Совета он пока не имел возможности побеседовать и опирался на свои предыдущие впечатления о них, сложившиеся в ходе долгих лет совместной борьбы, личной дружбы, учебы в гимназии и университете. Он надеялся, что найдет пути к их сердцам. В беседе с Кабакчиевым, строгое логическое мышление которого приходилось ему по душе, он уже нашел некоторые точки соприкосновения. Коларову нравилась холодная сдержанность Кабакчиева, знакомая ему еще по гимназическим годам в Варне, нравилось его упорное стремление к истине, а уж в честности и откровенности его он не сомневался. С Антоном Ивановым и Николой Пеневым найти общий язык Коларову казалось совсем легко — их рабочая совесть позволяла твердо надеяться на это. Знаком ему был и дисциплинированный самоковский адвокат Борис Хаджисотиров. Уверен он был и в трезвости ума Тодора Петрова, с которым у них когда-то были общие профессиональные интересы. Не знал он только Георгия Попова и как будто ничего от него не ожидал… Но одним голосом больше, одним меньше — какое это имеет значение! Важной в данном случае была позиция Луканова. Коларова смущала его твердая непреклонность и его слабость к резолюциям. Будучи в течение нескольких лет членом, а потом и секретарем Центрального Комитета по организационным вопросам, Луканов завоевал широкую популярность и уважение коммунистов. Товарищи высоко ценили его за эрудицию и дисциплину, которую ему удалось наладить в партии. Его называли Железным человеком, выражая тем самым товарищеское уважение к его характеру; гордились созданной им строй-пой организационной системой. Его часто хвалили, ссылались на его мнение, как обычно ссылаются на мнение руководителя. Скромный по природе, он не обращал внимания на похвалы, но все же каждый раз при словах «Железный человек» сердце его вздрагивало. Он даже улыбался грустной улыбкой и говорил своим близким друзьям: «Если бы это было так!»

Луканов еще не встречался с Коларовым. Получилось так, что до заседания партийного Совета Луканов был постоянно занят и никак не мог найти время, чтобы заглянуть на нелегальную квартиру Коларова. Для этого были разные причины. А может, он избегал встречи. Но как бы там ни было, сейчас они встретились впервые со дня прибытия Коларова в Болгарию. Их встреча произошла на виду у всех членов Совета. Они обнялись, расцеловались, похлопали друг друга по плечам. Луканов был года на три-четыре старше Коларова, и ему подобало держаться как старшему. Коларов спокойно принимал это снисходительное отношение, но вместе с тем испытывал желание подчеркнуть и свое место в партии.

— Насколько я знаю, — шутливо сказал он, — еще есть порох в пороховницах!

— Да, — ответил Луканов, — ждем только тебя, чтобы зажечь фитиль!

— Вот я и прибыл.

— Очень рад!

Все заняли места вокруг овального стола, покрытого зеленым сукном. Перед каждым лежали блокнот и отточенный карандаш. На середине стола стояли графины с холодной водой и стаканы. Ничего другого не было. Да в этом не было и надобности. Сейчас их ждала работа, и к тому же серьезная.

Луканов открыл заседание. Сделал перекличку присутствующих, хотя люди и без того знали друг друга. Дал указание протоколисту отметить, кто из неявившихся отсутствует по уважительной причине, кто — по неуважительной, напомнил, чтобы указали дату и час начала заседания. Затем попросил присутствующих вести заметки и быть лаконичными в высказываниях. Все это показалось Коларову странным. Он отметил в блокноте: «5 августа. Посмотрим, что будет дальше!»

— Товарищи, — сказал Луканов, покончив с неизбежной процедурой, — девятого июня произошел неожиданный для нас военный переворот, или, как говорили древние римляне, пронунциаменто, который нарушил политическую жизнь в стране. Подготовка этого пронунциаменто началась еще в тысяча девятьсот двадцать втором году, когда состоялся пресловутый слет свекловодов в городе Велико-Тырново. Учитывая пассивное, безразличное отношение рабочего класса к борьбе двух основных буржуазных группировок страны, мы, не отступая от резолюции, принятой двадцать четвертого апреля текущего года, и не снимая с повестки дня вопроса о власти, заняли позицию нейтралитета. Наш нейтралитет вытекает из тех политических событий, о которых товарищи из Исполкома Коминтерна не знали и не могли знать. Естественно, они не были знакомы с тем, в каких условиях находимся мы здесь, и не могли правильно ориентироваться в создавшейся ситуации. Вот почему я был вынужден в срочном порядке направить свой доклад в Москву, содержание которого стало там известно лишь некоторое время спустя…

— Простите, товарищ Луканов, — неожиданно перебил его Коларов, — а знакомы ли о содержанием вашего доклада члены партийного Совета?

— То есть как?

— Знают ли ваши товарищи о том, что вы направили в Коминтерн этот доклад?

— С этим докладом мы незнакомы, — сказал Кабакчиев, — но, по словам товарища Луканова, отношение к перевороту девятого июня и наша позиция сохранения нейтралитета остались без изменений.

— Действительно, — поднял руку Луканов, — я не знакомил Совет с этим докладом, потому что не было времени. Доклад носил скорее информационный характер, в нем не было политических оценок, выводов и заключений. Однако я не понимаю, с какой целью мне задали этот вопрос, ведь ситуация совершенно ясна.

— Простите, что перебил вас, товарищ Луканов, но я спросил об этом просто для уточнения.

— Понимаю, Но прошу вас набраться терпения!

Луканов снова взял исписанные листки бумаги и продолжал читать свой реферат. Он был длинным и изобиловал цифрами. В нем то и дело повторялись слова «апатия», «незаинтересованность», «отсутствие революционной ситуации» и названия городов — Плевен, Варна, Шумен, Казанлык.

— Да, имели место и отдельные бунты, и резолюции, как, например, резолюция, принятая крестьянами села Дылбоки Старозагорского округа, но на этом основании нельзя характеризовать общее настроение, общую обстановку… Земледельческое правительство оторвалось от народа, между ним и народом образовалась пропасть… До самого последнего времени деятельность земледельцев характеризовалась арестами и истязаниями людей. Правительство Стамболийского восстановило против себя армию и интеллигенцию, все прогрессивные силы, оно оказалось в полной политической изоляции. Наш нейтралитет — логическое следствие создавшейся в стране атмосферы ненависти и безразличия. За одну ночь мы не могли стать друзьями Земледельческого союза и его лидера Александра Стамболийского. Для нас это было невозможно ни психологически, ни физически!..

— Особенно если принять во внимание бесчинства его «оранжевой гвардии», — сказал кто-то с места.

— И «оранжевую гвардию», и налеты погромщиков на наши клубы, и многое другое, о чем не знали и не могли знать в Коминтерне. Далее, новое правительство, несмотря на всю его враждебность по отношению к нам, заявило о своей лояльности в данный момент. Мы, разумеется, не могли легкомысленно оттолкнуть протянутую нам руку. Далее, Коминтерн направил через голову Центрального Комитета воззвание к болгарскому народу, что, мягко говоря, обидело нашу партию.

— Благоев лично выразил недовольство по этому поводу, — сказал Никола Пенев, — это на самом деле было грубым вмешательством в наши внутренние дела.

— А то, что товарищ Луканов, не посоветовавшись с нами, послал в Коминтерн свой доклад, разве не обидно для всех нас?

— Я уже объяснил это, товарищ Димитров. Незачем усложнять, и без того нелегкую ситуацию.

— Мы все же ожидаем услышать от вас несколько слов самокритики, товарищ Луканов, — продолжал Димитров. — Ведь мы не знали о вашем докладе.

— Я уведомил вас о нем.

— Да, но после того, как доклад был послан, — сказал Кабакчиев, делая какую-то отметку в блокноте. — Ведь все могло пойти по-другому.

— Товарищи, — вмешался Коларов, не поднимая головы от своего блокнота, — дайте возможность оратору закончить выступление. Вопрос очень важный, и мы не имеем права перебивать его. Прошу вас!

— Как я уже сказал, товарищи, — продолжал Луканов, — наша партия, оставаясь верной принятой ранее резолюции, в которой ясно изложена наша позиция по вопросу о завоевании рабоче-крестьянской власти, решила соблюдать нейтралитет. Убедившись в неизменности нашей позиции, новое правительство дало заверения в своей лояльности по отношению к нам.

Присутствующие уже не раз слышали все это. Одни сидели, устало подперев голову рукой, другие задумчиво смотрели в окно. Димитров подошел к окну, распахнул его и закурил.

Луканов продолжал говорить. Он всматривался в исписанные листки, отбрасывал их от себя и говорил, говорил. Стенные часы пробили несколько раз, а он все говорил… И только один-единственный человек слушал его с напряженным вниманием, время от времени что-то записывал в свой блокнот. Казалось, что оратор говорил только для него одного, только его хотел убедить, с ним спорил, ему хотел доказать свою правоту.

Когда Луканов окончил свой доклад, сделали получасовой перерыв.

17

Перерыв был тягостным, напряженным, тянулся утомительно долго. Все курили, даже те, кто никогда раньше не держал в руках сигарету. Табачный дым выходил в широко распахнутое окно, возле которого стояли курильщики. С улицы доносились звонки ночных трамваев, скрежет их колес по рельсам на мосту. По берегам речушки тянулись, как двойная нитка ожерелья, ряды электрических фонарей. Бельгийское общество «Себион» рекламировало лампочки «Осрам». Над самим мостом сияла реклама пароходного общества «Трансатлантик», предлагавшего приятное и удобное путешествие через океан. Вспыхивали и гасли рекламы фирмы «Сименс». Импортеры французской пудры «Коти» гарантировали красоту и свежесть кожи. Среди зарубежных фирм затесались и братья Каллазановы, поставщики шерстяных тканей, предназначенных на экспорт в Италию и Германию… Фирма «Зингер» зажигала и гасила огни, уговаривая любителей швейных машин не забывать ее. Не хотела отстать от нее и фирма «Золинген». Одним словом, Европа рекламировала себя, как могла, на улицах болгарской столицы. Это особенно бросалось в глаза вечером, когда зажигались огни.

Коларов, отвыкший от этой ночной картины, не отрываясь смотрел в окно и чему-то грустно улыбался.

— Мне не ясно, — проговорил он, — чьей же колонией мы стали: немецкой, французской или итальянской?

— Всех понемногу, Васил, — сказал Димитров, гася недокуренную сигарету. — А в последнее время даже американцы тянут к нам руки из-за океана.

— Германский капитал, насколько я понимаю, держит пальму первенства. Ориентация на Германию очевидна, если судить по рекламе.

— Из Германии мы ввозим почти все, — сказал стоявший несколько в стороне Кабакчиев, — вплоть до пуговиц и садовых ножниц.

— Не дают развернуться братьям Буковским, — рассмеялся Коларов, глядя в сторону группы товарищей, окруживших Луканова. — Когда-то, помнится, они изготовляли ножи и продавали их на ярмарках и базарах… А не выпить ли нам по чашечке кофе?

— С большим удовольствием, — сказал Димитров и направился к буфету, где их уже ждали чашечки с только что сваренным кофе.

Он поставил несколько чашечек на поднос и принес их товарищам. Подал Коларову маленькую чашку, потом предложил сигарету, но тот сказал, что больше не курит. Все с удовольствием пили горячий кофе, дымили сигаретами, и нервное напряжение постепенно ослабевало. Чувствовалось, что лед отчуждения тает, возрождается прежняя товарищеская атмосфера. Разговор перешел на сорта чая и кофе, на охоту и рыбную ловлю, на экскурсии и пикники, на близких, знакомых и друзей. Все словно забыли на время о политике, хотя на самом деле мысли о ней ни на мгновение не выходили у них из головы. И поэтому, когда Луканов нажал кнопку стоявшего перед ним на столе звонка, все тут же заняли свои места, сосредоточились забыли о повседневных мелких и незначительных событиях. Сейчас им предстояло вновь вернуться к решению большого, трудного, исключительно важного вопроса.

Некоторые товарищи снова сели за большой овальный стол с явной неохотой. Но делать было нечего — они оказались здесь, на этом месте, по воле не кого-нибудь, а самой истории, сейчас они так или иначе должны были выполнять выпавшую на их долю миссию.

Первым взял слово Коларов. Он снял пиджак и стоял в рубашке с открытым белым воротом и засученными рукавами. Ему было жарко. Свое выступление он начал несколько издалека.

— Товарищи, — сказал он, — позвольте мне прежде всего прочесть вам короткий, но очень красноречивый документ… — Он вынул из кармана пиджака лист разлинованной бумаги, густо исписанный химическим карандашом, местами испачканный, и начал читать громко, чтобы его слышали все: — «Резолюция. Село Дылбоки Старозагорского округа, двадцать девятого июля тысяча девятьсот двадцать третьего года…»

— Но нам известна эта резолюция! — послышался чей-то голос.

— Минуту терпения, — поднял руку Коларов. — «Дылбокская организация Болгарской коммунистической партии на сегодняшнем заседании, заслушав доклад местного комитета…»

— Простите, товарищ Коларов, но вы ломитесь в открытую дверь, — постучал рукой по столу Луканов.

— Мы ведь говорим, что уважаем мнение низовых организаций, — взглянул на него Коларов и продолжал: — Вот вам мнение одной из них… Во-первых, она не одобряет позицию партийного Совета, то есть Центрального Комитета, занятую как в ходе событий девятого июня, так и впоследствии. Во-вторых, она требует немедленного созыва съезда партии, который высказался бы по вопросу о тактике. В-третьих, она требует отмены цензуры Центрального Комитета в отношении газеты «Работнически вестник» и опубликования мнений братских партий, и прежде всего Исполкома Коминтерна, относительно занятой нами девятого июня позиции, с тем чтобы не заставлять членов партии получать эти сведения из буржуазной прессы. Это последнее обстоятельство оказывает деморализующее действие на партийные массы и вызывает подозрения относительно содержания информации, которую Центральный Комитет в соответствии с решением партийного Совета должен направить Коминтерну. В-четвертых, «Работнически вестник» должен перестать печатать материалы по поводу попрания буржуазной конституции и законности, прекратить публиковать призывы к отступлению и сдержанности, что не вызывает ничего, кроме досады, и занять позицию, подобающую революционной газете в такой ситуации…

— Но все это мы знаем, дорогой Васил, — с отчаянием в голосе повторил Луканов. — Незачем читать нам то, что уже известно. Есть и другие резолюции подобного рода. Я могу вам даже назвать их. Например, проект резолюции группы членов софийской парторганизации от пятнадцатого — двадцатого июля. Резолюция Видинского окружного комитета и другие. Но это еще не вся партия. Вся партия думает несколько иначе. Мы не можем поддаваться стихийности, анархии.

— Простите, товарищ Луканов, но у Ленина есть очень точное определение этой стихии. Он называет ее гениальным инстинктом пробудившихся масс. Вы же пренебрегаете этим инстинктом, называете его стихией и бунтарством. Восстания в Плевене, Варне, Карлово вы называете стихией и рассылаете телеграммы, требуя их прекращения.

— Через голову партийного Совета, — добавил Димитров. — Без нашего ведома!

— Вы называете вес это лояльным отношением к новой власти и продолжаете придерживаться нейтралитета. Вы не видите за деревьями леса и продолжаете теоретизировать о нейтралитете.

— Тогда была другая ситуация, товарищи! Сколько раз нужно повторять это? Любые иные действия были бы авантюрой.

— Мы говорим на разных языках. Эта теория о нейтралитете либо выдумана для прикрытия вашей пассивности, либо является проявлением непростительного доктринерства и политической близорукости. Энгельс говорит, что если революционная партия начинает упускать решающие поворотные моменты в революционном развитии, оставаясь в стороне от него и соблюдая нейтралитет, то такую партию можно считать похороненной.

— Товарищ Коларов, — вмешался Кабакчиев, — братские компартии, бесспорно, весьма неблагоприятно отозвались о нашей позиции, это так. Но мы имеем перед собой действительно лояльного противника, и это тоже следует принимать во внимание.

— «Лояльного противника»? — подал голос с другого конца стола Коста Янков. — Что значит «лояльный противник», товарищ Кабакчиев?

— Что-то мы уж очень размякли, товарищи, — засмеялся Фридман. — Даже не верим сообщениям, поступающим с мест.

— В нашей среде, — продолжал Коларов, — все еще бытуют своего рода парламентарное зазнайство и самоуспокоение, которые мешают нам действовать. Мы страдаем от начетничества и отсутствия гибкости. Признаюсь, мне и самому не чужд парламентаризм. Но ведь на то мы и коммунисты, товарищи, чтобы вовремя увидеть свои ошибки и исправить их, пока не поздно. Не события должны управлять нами, а мы должны оказывать влияние на их развитие, направлять их ход. Ленин говорит, процитирую это по памяти, что отказываться от восстания при наличии условий для его проведения — значит изменить марксизму, изменить революции. Принимать резолюции — дело нетрудное, гораздо труднее осуществлять эти резолюции на практике! А еще труднее — корректировать свою позицию, когда этого требуют обстоятельства!

Присутствующие, не отрывая от Коларова взгляда, сосредоточенно ловили каждое произносимое им слово, запоминали каждый его жест. Одни соглашались с ним, другие мысленно возражали, третьи колебались. Но в одном все были единодушны: наступил решительный момент, необходимо что-то предпринять, чтобы выйти из тяжелого положения, разрубить этот гордиев узел. По этому вопросу разногласий не было, не было и сомнений.

Опытный политик, Коларов знал, какая буря бушует в душах его слушателей, и продолжал бить в одну, выбранную им точку.

— Есть ли выход из создавшегося положения, товарищи? — спрашивал он. — Да, есть. Этот выход дан в воззвании Коминтерна. Этот выход диктуется нам самой жизнью, самим ходом событий, развивающихся у нас на глазах с головокружительной быстротой. Выход заключается в срочном, немедленном сформировании единого народного фронта с Земледельческим союзом, в установлении дружеских отношений с социал-демократической партией, в объединении всех прогрессивных сил на борьбу с надвигающимся фашизмом.

— Но это будет изменой классу, — перебил его Луканов. — Обезличиванием партии! Растворением ее в массе мелкой буржуазии.

— А разве не измена — расстрел плевенских товарищей? — выкрикнул Коларов. — Нет, мы вступим в союз и с самим дьяволом, если только это поможет в разгроме фашизма! Заявления путчистов о «порядке и законности» — подлая ложь, выдуманная для обмана масс! Массам надо сказать открыто и ясно, что решительное столкновение с властью путчистов неизбежно. И коммунистическая партия, хочет она того или нет, окажется в центре событий. Поэтому она должна быть готова к этим событиям. Иного выхода у нас нет! Мы должны решительно взять курс на вооруженное восстание, на борьбу за установление рабоче-крестьянской власти. Иного выхода нет! В связи с этим незамедлительно предлагаю принять следующие организационные решения.

Луканов вздрогнул. Он не допускал и мысли, что работа Совета может выйти за пределы дискуссии и вступить в фазу принятия решений. Ему показалось, что им пренебрегли, и он почувствовал обиду. Он посмотрел, как другие товарищи реагируют на слова Коларова, но они продолжали внимательно слушать оратора, поэтому он не решился его прервать, высказаться против его предложения.

Коларов вынул из портфеля какую-то папку, раскрыл ее и начал читать заранее подготовленные проекты резолюций. Об этих резолюциях знали только Димитров и Кабакчиев, но и они слушали его сейчас с интересом, как будто впервые. Коларов читал ясно, отчетливо, убежденно, делая время от времени короткие паузы. Луканову не оставалось ничего иного, как молча слушать. Только когда отзвучали последние слова «Военная организация должна приступить к тайному сбору оружия и инструктажу боевых групп», он вздохнул и решил, что посланец Коминтерна зашел слишком далеко, пренебрег прерогативами секретаря по организационным вопросам. Несмотря на это, Луканов нашел силы взять себя в руки и встал, показывая тем самым, что заседанием руководит он.

— Товарищи, — сказал он, — мы заслушали предложения товарища Коларова. Очевидно, на сегодняшнем заседании нам не удастся их обсудить и принять соответствующие решения, — он посмотрел на часы, — но я предлагаю завтра, шестого августа, снова собраться здесь, в этом зале, чтобы продолжить обсуждение этих так называемых резолюций.

Почувствовав в его словах иронию, Коларов настороженно взглянул на Луканова, но у него хватило самообладания подавить свои эмоции. Кроме того, он чувствовал себя усталым. Вытерев платком вспотевший лоб, он принялся собирать лежавшие перед ним листки бумаги.

— Да, — сказал он, — завтра нам придется продолжить работу. Я прошу товарищей подумать над предложенными проектами резолюций, чтобы завтра наша работа проходила более четко и продуктивно.

Уже перевалило за полночь.

Все встали с мест и молча разошлись.

18

«…Вывод из сделанной мною оценки обстановки заключался в том, что партии следует не оправдываться в чем-то перед распоясавшейся реакцией, не клясться ей в лояльности и легальности действий, не отрекаться от своей славной борьбы с капиталистической реакцией, а внушать массам неизбежность столкновения с властью путчистов, к чему следовало самым серьезным образом готовиться. Кризис, разразившийся девятого июня и вылившийся в победу монархо-фашистской реакции, далеко еще не преодолен. Он будет углубляться и неизбежно приведет к новым столкновениям между правительством и народными массами».

Эти мысли Коларов высказывал неоднократно, в различных вариантах, с неослабевающей настойчивостью с момента своего прибытия в Болгарию и до того дня, когда над страной прокатился клич: «К оружию!»

«…Желает того коммунистическая партия или нет, — указывал он, — она неизбежно окажется в центре событий, и если повторит ошибку, допущенную девятого июня, то окончательно и навсегда скомпрометирует себя, лишит себя роли вожака революционных масс и не сможет спасти от жестокого мщения и физического истребления ни собственные кадры, ни народные массы. Коммунистическая партия должна сознательно взять курс на вооруженную борьбу против реакции, должна начать ускоренную подготовку к вооруженному восстанию!»

Стояли невыносимо жаркие летние дни. Зной не давал покоя ни днем ни ночью, гнал сон.

6 августа состоялось второе заседание Совета. Все выглядели озабоченными, на лицах у многих была написана тревога. Сели за тот же овальный стол, с теми же графинами с водой и стаканами, покрытый той же зеленой скатертью. Но людей, казалось, подменили. Они избегали общения друг с другом, а когда разговаривали, то коротко, деловито. Все ждали нового столкновения. Но столкновения не было. Даже у Луканова, на которого все то и дело бросали смущенные взгляды, не было замечаний по резолюциям. Он внес лишь несколько стилистических поправок, заявив, что не одобряет поспешности и категоричности тона резолюций, но если большинство согласно с ними, то и он не станет возражать против их принятия, не пойдет против коллектива. Все с облегчением вздохнули. Дальше работа пошла быстро, споро, по-деловому. Коларов одну за другой зачитал «Резолюцию ЦК БКП о непосредственных задачах партии», «Резолюцию ЦК БКП об образовании военно-технического комитета при ЦК», «Решение ЦК об отношении БКП к македонской и другим организациям», а затем и особое решение, которым Центральный Комитет возлагал на Георгия Димитрова задачу написать серию статей для газеты «Работнически вестник» по вопросу о Едином фронте прогрессивных сил страны для борьбы с фашистскими узурпаторами власти. Незамедлительно, уже на следующий день, Георгий Димитров должен был заняться подготовкой и осуществлением этой исключительно важной политической задачи.

Помимо этого, Центральный Комитет постановил: всем руководящим товарищам перейти на нелегальное положение, организовать круглосуточную охрану Партийного дома, кооператива «Освобождение» и всех партийных клубов в столице и на периферии, принять срочные меры к созданию подпольных типографий в Софии и на периферии, которые могли бы в случае, необходимости немедленно приступить к работе; военной организации приступить к организованному, тайному снабжению оружием боевых групп, обеспечив им соответствующий инструктаж.

Вся партия приводилась в состояние боевой готовности.

Сегодня, когда прошло столько времени, легко судить о поступках людей в то время. Это были умные люди, верные коммунисты с многолетним стажем работы в партии, в молодежном движении, в профсоюзах. Они читали и изучали работы Маркса и Энгельса, знали работы Ленина. Их воодушевлял подвиг большевиков, и они готовились к революции. Но когда революция постучалась к ним в дверь, они оробели, стали разбирать бесчисленные «за» и «против» и не сумели связать лозунг с жизнью.

Это были трудные, тяжелые мгновения! Именно мгновения! Потому что время не ждало, требовало действий — быстрых, немедленных, решительных.

Первым сориентировался в ситуации Георгий Димитров. Все революционные хроники свидетельствуют о том, что рабочий класс наиболее точно и быстро находит правильный путь борьбы, опираясь на свой классовый инстинкт. Бывший типографский рабочий, прошедший школу профсоюзной борьбы, трибун, организатор и вожак забастовочного движения, Димитров не раз встречался лицом к лицу с вооруженным врагом. Он был грозой буржуазных лидеров в Народном собрании, пламенным полемистом и незаменимым оратором на митингах и собраниях, он не мог не сориентироваться первым в сложной, запутанной ситуации, не мог не понять слов Коминтерна, сказанных Коларовым: «Хочет того коммунистическая партия или нет, она неизбежно окажется в центре событий!»

Из этого следовало, что партии лучше оказаться в центре событий по собственной воле, чем быть втянутой в них стихией, не будучи подготовленной и организованной. Выбора у нее не было. Не было третьего пути. Либо позорная смерть, либо курс на вооруженное восстание!

Сегодня, перелистывая пожелтевшие страницы газеты «Работнически вестник» и читая написанные Георгием Димитровым передовицы, нельзя не восхищаться силой его революционной энергии, той прозорливостью, которая и в наши дни делает его статьи актуальными:

«Идея Единого фронта трудящихся масс уже перешагнула рамки теоретических дискуссий и обычной политической пропаганды и перешла в область практического осуществления… Горе тем партиям и партийным лидерам, которые хотят быть представителями болгарского трудящегося народа, но в то же время по своим партийным или личным соображениям пытаются сохранить коалицию с капиталистами и выступают против Единого фронта труда! Таким образом они сами себе подпишут смертный приговор!»

Статьи Димитрова выходили каждое утро в течение нескольких дней — с 22 по 30 августа с небольшими перерывами. Каждый день, каждое утро они били точно в цель, подобно артиллерийским снарядам или пулеметным очередям. Извергая огонь, они готовили наступление! Наступление должно было начаться во что бы то ни стало! Со дня на день! Его начало зависело только от них — стратегов революции, берущих пример с большевиков!

«…Фашизм не только антикоммунистичен, он в то же время и антинароден… Его жестокие удары задели бы самым чувствительным образом и все другие политические партии и экономические организации, которые так или иначе, в той или иной форме защищали бы интересы и права трудящихся масс…

…Пример с Италией (классической страной фашизма) — самое лучшее тому доказательство. Удары итальянского фашизма сыплются ныне на социалистов и другие радикальные элементы не менее свирепо, чем на коммунистов…

Когда коммунистическая партия предлагает Единый фронт труда, то поймут ли это высшее требование момента другие партии трудящихся масс, и в особенности социал-демократы и радикалы, которые теперь, находясь в союзе с капиталистическими партиями, способствуют усилению буржуазной реакции и формированию и организации фашизма?..

Тот, кто сейчас выступает против него, против интересов, прав и безопасности жизни трудового народа, тот против свободы и независимости страны, тот — жалкое орудие реакции и фашизма, капиталистического меньшинства в борьбе против огромного большинства народа».

Канонада не стихала. Она звучала не только в печати, но и на нелегальных квартирах, во время тайных встреч. Она не стихала ни на секунду. Она в равной мере воздействовала на друзей и на врагов. Ежедневно профессор с волнением просматривал страницы свежего номера газеты «Работнически вестник» и принимался тщательно их штудировать. Генерал распорядился, чтобы адъютант докладывал ему краткое содержание каждой статьи.

— Дело пахнет кровью, — говорит он. — С этими людьми нам не найти общего языка.

— Нет ли способа обезвредить их, генерал?

Генерал Русев нервно барабанил пальцами по столу. Присутствие профессора раздражало его. Ему казалось, что все штатские с их политическими соображениями только и делают, что мешают.

— Решение от шестого августа обязывает нас, генерал, быть лояльными, но не пора ли нанести удар?

— Я очень рад, господин профессор, что наконец-то и вы пришли к этой мысли.

— Я никогда не был далек от нее, генерал.

— Они уже готовятся ко всеобщей забастовке. А это означает революцию, профессор! Революцию! Они вновь активизируют свою военную организацию, начали лихорадочно вооружаться, искать союзников.

— Я еще раз спрашиваю, генерал, нет ли возможности обезвредить их?

— Каким образом?

— Арестовать их руководителей.

— Они ушли в подполье, профессор.

— А ваши филеры?

— Чего от них ждать? Коммунисты ускользают прямо из-под их носа. Наши уже дважды нападали на их след, но оба раза им удалось скрыться!

— Вы имеете в виду Димитрова?

— И Коларова, разумеется.

Генерал встал и начал рыться в какой-то папке. Затем повернулся к профессору.

— Как насчет освящения знамени? — спросил он. — Вы отдали необходимые распоряжения?

— Отдал, генерал.

— Митрополит знает?

— Разумеется.

— Может быть, не следовало связываться с этими попами?

— Ничего не поделаешь, генерал, это диктуется идейными соображениями. К тому же нам нужно показать то новое, что появилось после девятого июня. Они призывают к Единому фронту, мы — тоже. Наш Демократический сговор[11] нуждается в массовой базе. Мы должны создать ему популярность до выборов, привлечь молодежь патриотическими лозунгами о великой Болгарии, о социальном прогрессе и так далее.

— Вы начали пользоваться их терминологией, профессор.

— Что делать, генерал! Они говорят о социализме, а мы будем говорить о социальной справедливости. Приходится считаться с условиями.

— Что значит «фашино», профессор?

— Фашистский знак, генерал. Символ единства.

— Своим видом он напоминает мне пучки розог кубратистов[12].

— Да, что-то есть… Только к розгам добавляются топор и веревка.

— А зачем топор и веревка? — рассмеялся генерал. Упоминание о топоре и веревке развеселило его. Он снял пенсне, протер его и спросил: — А этот синьор Гольдони… он тоже будет присутствовать?

— Конечно. Он специально ради этого приехал.

— Ну и хлюст этот итальянец! Требует, чтобы мы ему дали не одного, а двух охранников.

— Он из партии Муссолини.

— Болтун. К тому же трус.

— Да, но он теоретик.

Генерал снова задумался.

— Боюсь я этих теоретиков, — наконец сказал он. — Во всяком случае, мною приняты меры по его охране. Я позабочусь о нем.

— Наша цель, генерал, придать массовый характер движению, противопоставить его коммунистам. Вот к чему надо стремиться. Поэтому митинг и проводится на Ярмарочных полянах. Мы должны добиться политического эффекта, должны продемонстрировать всему миру, на чьей стороне народ.

— Вот папка, профессор, в которой находится разработанный мною план церемонии. Мои люди уже в течение трех дней занимаются его осуществлением.

Под «своими людьми» он подразумевал агентов явной и тайной полиции.

— Очень хорошо, — сказал профессор. — Это будет наша первая публичная акция. Посмотрим, как она пройдет!

Генерал убрал папку в ящик стола и добавил:

— Я сделаю все, что в моих силах, профессор! Армия — тоже. Ваша задача — организовать министров. Пусть и они примут на себя долю риска.

— Разумеется, генерал! А вас я прошу позаботиться об охране синьора Гольдони.

— О Гольдони не беспокойтесь, профессор, — поморщился генерал. — С ним ничего не случится. — Он не любил, чтобы ему напоминали о том, что входило в круг его обязанностей. Напоминания раздражали его. Он протянул профессору руку и сказал ледяным тоном: — До свидания. Болгарская полиция свое дело знает!

19

На следующий день перед зданием совета министров остановились автомобили членов правительства. В одном уселся премьер с собакой, в другом, побольше, похожем на автобус, с открытым верхом, разместились министры. Их цилиндры высовывались наружу, и их видно было издалека. Министры оживленно переговаривались, стараясь, однако, сохранять солидность. Кортеж уже тронулся было к Ярмарочным полянам, когда кто-то крикнул:

— Ваше превосходительство, нет министра железных дорог.

Профессор обернулся. Он хотел уже выразить свое неудовольствие, когда на ступенях здания совета министров показался министр железных дорог. Он торопливо спускался по лестнице, почти порхая, как бабочка; фалды его черного редингота развевались, а цилиндр съехал немного набок.

— Господин министр, вы опаздываете, — сделал ему замечание премьер.

— Дочитывал французскую прессу, профессор, и увлекся. Рядом с вами найдется место?

— Вы не боитесь собаки?

— Боюсь.

— Она дрессированная, господин министр.

— Нельзя ли все же надеть на нее намордник, профессор?

— Она не кусается, господин министр, — успокоил его охранник, — садитесь, садитесь в машину.

— Вы шутите, профессор, а у меня нервы… У меня идиосинкразия к животным. Но все же, чтобы доказать, что я не трус, сяду с вами.

Он открыл дверцу машины и осторожно сел рядом с собакой. Охранник, державший собаку, подобострастно улыбался. Министр, с опаской поглядывая на собаку, стал рассказывать о том, что прочитал во французских газетах.

Заработали моторы, и машины тронулись к Ярмарочным полянам. Летнее утро было солнечным и прекрасным.

Когда министры прибыли на Ярмарочные поляны, там уже собралось множество народа. Автомобили с трудом продвигались в толпе, следуя за расчищавшими путь охранниками. Профессор и журналист с удивлением смотрели на толпы людей, не понимая, что привело их сюда. Им не верилось, что Демократический сговор приобрел столь широкую популярность, а кубратисты с их связками розог — всеобщую симпатию. По-видимому, было что-то иное, была какая-то другая причина, привлекшая сюда этих людей. Возможно, сама ярмарка с ее балаганами и лотками, аттракционами и цирком, с оркестрами, под музыку которых в нескольких местах огромной площади уже кружились хоро, с выстроенными на скорую руку пивными и закусочными, с бродячими фокусниками и продавцами игрушек. «Возможно, весь этот человеческий муравейник собрался здесь ради того, чтобы поразвлечься», — подумал профессор. Но все-таки его что-то смущало, тревожило, заставляло призадуматься.

— Меня преследует дурное предчувствие, — сказал он. — Надо смотреть в оба!

— Вы пугаете меня, профессор!

— Ничего не поделаешь, — продолжал профессор по-французски, чтобы его не понял охранник, — на войне как на войне.

Журналист привстал с сиденья и окинул взглядом толпу. Собака тоже вытянула морду. Ноздри ее щекотал запах жареного мяса. Со свисающего из пасти языка капала слюна. Уши ее торчали, глаза горели.

— На войне как на войне, — повторил профессор.

Впереди показалась украшенная цветами и дубовыми ветками, наполовину заполненная трибуна. Генерал и сопровождающие его явные и тайные агенты находились тут же. Прибыл и итальянец Гольдони. Все стояли, чинно, посматривая на полицейский кордон, оцепивший трибуну, и испытывая удовлетворение от сознания выполненного долга. Увидев в толпе автомобили, в которых ехали профессор и министры, все оживились и стали аплодировать. Выстроенные кубратисты со связками виноградных лоз в руках принялись по команде выкрикивать какие-то «патриотические» лозунги. Профессор снял цилиндр. «Да здравствует профессор Цанков! — раздались крики. — Многая лета!» Профессор раскланивался на все стороны. Его, похожее на маску, бледное, сосредоточенное лицо только сейчас оживилось, он улыбался. Кубратисты продолжали что-то кричать. Генерал держал руку у козырька фуражки. Оркестр заиграл «Шумит Марица». А профессор все повторяя по-французски: «На войне как на войне», стоя навытяжку, пока оркестр не кончил играть гимн. Толпа по ту сторону полицейского кордона продолжала шуметь. Она жила собственной жизнью, не имеющей ничего общего с официальной церемонией: танцевали люди, гремели барабаны, пели зурны, аппетитный аромат шел от кебапчат, рекой текло пиво… Но все это было далеко, за кордоном полицейских и кубратистов. Профессор совершенно успокоился, хотя и продолжал по инерции повторять: «На войне как на войне!»

— Синьор Гольдони, синьор Гольдони! — закричал кто-то. — Идите сюда! Не стесняйтесь!

Профессор обернулся. Кричал генерал, красовавшийся в своей парадной форме. Низенький человечек в бриджах и черной сатиновой рубашке растерянно топтался среди полицейских. Фашистская форма, продолговатый нос с горбинкой и большие черные глаза резко выделяли его в толпе местных полицейских. Он был полицейским другой породы. Генерал покровительственно положил ему руку на плечо.

— Позвольте представить вам синьора Гольдони, ваше превосходительство, — сказал он профессору, — нашего дорогого гостя из Италии!

— Мы уже знакомы, — улыбнулся профессор, — и даже имели конфиденциальную беседу.

— Спасибо, спасибо, — бормотал итальянец, вертясь во все стороны, чтобы кого-нибудь не обидеть.

Профессор представлял его своим коллегам по кабинету министров. Министры раскланивались в ответ, пожимая гостю руку, приподнимая цилиндры.

— Ай да малый! — крикнул кто-то. — Прямо герой! Глаз не оторвешь!

Генерал шикнул, сделал знак, чтобы вели себя прилично. Синьор Гольдони продолжал улыбаться. Министр железных дорог, единственный из всех министров, решился заговорить с ним по-французски, и это крайне разочаровало его поклонников. С помощью мимики и жестов удалось объяснить итальянцу, что все присутствующие — его единомышленники. Каждую фразу заканчивал словами: «Браво! Брависсимо!»

Наконец, после того как синьор Гольдони был представлен всем, начался молебен. Митрополита сопровождали священники и дьяконы, облаченные в расшитые золотом ризы. Кадильницы распространяли аромат ладана. Собака премьера недовольно морщила нос, но охранник отвел ее в подветренную сторону, куда запах не доходил. Все остальное было в порядке. На покрытом черной скатертью столе стояла, отражая солнечные лучи, медная луженая чаша со святой водой и опущенным в нее пучком базилика. Рядом с чашей высилась стопка фашистских форменных рубашек и лежала коробка с фашистскими значками — подарок Муссолини болгарской молодежи. Синьору Гольдони предстояло произнести по этому поводу речь. На белом листе бумаги, положенном на подарки, было выведено: «От дуче».

«Господи, помилуй», — пели попы вместе с митрополитом и дьяконами.

— Молитвами этому делу не поможешь, — бормотал профессор, крестясь, — да уж ладно!

— Меры приняты, профессор!

— Не верю я этим молокососам, — сказал профессор, продолжая креститься. — Как бы нам не осрамиться перед синьором Гольдони.

— Его охраняют двое агентов. Не беспокойтесь!

— Неужели этот молебен никогда не кончится?

— Я распорядился служить по сокращенному варианту, профессор.

— Уж очень они увлекаются. Пока кончат, может дождь пойти. Что это такое на том конце ярмарки?

— Ничего особенного, профессор. Обычный дым. Жарят кебапчата.

— А там разве не плакаты?

— Нет. По-моему, это полотнище с рекламой цирка.

— Вы близоруки, генерал! Я ясно вижу плакат, на котором написано: «Долой Цанкова!»

— Вы ошибаетесь, профессор. Ошибаетесь.

Но плакатов становилось все больше. Они появлялись как из-под земли. Покачивались, двигались из стороны в сторону. Вскоре их был уже целый лес: «Долой фашизм!», «Да здравствует Единый фронт труда!». И снова: «Долой кровопийцу Цанкова!»

А генерал все делал вид, что ничего не замечает. Митрополит и дьяконы продолжали свои песнопения.

Среди плакатов появились и карикатуры. На одной из них профессор узнал себя и свою овчарку, увидел изображение лежащей на подносе отрубленной головы Стамболийского. Люди закружились в хоро. В центре хоровода ухал барабан. Почему они решили плясать как раз перед трибуной? Может, хотят продемонстрировать неуважение к молебну? Или же им все это надоело?

— Что происходит, генерал? И когда же наконец кончится этот молебен? Народ хочет слушать речи, а не молитвы!

— В известном смысле вы правы, — сказал журналист. — Мы должны обуздать стихию, иначе, чего доброго, опозоримся перед гостем.

— Черт с ним, с гостем! — отмахнулся генерал. — О собственной шкуре заботиться надо, а не о госте. А синьору Гольдони не впервые получать по шее, это по его физиономии видно.

Когда запели «Многая лета», профессор облегченно вздохнул:

— Кажется, сейчас кончат! Усильте охрану! И заставьте барабан замолчать! Хватит, наслушались!

— Меры уже приняты, профессор! Я выслал еще один наряд полиции. По-моему, все это — пьяное хулиганье.

— А овчарка не поможет? — спросил журналист.

Они удивленно взглянули на него.

— Может быть, собака поможет? — повторил журналист вопрос, но ему никто не ответил.

Между тем народ за полицейским кордоном продолжал шуметь, волноваться, подобно бурлящему потоку. Плакаты исчезали и появлялись вновь. Голоса то стихали, то усиливались. Барабаны и бубны не смолкали. Человеческое море бурлило, как кипящая лава. Казалось, еще минута, и оно снесет трибуны вместе с министрами, генералами и прочими официальными лицами. Единственной надеждой оставались полицейские кордоны, ограждавшие трибуны со всех сторон.

20

— Но мы спрашиваем, господа, кто дал вам право говорить от имени народа? И что это еще за Единый фронт труда, за который вы вдруг уцепились? Кого вы призываете под ваши обтрепавшиеся знамена?

Профессор произносил речь. Он надеялся укротить толпу, покорить народ своим ораторским искусством, как это ему не раз удавалось в университетских аудиториях, хотя в последнее время студенты убегали с его лекций. Логика его не раз вызывала восхищение слушателей, хотя в конце собраний его, как правило, и освистывали… Сейчас он энергично жестикулировал, стараясь перекричать барабаны и зурны.

В те годы не было громкоговорителей, какие устанавливаются теперь. Поэтому трибуны располагали в двух, а то и в трех местах. На трибуне, с которой говорил профессор, стояли лишь попы, полицейские и официальные лица. И профессору приходилось изо всех сил кричать, но только обрывки речи долетали до первого и лишь иногда до второго полицейского кордона. Все тонуло в шуме и гаме.

И все же, несмотря на это, кое-кому из задних рядов, кажется, удалось расслышать кое-что из его речи. Там, в толпе, недалеко от официальных лиц, возникла новая трибуна, на которую поднялся другой оратор. И сразу те наступила тишина, смолкла музыка. Замерли карусели, и на них устроилась молодежь. Стайки детей обсыпали деревья и крышу цирка.

— …Вы спрашиваете, кого мы призываем под наши знамена, профессор? — заговорил оратор. — Мы призываем народ! Болгарский трудовой народ! И народ придет под наши знамена, под знамена, которые мы освящали не молитвами и ладаном, а пороховым дымом. Эти знамена пропитаны кровью рабочих. Под ними мы сплачиваемся сегодня в Единый трудовой фронт, господин профессор! Против вас, против всей вашей волчьей стаи! Вся какие у нас знамена!

— Это и есть ваш нейтралитет? Это и есть ваша лояльность?! — крикнул профессор.

— Ошибаетесь, господин профессор! С генералами и попами, кровопийцами и капиталистами мы никогда не имели ничего общего. С ними мы всегда говорили ясным языком, начиная с дней Парижской коммуны и кончая Октябрьский революцией. Наш язык — язык революции! Язык баррикад!

— Неужели в этой стране нет законов, профессор? Почему мы не заткнем ему глотку? — заволновался Русев.

— Забудьте о политических амбициях, генерал! Речь идет о гораздо более серьезных вещах!

— Но в чем дело? Давайте дадим команду парням с виноградными лозами. Ведь они только что принесли присягу, целовали знамя!

— Дело гораздо сложнее, господа, — говорил Георгий Димитров (а это был он) с импровизированной трибуны. — Пришло время фронтальных атак! Вы, господин генерал, примерный ученик дуче. Но что такое фашизм, господа? Вы только что освятили и благословили фашистское знамя. Получили черные рубашки и фашистские значки с топорами — прекрасные символы вашей новой идеологии…

— Где собака, профессор?

— Господин Гольдони, господин Гольдони!

— Мои нервы не выдерживают, профессор!

— Приходится терпеть, господин Гольдони! Это Болгария!

— Но что он говорит?! Что он говорит, профессор?! — стонал итальянец, слушая перевод слов Димитрова. — Он ругает фашистскую Италию!

— Не понимаю я этого итальянца. Что он там бормочет?

— Весь дрожит, бедняга. А зенки-то как вылупил!

— Видать, здорово трусит!

— Пуганая ворона куста боится, батюшка. Не раз ему, видно, попадало в Италии!

— Нет, господа, — продолжал профессор, — вам не удастся обмануть нас своими лживыми призывами к единству и социальному прогрессу! Наши принципы уходят корнями в глубь истории. Мы не позволим голытьбе править нашей страной и издеваться над нашими патриотическими чувствами и освященной богом частной собственностью! Руки прочь от власти и частной собственности, иначе они у вас отсохнут, и вы погибнете!

— Где собака, профессор?

— Нет, господа, — продолжал профессор, — в этой стране есть законы, которые будут применены против вас.

— Какие законы, господин профессор? Законы фашизма? — перебил его Димитров. — Законы вашей открытой разбойничьей тирании? Они нам известны. Это законы тюрем и виселиц, расстрелов и доносов. Мы знаем эти ваши законы! Это законы готовящейся вами войны, которая отбросит человечество к доисторическим временам.

— Я согласен с ним, профессор, — сказал генерал, — он совершенно прав в одном: время споров кончилось. Однако не пора ли заткнуть ему рот?

— Неудобно перед иностранцем, — ответил министр железных дорог, поправляя на голове цилиндр. — Насколько мне известно, здесь присутствуют и французские журналисты, которые все видят и записывают.

— Вся Болгария, как один человек, поднимается против вас, господа! — продолжал Димитров. — Вся Болгария говорит вам свое решительное «Нет!» Против вас — все честные люди, трудом зарабатывающие свой хлеб. И мы протягиваем руку всем честным, прогрессивным людям, которые верят в демократию и социальную справедливость. Мы призываем всех лидеров демократических партий к общей борьбе против фашизма.

— А как же ваши классовые принципы сотрудничества, господин Димитров? Разве вы сейчас не пренебрегаете ими? И как обстоит дело с пролетарской революцией? — выкрикнул журналист.

— Не спешите торжествовать, господин министр железных дорог! Не спешите! По-видимому, вы ничему новому не научились и ничего старого не забыли! Единый фронт не политическая коалиция, а конкретная платформа борьбы за хлеб, за жизнь, за права, за свободу и будущее народа — вот что такое Единый фронт! А ваш лозунг нам ясен: капиталистам — бублик, трудящимся — дырка от бублика! В этом и заключается суть вашего сговора, ваших лозунгов. Нет, господа, ничего у вас не выйдет! Народ давно понял, кто его друзья и кто — враги!

Овчарка лаяла на толпу. Полицейские, повернувшись кругом и взяв наперевес винтовки с примкнутыми штыками, начали теснить людей. Появился наряд конной полиции. Всадники галопом мчались со стороны Ярмарочных полян. Сверкнули на солнце обнаженные сабли. От разгоряченных коней поднимался пар. Послышалось страшное, знакомое «Хо-хо-хо!». Народ в панике стал кидаться из стороны в сторону. Катились и разбивались вдребезги горшки и миски. Рушились лотки и палатки. «Хо-хо-хо!» — храпели кони. Звенели клинки. Перегоняя друг друга, бежали в надежде спасти свой товар продавцы. Опустели качели и карусели. Под купол цирка шапито набились перепуганные люди.

В общем шуме еле слышно звучал голос профессора:

— Настало время разговаривать с вами языком пуль и сабель, господа! Наш приход сопровождался кровопролитием, и без крови мы не собираемся уходить! Молодые патриоты, почему вы бездействуете? Кубратисты, чего вы ждете? Кого вы боитесь? Вы — наша надежда! Нас называют фашистами. Пусть называют!.. Мы и есть фашисты! И мы будем ими до тех пор, пока на земле не переведутся коммунисты!

Голос его делался все слабее и наконец совсем заглох. Овчарка вырвалась из рук охранника и встала рядом с профессором, злобно глядя на спасавшихся от конницы людей. Подняв, свастику, профессор снова что-то закричал, но никто не слушал его. Всем хотелось побыстрее убраться отсюда.

Деревянные ларьки, ряды лотков, телеги, волы, лошади. Испуганные люди, теснящая их конница. Оголенные сабли. Примкнутые штыки. Конский топят и страшное «Хо-хо-хо! Хо-хо-хо!».

Профессор погладил собаку по спине, виновато улыбнулся, обращаясь к гостю:

— Господин Гольдони, пожалуйте в мой. Автомобиль.

Итальянцу перевели его слова.

— Спасибо! — ответил итальянец. — Спасибо.

21

Коларов, Димитров, Луканов… Все руководители партии ушли в глубокое подполье. Панов и работавшие с ним в силу обстоятельств действовали легально. Сегодня, читая их воспоминания, нельзя не удивляться их изобретательности и отваге.

«…В ходе устроенной полицейскими облавы им не удалось обнаружить конспиративную квартиру Димитрова. Провал операции привел путчистов в бешенство. Им очень хотелось не только обнаружить эту квартиру, но и арестовать Димитрова. Невидимый поединок между фашистской полицией и подпольщиками продолжался».

Первая конспиративная квартира находилась на улице Неофита Рильского, в доме номер 4.

«Ромен и его жена Рада, хотя и были людьми пожилого возраста, как настоящие часовые охраняли Димитрова. Один из супругов всегда находился в комнате с окном, выходящим на улицу, и из-за шторы наблюдал за всем происходящим, чтобы в случае опасности Димитров мог своевременно покинуть дом через соседний двор».

Вторая конспиративная квартира находилась на улице Любена Каравелова, недалеко от улицы Графа Игнатьева, в старом одноэтажном доме.

«С одной квартиры на другую переходили обычно пешком, в сумерках, когда прохожие спешили по домам и не обращали внимания друг на друга. Извозчиками не пользовались, поскольку большинство из них были полицейскими осведомителями. Автомобилями — также, потому что в то время их в Софии было слишком мало и они всегда вызывали любопытство прохожих».

Третья конспиративная квартира находилась на улице Бузлуджа, в доме номер 17.

«…На самой окраине тогдашней Софии, между больницами Красного Креста и Александровской, стоял маленький домик Илии Матева, работавшего шофером грузовика. Димитров мог ездить по городу в шоферской кабине, Стекла которой всегда были настолько забрызганы, что нельзя было рассмотреть, кто сидит внутри».

Четвертая конспиративная квартира находилась на улице Братьев Миладиновых, в доме номер 16.

«…В этом доме проживала еврейская семья. Хозяйки Эрна Коэн и Элиза Капон проявляли большую смелость и сообразительность, выполняя обязанности связных между Димитровым и другими членами ЦК. Особенно активно действовала Элиза, которая работала акушеркой и со своим медицинским саквояжем могла свободно ходить везде».

Пятая конспиративная квартира находилась на улице Софрония, в доме номер 53, недалеко от улицы Царя Симеона.

«…Эта квартира оказалась очень неудобной, так как войти в нее можно было только ночью… В дневное время «почтальону» было небезопасно посещать ее по нескольку раз, и потому от нее пришлось раньше времени отказаться».

Шестая конспиративная квартира находилась на улице Рила, в доме номер 4, за трамвайным депо, между Гробарской улицей и столичной таможней, рядом со складами дров и угля.

«…Это была самая безопасная из всех конспиративных квартир, так как ее хозяин, Александр Христов, был членом руководства дворцовой организации унтер-офицеров запаса, и его дом не подлежал полицейским обыскам. Христов, высокий стройный мужчина с неторопливой походкой, никогда не расставался с тростью, украшенной золотыми кольцами и цепочкой, и внешне походил на банкира. Служил он важным чиновником в страховом обществе «Балкан», был членом буржуазной партии Атанаса Бурова. Полицейские относились к нему с почтением, рядовые граждане уступали ему дорогу при встрече… Домик у него был небольшой, с просторным садом, вдоль ограды которого росли айва, вишни и мушмула. Зелень деревьев совершенно скрывала дом. Неподалеку находились конспиративные квартиры Антона Иванова, Тодора Луканова и Димитра Гичева, а также химическая лаборатория Насти Исаковой, где проходили тайные заседания ЦК».

12 сентября 1923 года в Софии было объявлено военное положение.

Партийный дом был разгромлен, квартальные клубы закрыты, магазины кооператива «Освобождение», в которых товары продавались по более низким, чем в частных магазинах, ценам, разграблены. Партийная типография — с лучшей в городе типографской техникой — была захвачена полицией. Полицейские участки, военные казармы, центральная тюрьма были забиты арестованными. Только в Софии арестовали тысячу человек.

Испуганный Луканов сказал:

— Ну вот, я предупреждал вас, но вы меня не послушались. Вот к чему привели ваши революционные призывы. Кто посеет ветер, тот пожнет бурю!

— Но, товарищ Луканов, — возражал ему Димитров, — что вы предлагаете? Сидеть сложа руки? Молчать? И это в то время, когда они набрасывают нам на шею петлю?

— Все это фразы, Димитров! Из-за этих фраз мы допустили разгром партии, ее уничтожение.

— Ничего подобного! Мы возродили партию, товарищ Луканов! Она заняла место, отведенное ей историей! И пока мы с вами здесь колеблемся, товарищи в Стара-Загоре уже начали действовать…

— Вот как? Уже начали? А кто же дал им сигнал начинать? Кто дал им указания?

— Они начали без сигнала и указаний! Необходимость заставила. Люди устали терпеть, им надоело ждать наших указаний.

— Еще одно безумие! Это приведет к гибели тысячи невинных людей. Для чего это нужно, я вас спрашиваю? Для чего?

— Без жертв не обойтись, товарищ Луканов. Но на то мы и коммунисты, чтобы не бояться жертв!

— Когда в этом есть смысл! Но сейчас, зачем они нужны сейчас?

— Нас могут убивать, вешать и расстреливать… Нас могут пытать и живьем закапывать в землю. Но история, в конце концов, подтвердит нашу правоту!

— Я снимаю с себя всякую ответственность за это безумие! Делайте что хотите!

— Мы вместе должны определить дату восстания, товарищ Луканов, и если не сегодня, то самое позднее — завтра. Как можно скорее. Время не ждет, массы готовы к восстанию. Мы должны их возглавить!

— Бедный Цезарь!, Где же твои легионы, бедный Цезарь?

«…Меня беспокоил тот факт, что Центральный Комитет все еще не собрался на заседание, — пишет Коларов. — А время шло. Товарищи докладывали, что Никола Пенев, который осуществлял связь между членами ЦК, ушел в такое глубокое подполье, что его невозможно найти. А Тодор Луканов, секретарь ЦК по организационным вопросам, из своего убежища по почте направил правительству письменный протест, чем и ограничилась его деятельность. Он считал, по словам товарищей, что замысел правительства провалился, поскольку оно не могло представить доказательств в поддержку своих обвинений, а потому должно вскоре освободить арестованных товарищей.

Первое заседание ЦК состоялось 15 сентября на квартире Тины Кирковой. Я не был предупрежден о нем, и никто не пришел, чтобы проводить меня на место, где должно было состояться заседание. Разумеется, это не было случайностью: я знал, что мое присутствие в Софии Тодору Луканову не по душе. Как-то он сказал одному из товарищей: «Когда же наконец этот Коларов вернется в Москву и оставит нас в покое?» О заседании я узнал в последний момент и успел лишь послать товарищам короткую записку, в которой требовал немедленного выступления под лозунгом «Долой фашистскую диктатуру! Да здравствует рабоче-крестьянское правительство!». В эти критические дни решалось будущее пролетарской революции в Болгарии. Поэтому нужно было действовать — действовать быстро, энергично, молниеносно, чтобы дать выход глубокому возмущению масс, их смертельной ненависти к кровавой фашистской банде, чтобы поднять брошенную нам перчатку и начать борьбу с фашистской диктатурой не на жизнь, а на смерть…

15 сентября.

Все еще не преодолены колебания, вызванные событиями 9 июня. Решено прежде всего разослать курьеров в крупные города страны с задачей изучить положение на местах. Только после этого Центральный Комитет в узком составе — Васил Коларов, Георгий Димитров, Тодор Луканов и Тодор Петров — должен был принять соответствующее решение.

16 сентября.

…Ко мне приходил Георгий Димитров. Мы проговорили с ним целый день и целую ночь и до мельчайших деталей обсудили сложившуюся обстановку. Я выразил ему свое недовольство половинчатым решением ЦК. Договорились, как было условлено, провести на следующий день встречу четверки, чтобы принять решение, не дожидаясь возвращения курьеров.

17 сентября.

Новая встреча. На нее пришел только Георгий Димитров. По техническим причинам Тодор Луканов и Тодор Петров явиться не смогли. Когда выяснилось, что заседание нашей четверки в этот вечер не сможет состояться, мы с Димитровым решили, чтобы не терять времени, сформулировать в письменном виде предложение об объявлении всеобщего вооруженного восстания 22 сентября и при согласии остальных членов четверки считать предложение принятым. Так и было сделано.

18 сентября.

…Тодор Петров согласился с нашим предложением, но с оговоркой, что восстание будет назначено не на 22, а на 23 сентября, так как воскресенье — более удобный день для его начала. Мы согласились с этой поправкой. Тодор Луканов, которому сообщили мнение Тодора Петрова, ответил, что он против предложения, но готов подчиниться решению большинства. Нам передали также согласие руководства Земледельческого союза на совместные действия в ходе восстания. Кроме того, было получено письмо от ЦК Коммунистического союза молодежи с просьбой немедленно сообщить, какие задачи возлагаются на него. Срочно разослали курьеров во все концы страны с сообщением о начале восстания и необходимыми директивами. Мы знали, что положение крайне тяжелое, что многие руководящие товарищи арестованы, что не везде восстание подготовлено со всей необходимой тщательностью. Но это был единственно честный путь, открытый перед партией, и мы верили в здравый смысл, преданность, дисциплинированность и энтузиазм ее членов…»

Так дело дошло до заседания Центрального Комитета в ночь на 20 сентября 1923 года, где было принято окончательное решение начать восстание.

Но вернемся еще раз к истории. Заглянем в протоколы второй партийной конференции, проходившей в Москве 8 декабря 1927 года. Первый и единственный пункт ее повестки: «События 9 июня и Сентябрьское вооруженное восстание 1923 года».

Обратим также внимание на дни с 15 по 20 сентября. Постараемся понять овладевшую тогда людьми тревогу и выпавшую на их долю ответственность за осуществление исторического акта.

22

Зал, в котором они собрались, был небольшим. За длинным столом, покрытым льняной скатертью, сидели по обеим сторонам Димитров (Виктор), Коларов (Валентин), Антон Иванов (Спиридон), Гаврил Генов (Цонев), Младен Стоянов (Островский), Кабакчиев…

Прошло четыре года со времени восстания.

С докладом выступал Димитров.

«…Речь идет не о вынесении исторического приговора всему тому, что происходило в прошлом, — говорил он. — Речь идет о том, чтобы дать политическую оценку основным, решающим моментом истекшего пятилетия, с тем чтобы сделать из них политические и организационные выводы, которые мобилизовали бы нас на выполнение стоящих сегодня перед партией задач. Основных моментов три: первый — безусловное осуждение позиции, занятой в связи с событиями 9 июня; второй — безусловное одобрение Сентябрьского восстания; третий — осуждение ультралевого уклона.

Эти выводы уже легли в основу взглядов партийного руководства и всей партии. Они отделяют нашу партию от правых и левых ликвидаторов. Тот, кто не согласен с этими выводами, не может оставаться в рядах БКП. Конференция должна подтвердить это…»

Доклад Димитрова был подробным, аналитическим. Присутствующие внимательно слушали историческую справку, политический анализ, организационные выводы. Но когда докладчик заговорил о жарких событиях, происходивших между 9 июня и 23 сентября, в зале сразу началось оживление.

«Димитров: Позиция, занятая в связи с событиями 9 июня, не вытекала логически из того, что происходило в предшествующий период. Эта позиция базировалась на ложной, доктринерско-сектантской оценке положения в стране. Позиция нейтралитета была сама по себе абсурдной. Эта абсурдная линия наиболее ярко проявилась в телеграмме Луканова.

Кабакчиев: У Луканова не было на это никаких полномочий. Меня больше всего возмутило то обстоятельство, что Луканов единолично определил позицию ЦК…

Димитров: В конце концов, соглашательская позиция нейтралитета фактически вылилась в линию «пассивности, примирения с переворотом». Ответственность за позицию, занятую в связи с событиями девятого июня, нельзя целиком возлагать на партию, ее нельзя оправдывать и прошлым партии; она целиком лежит на совести партийного руководства… Мы знали, что позиция, занятая ЦК, ни в коем случае не будет одобрена в Москве…

Коларов: Вечером 10 июня в Москве были получены первые сведения о перевороте, а во вторник, 12 июня, в «Правде» была опубликована моя статья.

Димитров: 14 июня Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала (ИККИ) направил в Болгарию телеграмму. ИККИ обратился с воззванием непосредственно к массам через голову ЦК…

Коларов: В докладе Луканова на имя ИККИ говорилось, что в 60 районах страны ни один человек не восстал против переворота. Но и из этого тенденциозного доклада все же видно, что народ был готов действовать.

Кабакчиев: Был ли доклад Луканова утвержден ЦК?

Димитров: Нет.

Кабакчиев: А рассматривался ли в ЦК какой-либо другой доклад?

Димитров: Путчисты лучше, чем ЦК, понимали партийные резолюции и ожидали, что партия перейдет к действиям.

Младен Стоянов: Девятого июня путчисты разыскивали Кабакчиева, чтобы арестовать его, и захватили партийную типографию. Как на это реагировал ЦК?

Димитров: Они ожидали, что мы начнем вооруженную борьбу, и потому пытались арестовать нас. Потом, убедившись в нашем нейтралитете, успокоились и оставили нас на свободе… Пятого августа был освобожден Васил Коларов. Он сразу же явился в ЦК… Мы думали, что если бы Васил Коларов находился девятого июня в Софии, то поступил бы так же, как мы. Такова была гипнотическая сила переворота. Всем, однако, было ясно, что необходимо взять курс на вооруженное восстание. Луканов и другие в принципе тоже не были против этого.

Кабакчиев: Необходимо признать, что до прибытия Васила Коларова у ЦК не было ясного и определенного мнения по вопросу о восстании. Луканов не верил в новый курс. С товарищами, с которыми у него были деловые встречи, он обсуждал любые вопросы, но только не этот, самый важный.

Димитров: В сложившейся обстановке был принят ряд практических мер (докладчик зачитал решения, принятые ЦК 5 и 6 августа). Итак, пятого августа партия уже взяла курс на вооруженное восстание. Двенадцатого сентября начались аресты. Рано утром четырнадцатого сентября было решено объявить массовую политическую стачку. В Софии она прошла лишь на нескольких наиболее крупных предприятиях. Был созван митинг на площади, во время которого убили полицейского пристава. Мы получили сведения, что если бы стачка продлилась еще хотя бы один день, то начали бы бастовать и другие фабрики. Мы дали указания продолжать забастовку, но Луканов, поддерживавший связь с бастующими, распорядился прекратить ее. Рабочие не знали, что думать, на чьей стороне ЦК — на стороне Димитрова или на стороне Луканова. Только пятнадцатого сентября вечером, спустя четыре дня после начала арестов, оказалось возможным созвать заседание ЦК, на котором мог бы присутствовать и Луканов. Таким образом, мы потеряли четыре дня, и это именно тогда, когда был дорог каждый час. Это заседание ЦК было созвано по нашей инициативе, инициативе части членов ЦК. Луканова мы не приглашали на заседание, так как не знали, где он находится, но случайно оказалось, что он скрывается в той самой квартире, где было созвано заседание… В ходе заседания оформились две позиции. Первая — вооруженное восстание становится неизбежным, ибо революционный кризис обострился. Вторую позицию защищал только Луканов. Он говорил, что положение неясное и невозможно сказать, является ли восстание единственным выходом из него. В конце заседания (пятнадцатого сентября) до нас дошли первые слухи, что в Казанлыке началось восстание. От товарища Коларова была получена записка, в которой он писал: «Немедленно давайте сигнал к действию». Мнения разделились следующим образом.

1. Луканов: Восстание не неизбежно. Необходимо разослать по местам курьеров и по их возвращении принять решение о том, что делать.

2. Я, Иван Манев, Антон Иванов и Гичев: Восстание неизбежно, поэтому необходимо созвать ЦК в полном составе и определить дату восстания. Двадцатого сентября был созван пленум ЦК».

Здесь мне хотелось бы на время отложить в сторону документы второй партийной конференции и снова вернуться к бурным событиям сентября 1923 года, которые еще долго будут волновать всех участников и занимать их мысли. Не раз еще они будут обращаться к ним, вести горячие споры, страстно обсуждать их на встречах и конференциях на протяжении долгих лет эмиграции. Эти события будут многократно подвергаться анализу и всестороннему рассмотрению — каждая секунда, каждый час, каждое действие, каждое слово, каждое решение… Чтобы стало ясным, что делалось и что необходимо было делать, чтобы предотвратить повторение допущенных ошибок в будущем, не сделать неверных шагов… Многократно к этим событиям будет возвращаться и Георгий Димитров. Даже на Лейпцигском процессе, спустя десять лет после восстания, он заявит фашистским судьям, что гордится этим первым в мире антифашистским восстанием, но жалеет лишь об одном — о том, что партия еще не находилась на должной высоте, чтобы крепко взять в свои руки судьбы народа и довести восстание до победного конца… Эта же мысль будет волновать и занимать его и впоследствии. На V съезде партии в 1948 году в политическом докладе, с которым он выступит уже в качестве партийного и государственного руководителя Народной Республики Болгарии, Димитров скажет:

«…Мы рассматриваем антифашистское народное восстание в сентябре 1923 года, организованное и возглавленное Болгарской коммунистической партией, как переломный момент в развитии партии от теснячества к большевизму… При поддержке Коминтерна в руководстве партии одержало верх здоровое, марксистское ядро, которое добилось коренного изменения стратегии и тактики партии. Партия покончила со своей прежней изоляцией, взяла решительный курс на сплочение всех антифашистских сил в единый блок трудящихся города и деревни и начала всестороннюю подготовку масс к борьбе против монархо-фашистской диктатуры, вплоть до вооруженного восстания в целях создания рабоче-крестьянского правительства»[13].

23

Наступило 20 сентября 1923 года.

«Почтальон» Панов быстрым шагом шел по улице Бачо Киро. Уже во второй раз он направлялся в химическую лабораторию доктора Наима Исакова и его жены Насти.

Сейчас, особенно в эти последние дни сентября, на него навалилось множество забот. Все труднее становилось находить и устраивать явочные квартиры. Сеть тайных агентов и филеров, как их называли, расширялась с каждым днем. Самого Панова разыскивала полиция, и ему все время приходилось быть начеку. А забот по устройству ушедших в подполье работников Центрального Комитета становилось все больше.

Для встреч и явок товарищей с периферии он использовал транспортную контору Стефана Герджикова на улице Искыр. В этом квартале всегда было людно и шумно, некоторые партийные деятели даже работали там носильщиками, конторскими служащими, обычными курьерами. Поэтому Панову и его людям устраивать встречи в этом людном месте не составляло особого труда. А вот лаборатория Наима и Насти Исаковых не была таким спокойным и надежным местом, тем более что на этой тихой улочке, как раз напротив лаборатории, жил какой-то крупный полицейский начальник. Однако этот же факт служил и на пользу дела: кто бы мог подумать, что прямо под носом у полицейского начальника проводятся заседания Центрального Комитета Болгарской коммунистической партии, находившегося в подполье?!

Панов спешил еще раз все проверить. Заседание должно было начаться точно в назначенное время и закончиться до наступления комендантского часа. В девять часов вечера все участники заседания должны были находиться на своих конспиративных квартирах. Только тогда могли быть спокойными Панов и все его помощники.

Да, все было готово к обеспечению безопасности заседания. Сын Исаковых Витя уже играл наверху на пианино. Доносились какие-то мелодии, которых Панов не знал, но они наполняли его душу спокойствием. Итак, Витя находился на своем посту. В лаборатории на окнах были задернуты все шторы. Настя позаботилась о стульях. Людей ожидалось немного, но все же каждому нужен был стул. Лаборатория находилась в просторном помещении, сплошь заставленном стеллажами с пробирками и колбами со всевозможными реактивами, от которых исходил специфический запах.

Войдя во дворик, вымощенный каменной плиткой, и услышав звук собственных шагов, Панов на мгновение испытал такое чувство, будто кто-то идет за ним по пятам. На самом деле за ним никто не шел — это раздавались его собственные шаги. Он пожалел о своей неосмотрительности — не следовало подбивать ботинки стальными подковками. Он не раз собирался сорвать их, но все как-то руки не доходили. И вот теперь это громыхание по плиткам! Он перекинул почтовую сумку на другое плечо, как это делали его знакомые почтальоны, и негромко постучал в дверь. Ему открыла Настя, лаборантка, — как всегда, в белом халате.

— Почта! — сказал Панов громко, даже громче, чем было нужно. — На этот раз для вас заказное письмо!

— Вот как! Входите, пожалуйста, я сейчас распишусь!

«Почтальон» быстро проскользнул в прихожую, а оттуда — в комнату, где должно было проходить заседание. Почти все члены ЦК уже прибыли. Ждали лишь Коларова и Димитрова. «Почтальон», обеспокоенный, быстро вышел из лаборатории. Он снова закинул за плечо сумку и принялся обходить квартал, чтобы издали заметить и привести к дому опаздывающих.

Коларов и Димитров прибыли вовремя, оба одетые в военную форму. Они разминулись с «почтальоном», но это не помешало им быстро найти лабораторию. Произошла лишь небольшая неприятность — дверь открыли не сразу. Димитров, темпераментный по натуре, начал сильно стучать в нее. Перепуганная Настя быстро впустила их в дом и серьезно сказала ему:

— Спокойнее, Георгий! Еще, чего доброго, разбудишь полицейского начальника в доме напротив!

— Тем хуже для него, пусть не ложится с курами!

— А может, это и к лучшему, что ложится, — проговорил Коларов.

Их ждали с нетерпением. Здесь собрались Тодор Луканов, Антон Иванов, Никола Пенев, Гаврил Генов, Иван Пашов, Тодор Атанасов, Иван Генчев, Петр Георгиев из газеты «Работнически вестник» и представитель молодежной организации. Отсутствовал тяжело больной Тодор Петров. Из-за болезни не смог прийти и Димитр Благоев, а Тину Киркову не сумели предупредить о заседании. В таком составе Центральный Комитет и начал свою работу. Первым взял слово Коларов.

— Товарищи, — начал он, — учитывая, что из-за комендантского часа у нас мало времени, прошу выступать как можно короче и только по существу. Первый и единственный пункт нашей повестки дня — окончательное определение даты начала восстания. Альтернативы — быть или не быть восстанию — для нас не существует, этот вопрос принципиально уже решен.. Мы его многократно обсуждали, и я не стану останавливаться на нем еще раз. Сейчас перед нами стоит главная задача — определить дату начала восстания, определить день и час. От имени выбранной вами четверки — Тодора Луканова, Васила Коларова, Георгия Димитрова и Тодора Петрова — хочу доложить вам наше предложение относительно начала восстания…

— Минуточку, товарищи, — перебил его Тодор Луканов, — позвольте сделать одно уточнение…

Коларов вопросительно взглянул на него, хотя уже знал, в чем заключается это «уточнение».

— Прошу вас, — сказал он.

— Я подчинился воле большинства, — сказал Луканов, — и хочу, чтобы все знали мою точку зрения. Я еще не уверен в правильности принятого вами решения. Для меня это — прыжок в неизвестность. У меня нет доказательств тому, что массы готовы к восстанию, следовательно, я не могу согласиться с вашим решением. Прошу понять меня правильно — я не против восстания вообще. Но речь идет о том, можем ли мы сейчас дать сигнал к началу восстания?

— Ты уже попытался предотвратить его, Тодор, — язвительно прервал его Коларов. — Пусть товарищ Иван Генчев подтвердит это! Правда ли, что Луканов поручил вам разослать указание не начинать восстание? Правда это или нет?

— Да, — послышался голос из задних рядов, — товарищ Луканов дал мне приказ отправить второго курьера с таким указанием, как только узнал о посылке условного сигнала о начале восстания.

— Это безобразие! — послышались голоса.

— Факт действительно безобразный, товарищи, — продолжал Коларов. — Секретарь по организационным вопросам единолично отменяет решение четверки, уполномоченной Центральным Комитетом. Что это означает, товарищ Луканов?

— Я действовал, повинуясь велению совести…

— Совести? А мы как действовали? — спросил Димитров.

— Мы действовали по велению не только совести, — продолжал Коларов, — но и долга, руководствуясь высшими партийными соображениями. Мы не допустим возрождения оппортунистической позиции, занятой девятого июня! Фашистская клика пытается поразить нас в самое сердце, а мы все еще колеблемся, все еще ищем доводы, чтобы отложить восстание.

— Откладывать восстание больше нельзя, — сказал кто-то из присутствующих. — Особенно после двенадцатого сентября!

— На карту поставлено само существование авангарда пролетарской революции в Болгарии! И если мы отступим на этот раз, они сломают нам хребет, раздавят нас, уничтожат! В глазах масс мы погибнем как революционная партия раз и навсегда.

Посматривая время от времени на часы, он продолжал говорить, приводя все те же аргументы, которые уже не раз излагал на встречах и заседаниях, в личных и общих беседах, в статьях и речах, в докладах и воззваниях, начиная с 9 июня и до этого дня.

— Для партии лучше потерпеть поражение в смелой борьбе, чем капитулировать и позорно сдаться на милость фашистских бандитов. А жертвы во втором случае будут не меньшими, чем в первом… Вслед за отдельными восстаниями, вспыхнувшими уже в различных районах страны, сегодня началось восстание в Стара-Загоре и во всем Старозагорском округе. Если ЦК не поторопится и не даст сигнал к общему восстанию, если он не подтвердит уже посланный сигнал, он тем самым поможет фашистам разгромить восстание.

Коларов говорил еще минут десять, говорил взволнованно и энергично. Он знал, что наступил момент решительно покончить с колебаниями, которые еще не были преодолены некоторыми из присутствующих. Перед атакой к наступающим нужно обращаться с сильными, точными, ясными и воспламеняющими словами. В свое время, когда он еще учился в школе офицеров запаса в Княжево, им объясняли эту простую, но весьма эффективную тактику. Эта тактика, оказывалась не менее эффективной в иных битвах, в которых ему приходилось участвовать позже, в гражданской жизни. И он никогда не упускал возможности пользоваться ее взрывной силой. И действительно, все — и убежденные, и неубежденные — слушали его затаив дыхание. Закончив свое выступление гневными словами против захвативших власть генералов и профессоров, он сел и старательно начал вытирать пот с лица — возможно, из-за полноты и темперамента у него всегда в таких случаях струился по лицу жгучий пот, и он долго вытирал лицо платком, пока не успокаивался.

После него слово сразу же взял Луканов. Он сильно волновался. Ему не хотелось предстать перед товарищами в роли капитулянта, позорнее которой для революционера ничего быть не может. Поэтому он начал выступление словами, что он вообще не против восстания. Как любой коммунист и революционер, он отлично знает, что конечной целью борьбы является, торжество пролетарской революции. Следовательно, он — за революцию, за восстание! Пусть только все правильно поймут это! Пусть услышат его! Он за восстание, но когда его следует начать? Вот в чем вопрос!

— Сейчас, — говорил он, — мы к восстанию не готовы. События двенадцатого сентября были подлой провокацией со стороны врага. Должны ли мы поддаваться на нее? Правительство хотело доказать, что коммунистическая партия готовит восстание. Оно ищет повода для того, чтобы разгромить ее. Провокация двенадцатого сентября не удалась. Правительство лишь скомпрометировало себя поспешными действиями, сбросило маску, а сейчас бьет отбой. Почему оно идет на это?.. Потому что предстоят выборы в парламент. Их нельзя откладывать до бесконечности. Самое позднее в октябре правительству придется их провести. Оно должно выступить на выборах со списком своих кандидатов. Мы тоже выдвинем своих кандидатов! И посмотрим — кто кого. Сохранив свои кадры, мы нанесем путчистам сокрушительный удар. Мы привлечем на свою сторону народ, получим огромное большинство в парламенте. Вот та задача, которая стоит перед нами! Если же мы поднимем сейчас восстание, оно будет разгромлено, а партия уничтожена! — Он помолчал, а затем добавил: — В конце концов, я подчиняюсь тому, что скажет большинство. Я подчиняюсь! — повторил он, кивнул головой в знак того, что кончил говорить, и сел на свое место.

Долгое время все молчали. Присутствующих смутили искренность и твердость позиции секретаря по организационным вопросам. Они не понимали причин, которые заставили его занять эту позицию. Не могла же она быть продиктована одним только страхом и колебаниями. По-видимому, он не сомневался в правильности защищаемой им стратегии и тактики борьбы, и эта убежденность явилась результатом многолетнего изучения революционной теории, положения которой сейчас пришли в столкновение с практикой, с реальными фактами. Казалось, Луканов сейчас, как это часто бывало, в привычной для себя крикливой форме скажет: «Тем хуже для фактов!» А так как подобные настроения не были чужды и еще кое-кому из присутствующих, Димитров поспешил взять слово. Обращаясь к Луканову, он громко и резко сказал:

— Оставьте при себе ваши колебания, товарищ Луканов! Мы готовимся к бою, и колебаниям не должно быть места! О каком парламенте вы говорите? О каких выборах? Неужели вы не видите нависшей над нашими головами секиры? Чего вы ждете от этих бандитов с большой дороги? Они скорее отрубят нам руки, чем позволят этим рукам взять избирательные бюллетени. Нет, товарищи, я твердо поддерживаю принятое решение, решение четверки! Я — за восстание! Нельзя терять ни минуты!

Он сел и сразу же достал пачку сигарет, чтобы закурить. От возбуждения у него дрожали руки. Ему казалось, что он не сумел сказать самое важное из того, о чем думал. Но на дополнительное выступление у него уже не было сил, да и время не позволяло. Слово было предоставлено другому. Выступал Антон Иванов. Он логически, обстоятельно обосновал свою позицию, которая совпадала с позицией четверки. Он выступал за восстание с той же непоколебимостью, с какой это сделали Коларов и Димитров.

Высказались и остальные. Все выступили за восстание. Даже Никола Пенев, согласившийся с аргументами Луканова, в конце своего выступления сказал:

— Пути назад у нас нет, товарищи! Мы должны дать сигнал к восстанию…

Коларов поставил вопрос на голосование. Все быстро и без колебаний проголосовали «за». Один только Луканов оставался сидеть с опущенной головой, сложив руки на коленях.

Все это время Витя продолжал играть на пианино. В соседних домах зажглись электрические лампочки. Люди возвращались домой, боясь оказаться на улице с наступлением комендантского часа. Часы в лаборатории пробили восемь. Время истекало. Коларов вынул подготовленный текст решения ЦК об объявлении всеобщего вооруженного восстания и начал медленно читать его, делая ударение на каждом слове:

— «Временем начала всеобщего вооруженного восстания по всей стране объявляется ночь на 23 сентября 1923 года. Цель восстания — свержение правительства путчистов, захвативших власть путем военно-фашистского переворота 9 июня, и образование рабоче-крестьянского правительства. Коммунистическая партия действует совместно с Земледельческим союзом. Для руководства восстанием назначается Главный военно-революционный комитет из представителей коммунистической партии и Земледельческого союза».

Все присутствующие стоя выслушали текст решения. На их сосредоточенных лицах отражались внутреннее волнение и напряжение. Они ясно сознавали, какое решение принимают и какая ответственность ложится на их плечи начиная с этой минуты. Все отдавали себе отчет в том, на какой шаг идут.

На этом же заседании избрали Главный военно-революционный комитет в составе Васила Коларова, Георгия Димитрова и Гаврила Генова. Ночью им предстояло встретиться с военным специалистом из Земледельческого союза.

Был утвержден и план восстания, разработанный специалистами из военно-технической комиссии.

Витя почти исчерпал свой репертуар. Через открытое окно на улицу неслась медленная и печальная музыка. Мать озабоченно крикнула ему:

— Перестань играть, Витя, не мешай спать соседям!

Пианино смолкло. Участники заседания по одному покинули дом и растворились в темноте софийских улочек.

На углу улицы Бачо Киро и бульвара Дондукова Коларова и Димитрова остановил офицер. Отдав им честь, он сказал:

— Разрешите представиться — майор Панов!

Никто из прохожих не обратил внимания на эту встречу. Сейчас в Софии было много офицеров, и в этом не было ничего странного. Люди просто шли по своим делам, равнодушно скользя взглядом по офицерским плащам и саблям.

— Майор Никола Тодоров Агынский ждет ваших приказаний, товарищ Димитров!

— Спасибо, Панов.

— Еле нашел его…

— Чудесно, Панов!

Все вместе они пошли дальше по широкому бульвару.

24

«…Наш план, — пишет в своих воспоминаниях Коларов, — исходил из предпосылки, что София, в которой сконцентрировались главные силы фашистов, должна была получить серьезную помощь извне. После того как будет занят город Враца и весь Врачанский округ, где восстание было подготовлено наиболее тщательно, крупные силы повстанцев с приданной им артиллерией переправятся через Балканский хребет и придут на помощь восставшей Софии, чтобы разгромить основные фашистские силы и свергнуть правительство. Повстанцам в других округах предстояло расправиться с остальными силами врага, оказывая друг другу помощь в соответствии с обстановкой. После падения Софии следовало быстро ликвидировать уцелевшие очаги сопротивления. В соответствии с планом Главный военно-революционный комитет в начале восстания должен был находиться во Врачанском округе, поддерживая оттуда связь со всеми восставшими районами. Софию надлежало отрезать от остальных районов страны».

У Димитрова по этим вопросам еще два дня назад состоялся серьезный разговор с майорам Агынским, военным представителем Земледельческого союза. Их беседа произошла на одной из конспиративных квартир. Димитров напрямик спросил майора:

— Можете ли вы принять участие в военной подготовке вооруженного восстания, майор?

— Могу.

— Сколько времени вам понадобится на подготовку?

— По меньшей мере месяц.

— А если восстание уже подготовлено?

— Тогда самое малое две недели, чтобы подготовиться самому, товарищ Димитров.

— А что вы могли бы сделать за три дня?

— Ничего.

— Ничего?

— Да. Не стоит заниматься самообманом, товарищ Димитров. Но в случае необходимости я готов участвовать в восстании рядовым! Я давно жду этого момента!

— Мы это знаем, майор. Но нам хотелось бы включить вас в состав штаба восстания в качестве его начальника! Согласны или нет?

— Вы знаете мое мнение.

— За три дня вам нужно разработать план восстания, майор Агынский. В этом вам помогут наши специалисты. Центром восстания будет Враца!

— Понятно, товарищ Димитров.

Майор Агынский встал и, хотя был в штатской одежде, по-военному щелкнул каблуками. Димитров подал ему руку и пожелал успеха в работе. Майор исчез так же быстро и незаметно, как и появился.

И вот сейчас Панов снова привел его на конспиративную квартиру. В общих чертах майор уже ознакомился с планом восстания и собирался изложить свои соображения относительно положения в Софии.

— До-моему, — начал он, — правительство не рассчитывает на армию и именно поэтому мобилизует фашистов-добровольцев. Это так называемые шпицкоманды. Мне также известно, что саперный батальон и батальон велосипедистов могут перейти на нашу сторону. В казармах солдаты с интересом и сочувствием читали наши листовки. Все это мне известно.

— Нам это тоже известно, майор.

— Очень хорошо, товарищ Димитров. Но известно ли вам, что в районе казарм первого и шестого пехотных полков уже роют окопы для обороны самих казарм?

— Известно.

— А знаете ли вы, что проведена мобилизация рабочих государственной типографии и некоторых других государственных учреждений?

— Да, майор.

— …И что Слатинский редут усилен тяжелыми орудиями? Что ведется укрепление высот вокруг сахарного завода? Что Брезникский кавалерийский полк переброшен в Перник для устрашения перникских шахтеров и для того, чтобы быть поближе к Софии? Знаете ли вы обо всем этом?

— Да, мы знаем и об этом, майор. Софийским военно-революционным комитетом разрабатывается специальный план, в котором предусмотрен захват таких важных объектов, как сахарный завод, инженерные мастерские, арсенал, Слатинский редут, промышленный квартал.

— Очень хорошо, товарищ Димитров. Софию нужно подготовить к фланговому удару повстанческих войск, которые подойдут от Врацы. Все это так. Но в достаточно ли надежных руках находится руководство в Софии с военной точки зрения? Какова квалификация специалистов? Есть ли у них опыт?

— Да, майор, — улыбнулся Димитров. — Вы постарайтесь в срок разработать ваш план, а о Софии не беспокойтесь!

— Хочу быть спокоен, товарищ Димитров, потому и задал эти вопросы. Простите!

Они некоторое время молчали. Затем майор спросил:

— Вы получили пропуска министерства благоустройства?

— Да, получили.

— Завтра я буду ждать вас перед родильным домом. Машина — защитного цвета, военная. Все правильно?

— Да, майор.

Майор посмотрел на свои часы. Время их встречи истекло, но ему не хотелось покидать квартиру. Вопреки принципам конспирации он хотел еще немного побыть здесь и поговорить.

— Генерал Русев, — сказал он, — больше не выступает с речами.

— Вот как?

— Рассказывают, что он ходит по кабинету из угла в угол, как зверь в клетке, и все повторяет: «Скоро покатятся головы! Чем больше мы снесем голов, тем лучше для матери Болгарии!» А его величество однажды сказал генералу: «Мне нужны подданные, а не трупы».

— Видите, какой человеколюбивый у нас царь, майор!

— Вот именно! Позавчера на скорую руку провели новый закон. По предложению генерала пожизненное тюремное заключение заменяется казнью…

— Гуманно! Очень гуманно, майор!

— Именно так мотивировал свое предложение и генерал: жестокость, по его словам, и есть подлинное милосердие. При этом он добавил, что подавлением восстания займутся военное министерство, министерства внутренних дел и правосудия. Тогда министр железных дорог обиделся: «Как же, господа, ведь железные дороги — это кровеносные артерии царства. По ним ведется переброска войск, а потому ими никак нельзя пренебрегать…»

— И что же?

— Его тоже включили в число тех, кто отвечает за подавление восстания.

Несколько увлекшись собственным красноречием, майор сообщил Димитрову еще множество важных и не столь важных сведений и наконец собрался уходить. Димитров посмотрел на часы, потом несколько встревоженно глянул в окно на улицу:

— А как же насчет комендантского часа, майор?

— Не беспокойтесь, у меня есть пропуск, — улыбнулся майор и, пожимая руку Димитрову, добавил: — Я, дорогой мой друг, стреляный воробей!

В этот вечер обстановка на конспиративной квартире была исключительно напряженной. К десяти часам пришел Панов с «врачом-акушером», у которого тоже имелся пропуск. На самом деле это был не врач, а известный парикмахер Лука из клуба имени Кирилла и Мефодия. Димитров знал Луку с тех времен, когда работал делопроизводителем в Общем рабочем синдикальном союзе и занимался пропагандой марксизма среди рабочих.

В руках Лука держал кожаный саквояж, где вместе с акушерскими инструментами лежали две бритвы, точильный ремень и машинка для стрижки волос. Лука сразу же принялся за дело — прицепил ремень к крюку в стене и начал точить бритву. Димитров смотрел на него удивленно и немного недовольно, потому что ему предстояло сбрить бороду.

— Таковы законы революции, товарищ Димитров, — с улыбкой успокаивал его Лука. — Раз нужно — станем бриться, ничего не поделаешь. Мы всегда на своем посту, всегда готовы!

Димитров погладил свою черную бороду, улыбнулся.

— Вот сейчас и приступим, — продолжал Лука, правя бритву на ремне. — Сначала сострижем ее машинкой, а потом уж сбреем подчистую!..

— Борода у меня вроде талисмана.

— И мне ее жаль, товарищ Димитров, да никуда не денешься…

— Эх, Лука, плохой ты друг! Ну уж ладно, брей! Не будем нарушать законы революции ради моей бороды!

Пока Лука брил черную бороду Димитрова, обмениваясь с ним шутками, в соседней комнате Панов и Коларов приводили в порядок документы, нужные им на следующий день для поездки в Выршец. Все печати и подписи были в порядке — комар носу не подточит. Согласно документам они ехали для приема нового здания минеральных бань на этом курорте — Димитров под видом предпринимателя, а Коларов под видом инженера-строителя. Дорога в Выршец шла через Петроханский перевал, охранявшийся войсками, и для проезда необходимо было иметь соответствующие пропуска.

25

Наконец все «процедуры» были позади. Ушли Панов и майор, покинул квартиру и «акушер» со своим кожаным саквояжем. Наступила полночь. Стихли шум и гомон. Были слышны лишь удары настенных часов. Необычная тишина царила и в квартире инженера-строителя Манола Сакеларова в доме номер 94 по улице Царя Бориса.

Это был низкий одноэтажный дом, фасадом выходивший прямо на улицу, с подъездом, к которому вели несколько каменных ступеней. На окнах висели тяжелые, всегда задернутые портьеры. Уличный шум легко проникал в комнаты этого дома, но сейчас, во время комендантского часа, в них стояла тишина. Тишина заставляла присутствующих говорить шепотом, то и дело оглядываться на окна, когда на улице слышались шаги. Впрочем, все уже было сказано, вещи были собраны и уложены. Здесь было все, что нужно предпринимателю и его инженеру-строителю. Им не оставалось ничего иного, как лечь спать, что они и сделали. Но сон не приходил. Обоим казалось, что все еще что-то забыли сделать. Постоянно в сознании всплывали недосказанные слова, отдельные фразы, реплики, произносившиеся на последнем заседании. Перед глазами каждого стояла фигура Луканова, и никто не знал, как до конца объяснить себе его упрямую защиту собственной позиции, хотя можно было привести тысячу аргументов и объяснений поведения их старого товарища и друга. Им становилось жаль его, хотелось понять и оправдать, но примириться с его упрямством они не могли. Кроме того, они опасались, как бы он не попытался еще раз отменить восстание, как он сделал это 19 сентября. Коларов даже спросил неуверенно, как бы задавая вопрос самому себе:

— Как ты думаешь, Георгий, не ошиблись ли мы, оставив его в составе центрального руководства?

Этот вопрос поразил Димитрова.

— Фактически, — продолжал Коларов, — мы оставили на посту секретаря по организационным и политическим вопросам человека, который все еще колеблется, который все еще не отказался от тактики девятого июня. Как он будет проводить в жизнь партийные решения?

— Но там Тодор Петров, Антон Иванов, там молодые товарищи Коста Янков, Димитр Гичев…

— Все это верно. Но сейчас он секретарь по организационным и политическим вопросам! Подумай только, что это значит! Он возглавляет партию в тот момент, когда она вступает в решительный бой… Нет, это недосмотр с нашей стороны, дорогой Георгий! Это явная ошибка!

Наступило долгое молчание. Затем они снова принялись перебирать все аргументы «за» и «против», стараясь найти оправдание своим действиям. Как перевалило за полночь, они даже не заметили.

Спать им пришлось недолго. В пять часов утра, как только кончился комендантский час, прибыл вездесущий Панов. Он постучал в дверь, как условились. Они сразу же вскочили и принялись лихорадочно готовиться в дорогу. Панов принес им на завтрак теплые пирожки, а для Димитрова небольшое письмецо от Любы. Люба, которая тоже принимала активное участие в работе софийской партийной организации, написала мужу несколько слов. Она желала ему успеха в предстоящем деле и мысленно обнимала его. Она просила его беречь себя, помнить о застарелом бронхите. Димитров несколько раз прочитал эти скупые строчки, улыбнулся, на щеках у него появился румянец, гладко выбритое лицо просветлело. Они не виделись почти месяц. И сейчас это письмецо послужило ему радостным, счастливым предзнаменованием. Оно было такое короткое, но подействовало на него как слова легендарной матери, которая когда-то, в незапамятные времена, подавая уходящему на войну сыну щит, сказала: «С ним или на нем!» Все это было так же прекрасно, как те цветы, которые Люба приносила ему каждое утро.

Пока Димитров перечитывал письмо, Коларов закончил сборы. Когда он вышел из соседней комнаты, его было почти невозможно узнать — на нем были бриджи, спортивного покроя пиджак в клетку, желтые очки и охотничья шляпа. Инженер-строитель, приехавший из далекого Тироля…

— Как вам нравится мой вид, дорогие друзья?

— Отлично, господин инженер, — одобрительно сказал Панов. — Посмотрим, как будет выглядеть предприниматель!

Несколько минут спустя вышел и преображенный Димитров. В отличие от инженера поверх костюма он надел меховую куртку, хотя погода стояла не очень холодная. Однако наступала осень, и были возможны любые неожиданности.

Панов в последний раз проверил документы — пропуска, разрешения, удостоверения, печати, подписи… Затем дал несколько рекомендаций и напутствий. Наконец все направились к выходу.

Перед домом уже стояла военная машина защитного цвета с работающим мотором. На заднем сиденье лежали две рейки, как бы подчеркивавшие, что в машине едут инженеры-строители.

— Почему такая странная машина? — удивленно спросил Коларов. — Ведь она должна быть черной?

— Этот цвет мне больше нравится, господин инженер, — улыбнулся Панов. — Терпеть не могу черный цвет — действует на нервы.

— Ну, раз так…

— Кроме того, в таком виде она напоминает мне о фронте… Ну как, вы готовы?

Панов сел впереди, рядом с водителем. Инженер и предприниматель быстро сели на заднее сиденье. Рейки поставили повыше, чтобы их лучше было видно…

Машина медленно ехала по софийским улицам, громко сигналя на поворотах. Когда они проезжали мимо театра «Ренессанс», какой-то солдат отдал им честь, подумав, очевидно, что в машине едет кто-нибудь из военного начальства. Димитров с улыбкой ответил на приветствие солдата:

— В добрый час! Вот бы так везло все время!

Все оживились. Только Коларов молча и сосредоточенно смотрел прямо перед собой, думая о том, сколько препятствий им еще предстоит преодолеть, прежде чем они покинут Софию.

Машина быстро неслась вперед. Проехали мост через Владаю. Вдали справа было видно здание Партийного дома. Затем машина стала подниматься вверх, к скверу родильного дома. Когда достигли самого верха, шофер притормозил, почти остановил машину. Здесь была назначена встреча с Николой Агынским, но его еще не было. К машине подошел паренек и сказал, что майор Агынский запоздает и что ждать его не надо — он догонит их в селе Надежда. Это очень испортило всем настроение, но делать было нечего, и они, чтобы не привлекать к себе внимания прохожих, вынуждены были поехать дальше, в направлении вокзала. Оттуда свернули по ведущему в Лом шоссе к селу Надежда. У негустого соснового леса их ждал еще один член Главного военно-революционного комитета — Гаврил Генов. Одетый в полувоенную форму, в кепке и с кожаным планшетом через плечо, он тоже был неузнаваем. Прыгнув в машину на ходу, он радостно поздоровался с товарищами. Немного не доезжая до села Надежда, машина остановилась. Они хотели подождать майора Николу Агынского, представлявшего земледельцев в штабе восстания. Панов заметно волновался. Он то и дело посматривал на часы и негромко ругался. Затем решил вернуться пешком, чтобы посмотреть, не произошло ли с майором какой-нибудь аварии по дороге. К тому Же в Софии его ждало много работы — встречи, явки, заседания военно-технической комиссии… Нельзя было терять ни минуты!

Он быстро попрощался с «инженерами», дал последние напутствия шоферу, который все еще не знал, кто были его пассажиры, и снял кепку:

— Ну, господа… До свидания! Желаю вам успеха в работе!

Быстрым шагом Панов двинулся по шоссе к Софии. Он успел пройти совсем немного, как показалась элегантная коляска, в которой он увидел улыбающегося майора Агынского. Панов еле сдержался, чтобы не вскрикнуть от радости. Черт бы его побрал! Он еще и красную гвоздику вдел в петлицу!

Поравнявшись с Пановым, коляска не остановилась. Он и майор Агынский поприветствовали друг друга и объяснились жестами. Никола Агынский сразу же понял, где остальные. Коляска с еще большей скоростью понеслась к селу Надежда. В лучах взошедшего солнца засверкали спицы ее колес. Над крупами лошадей весело щелкал кнут.

Наконец-то они были в полном составе! Все члены Главного военно-революционного комитета разместились в автомобиле. Теперь они ехали в гору по покрытому щебенкой Петроханскому шоссе. Солнце, которое вначале припекало им спину, вскоре скрылось за облаками. На западе, над посеревшими зазубренными вершинами гор, начали собираться тучи. Дождь мог начаться в любую минуту — погода в горах меняется быстро. Им внушали беспокойство часто встречавшиеся военные посты и колонны войск, двигавшиеся в направлении перевала, видневшиеся по бокам дороги пулеметные окопы и солдатские палатки. Волновали их замаскированные стволы дальнобойных орудий, установленных для обороны перевала. «Все это нам придется смести, — думал Димитров. — И от их орудий, и от их жандармерии останется только мокрое место!»

…Он еще не знал, что в Софии, на улице Веслец, городская партийная организация уже приняла на себя первые удары врага. Многие годы спустя после тех дней испытаний мы прочтем в мемуарах случайно уцелевшего подпольщика следующие строки:

«…В 8 часов утра я должен был принимать участив в последнем заседании революционного комитета на конспиративной квартире Димитра Гичева. Явившись к 9 часам, я встретил там товарищей Димитра Гичева, Антона Иванова, Николу Пенева, Тодора Атанасова и Ивана Пашова. Они были очень смущены, так как только что получили донесение, что артиллерийские батареи Слатинского редута, прислуга которых состояла из наших товарищей, были минувшей ночью передислоцированы. На эти орудия мы возлагали большие надежды, так как Слатинский редут занимал господствующую над Софией возвышенность. На этой же квартире до меня уже побывал майор запаса Симеон Ванков, но до моего прихода он ушел куда-то по делам. К часу дня мы услышали на улице шум и крики бегущих людей и увидели в окно, что во двор нашего дома ворвалась толпа вооруженных полицейских. Вскоре в передней раздался чей-то громкий голос: «Сдавайтесь!»

Застигнутые врасплох, мы вскочили с мест. Гичев быстро подошел ко мне с пистолетом в руке. «Я буду стрелять!» — сказал он и тут же сделал три выстрела в дверь, в ту сторону, откуда доносились голоса. В следующую секунду он поднес пистолет к виску и выстрелил еще раз. Его тело рухнуло на стоявшую позади кровать и сползло на пол. Сразу после выстрелов Гичева полиция открыла по нашей комнате огонь. Со звоном разлетались оконные стекла, пули защелкали по стенам. Стреляли со стороны улицы Веслец. Мы все бросились на пол. В окно влетела круглая осколочная граната и упала недалеко от нас. В ту же минуту стрельба прекратилась и полицейские бросились со двора, видимо ожидая взрыва. Мы тут же воспользовались этим и выскочили из комнаты через окно и дверь… Ванков оказался предателем. Так сорвалось восстание в Софии, что в большой степени обусловило наше поражение в вооруженной борьбе во всей стране».

Вот как развивались события в Софии 21 сентября 1923 года. Члены Главного военно-революционного комитета ехали в это время через Петроханский перевал в Выршец, не зная о том, что происходит в столице.

ВОССТАНИЕ