ПАМЯТИ ЖИВАГО
О. Ивинской
…Два вола, впряженные в арбу, медленно подымались на крутой холм. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» — спросил я их. «Из Тегерана». — «Что везете?» — «Грибоеда».
Опять над Москвою пожары
И грязная наледь в крови.
И это уже не татары,
Похуже Мамая — свои!
В предчувствии гибели низкой
Октябрь разыгрался с утра,
Цепочкой, по Малой Никитской,
Прорваться хотят юнкера.
Не надо, оставьте, отставить!
Мы загодя знаем итог!
А снегу придется растаять
И с кровью уплыть в водосток.
Но катится снова и снова
«Ура!» сквозь глухую пальбу.
И челка московского сноба
Под выстрелы пляшет на лбу!
Из окон, ворот, подворотен
Глядит, притаясь, дребедень.
А суть мы потом наворотим
И тень наведем на плетень!
И станет далекое близким,
И кровь притворится водой,
Когда по Ямским и Грузинским
Покой обернется бедой!
И станет преступное дерзким,
И будет обидно, хоть плачь,
Когда протрусит Камергерским
В испарине страха лихач!
Свернет на Тверскую к Страстному,
Трясясь, матерясь и дрожа,
И это положат в основу
Рассказа о днях мятежа.
А ты, до беспамятства рада,
У Иверской купишь цветы,
Сидельцев Охотного ряда
Поздравишь с победою ты.
Ты скажешь — пахнуло озоном,
Трудящимся дали права!
И город малиновым звоном
Ответит на эти слова.
О Боже мой, Боже мой, Боже!
Кто выдумал эту игру!
И снова погода, похоже,
Испортиться хочет к утру.
Предвестьем Всевышнего гнева
Посыплется с неба крупа,
У церкви Бориса и Глеба
Сойдется в молчанье толпа.
И тут ты заплачешь. И даже
Пригнешься от боли тупой.
А кто-то, нахальный и ражий,
Взмахнет картузом над толпой!
Нахальный, воинственный, ражий
Пойдет баламутить народ!
Повозки с кровавой поклажей
Скрипят у Никитских ворот…
Так вот она, ваша победа!
Заря долгожданного дня!
«Кого там везут?» —
«Грибоеда».
«Кого отпевают?» —
«Меня!»
(1972)
МАРШ МАРОДЕРОВ
Впали в сон победители.
И выставили дозоры.
Но спать и дозорным хочется, а прочее — трын-трава!
И тогда в покоренный город вступаем мы — мародеры,
И мы диктуем условия
И предъявляем права!
Слушайте марш мародеров!
(Скрип сапогов по гравию.)
Славьте нас, мародеров,
И веселую нашу армию!
Слава! Слава! Слава нам!
Спешат уцелевшие жители, как мыши, забиться в норы
Девки рядятся старухами
И ждут благодатной тьмы.
Но нас они не обманут,
Потому что мы — мародеры,
И покуда спят победители — хозяева в городе мы!
Слушайте марш мародеров!..
Двери срывайте с петель,
Тащите ковры и шторы,
Все пригодится — и денежки, и выпивка, и жратва!
Ах, до чего же весело гуляем мы, мародеры,
Ах, до чего же веские придумываем слова!
Слушайте марш мародеров!..
Сладко спят победители,
Им снятся златые горы,
Им снится Знамя Победы, рябое от рваных дыр.
А нам и поспать-то некогда,
Потому что мы — мародеры.
Но, спятив с ума от страха,
Нам — рукоплещет мир!
Слушайте марш мародеров!..
И это еще не главное.
Главного вы не видели.
Будет утро и солнце в праздничных облаках.
Горнист протрубит побудку.
Сон стряхнут победители
И увидят, что Знамя Победы не у них, а у нас в руках!
Слушайте марш… Марш…
И тут уж нечего спорить.
Пустая забава — споры.
Когда улягутся страсти и развеется бранный дым,
Историки разберутся — кто из нас мародеры,
А мы-то уж им подскажем!
А уж мы-то их просветим!
Слушайте марш победителей!
Играют оркестры марши над пропастью плац-парада.
Девки машут цветами.
Строй нерушим и прям.
И, стало быть, — всё в порядке!
И, стало быть, — всё как надо
Вам, мародерам, пуля!
А девки и марши — нам!
Слушайте марш победителей!
(Скрип сапогов по гравию.)
Славьте нас, победителей,
И великую нашу армию!
Слава! Слава! Слава нам!..
(1974)
ЗАНЯЛИСЬ ПОЖАРЫ
…Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Отравленный ветер гудит и дурит
Которые сутки подряд.
А мы утешаем своих Маргарит,
Что рукописи не горят!
А мы утешаем своих Маргарит,
Что просто земля под ногами горит,
Горят и дымятся болота —
И это не наша забота!
Такое уж время — весна не красна,
И, право же, просто смешно,
Как «опер» в саду забивает «козла»
И смотрит на наше окно,
Где даже и утром темно.
А «опер» усердно играет в «козла»,
Он вовсе не держит за пазухой зла,
Ему нам вредить неохота,
А просто — такая работа.
А наше окно на втором этаже,
А наша судьба на виду…
И все это было когда-то уже,
В таком же кромешном году!
Вот так же, за чаем, сидела семья,
Вот так же дымилась и тлела земля,
И гость, опьяненный пожаром,
Пророчил, что это недаром!
Пророчу и я, что земля неспроста
Кряхтит, словно взорванный лед,
И в небе серебряной тенью креста
Недвижно висит самолет.
А наше окно на втором этаже,
А наша судьба на крутом рубеже,
И даже для этой эпохи —
Дела наши здорово плохи!
А что до пожаров — гаси не гаси,
Кляни окаянное лето,—
Уж если пошло полыхать на Руси,
То даром не кончится это!
Усни, Маргарита, за прялкой своей,
А я — отдохнуть бы и рад,
Но стелется дым, и дурит суховей,
И рукописи горят.
И «опер», смешав на столе домино,
Глядит на часы и на наше окно,
Он, брови нахмурив густые,
Партнеров зовет в понятые.
И черные кости лежат на столе,
И кошка крадется по черной земле
На вежливых сумрачных лапах.
И мне уже дверь не успеть запереть,
Чтоб книги попрятать, и воду согреть,
И смыть керосиновый запах!
(1972)
РУССКИЕ ПЛАЧИ
На степные урочища,
На лесные берлоги Шли
Олеговы полчища
По дремучей дороге.
И, на марш этот глядючи,
В окаянном бессилье
В голос плакали вятичи,
Что не стало России!
Ах, Россия, Расея —
Ни конца, ни спасенья!
…И живые, и мертвые,
Все молчат, как немые.
Мы, Иваны Четвертые,—
Место лобное в мыле!
Лишь, босой да уродливый,
Рот беззубый разиня,
Плакал в церкви юродивый,
Что пропала Россия!
Ах, Расея, Россия —
Все пророки босые!
Горькой горестью мечены
Наши тихие плачи —
От петровской неметчины
До нагайки казачьей!
Птица вещая — троечка,
Тряска вечная, чертова!
Не смущаясь ни столечка,
Объявилась ты, троечка,
Чрезвычайкой в Лефортово!
Ах, Россия, Расея —
Чем набат не веселье?!
Что ни год — лихолетие,
Что ни враль, то мессия!
Плачет тысячелетие
По Расее — Россия
Выкликает проклятия…
А попробуй спроси —
Да была ль она, братие,
Эта Русь на Руси?
Эта — с щедрыми нивами,
Эта — в пене сирени,
Где родятся счастливыми
И отходят в смиренье.
Где как лебеди — девицы,
Где под ласковым небом
Каждый с каждым поделится
Божьим словом и хлебом.
…Листья капают с деревца
В безмятежные воды,
И звенят, как метелица,
Над землей хороводы.
А за прялкой беседы,
На крыльце полосатом,
Старики-домоседы
Знай дымят самосадом.
Осень в золото набрана,
Как икона в оклад…
Значит — все это наврано,
Лишь бы в рифму да в лад?!
Чтоб, как птицы на дереве,
Затихали в грозу,
Чтоб не знали, но верили
И роняли слезу,
Чтоб начальничкам кланялись
За дареную пядь,
Чтоб грешили, и каялись,
И грешили опять?..
То ли сын, то ли пасынок,
То ли вор, то ли князь,—
Разомлев от побасенок,
Тычешь каждого в грязь!
Переполнена скверною
От покрышки до дна…
Но ведь где-то, наверное,
Существует — Она?!
Та — с привольными нивами,
Та — с кипеньем сирени,
Где родятся счастливыми
И отходят в смиренье…
Птица вещая, троечка,
Буйный свист под крылом!
Птица, искорка, точечка
В бездорожье глухом.
Я молю тебя:
— Выдюжи!
Будь и в тленье живой,
Чтоб хоть в сердце, как в Китеже,
Слышать благовест твой!..
(1972)
ПО ОБРАЗУ И ПОДОБИЮ, или, как было написано на воротах Бухенвальда,«JEDEM DAS SEINE» — «Каждому — свое»
Начинаются день и дневные дела,
Но треклятая месса уснуть не дала,
Ломит поясницу, и ноет бок,
Бесконечной стиркою дом пропах…
— С добрым утром, Бах, — говорит Бог.
— С добрым утром, Бог, — говорит Бах.—
С добрым утром!..
…А над нами с утра, а над нами с утра,
Как кричит воронье на пожарище,
Голосят рупора, голосят рупора —
С добрым утром, вставайте, товарищи!
А потом, досыпая, мы едем в метро,
В электричке, в трамвае, в автобусе,
И орут, выворачивая нутро,
Рупора о победах и доблести.
И спросонья бывает такая пора.
Что готов я в припадке отчаянья
Посшибать рупора, посбивать рупора
И услышать прекрасность молчания,.
Под попреки жены исхитрись-ка изволь
Сочинить переход из це-дура в ха-моль,
От семейных ссор, от долгов и склок
Никуда не деться, и дело — швах.
— Не печалься, Бах, — говорит Бог.
— Да уж ладно, Бог, — говорит Бах.—
Да уж ладно!..
…А у бабки инсульт, и хворает жена,
И того не хватает, и этого,
И лекарства нужны, и больница нужна,
Только место не светит покедова.
И меня в перерыв вызывают в местком,
Ходит зав по месткому присядкою,
Раз уж дело такое, то мы подмогнем,
Безвозвратно ссудим десяткою.
И кассир мне деньгу отслюнит по рублю,
Ухмыльнется ухмылкой грабительской,
Я пол-литра куплю, валидолу куплю,
Двести сыра и двести «любительской»…
А пронзительный ветер, предвестник зимы,
Дует в двери капеллы Святого Фомы,
И поет орган, что всему итог —
Это вечный сон, это тлен и прах!
— Но не кощунствуй, Бах, — говорит Бог.
— А ты дослушай, Бог, — говорит Бах,—
Ты дослушай!..
А у суки-соседки гулянка в соку,
Воют девки, хихикают хахали,
Я пол-литра открою, нарежу сырку,
Дам жене валидолу на сахаре.
И по первой налью, и налью по второй,
И сырку, и колбаски покушаю,
И о том, что я самый геройский герой,
Передачу охотно послушаю.
И трофейную трубку свою запалю,
Посмеюсь над мычащею бабкою,
И еще раз налью, и еще раз налью,
И к соседке схожу за добавкою…
Он снимает камзол, он сдирает парик,
Дети шепчутся в детской — вернулся старик,
Что ж — ему за сорок, немалый срок,
Синева, как пыль, на его губах…
— Доброй ночи, Бах, — говорит Бог.
— Доброй ночи, Бог, — говорит Бах.—
Доброй ночи!..
(1968)
ЗАСЫПАЯ И ПРОСЫПАЯСЬ
Все снежком январским припорошено,
Стали ночи долгие лютей…
Только потому, что так положено,
Я прошу прощенья у людей.
Воробьи попрятались в скворешники,
Улетели за море скворцы…
Грешного меня — простите, грешники,
Подлого — простите, подлецы!
Вот горит звезда моя субботняя,
Равнодушна к лести и хуле…
Я надену чистое исподнее,
Семь свечей расставлю на столе.
Расшумятся к ночи дурни-лабухи:
Ветра и поземки чертовня…
Я усну, и мне приснятся запахи
Мокрой шерсти, снега и огня.
А потом из прошлого бездонного
Выплывет озябший голосок —
Это мне Арина Родионовна
Скажет: «Нит гедайге[1], спи, сынок.
Сгнило в вошебойке платье узника,
Всем печалям подведен итог,
А над Бабьим Яром — смех и музыка…
Так что все в порядке, спи, сынок.
Спи, но в кулаке зажми оружие —
Ветхую Давидову пращу!»
…Люди мне простят от равнодушия,
Я им — равнодушным — не прощу!
(1966–1971)
ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОДЕССЕ
…Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?!
Научили пилить на скрипочке,
Что ж — пили!
Опер Сема кричит:
— Спасибочки! —
Словно:
— Пли!
Опер Сема гуляет с дамою,
Весел, пьян.
Что мы скажем про даму данную?
Не фонтан!
Синий бантик на рыжем хвостике
Высший шик!
Впрочем, я при Давиде Ойстрахе
Тоже — пшик.
Но — под Ойстраха — непростительно
Пить портвейн.
Так что в мире все относительно,
Прав Эйнштейн!
Все накручено в нашей участи —
Радость, боль.
Ля-диез — это ж тоже в сущности
Си-бемоль!
Сколько выдано-перевыдано,
Через край!
Сколько видано-перевидано,
Ад и рай!..
Так давайте ж, Любовь Давыдовна,
Начинайте, Любовь Давыдовна,
Ваше соло, Любовь Давыдовна,
Раз — цвай — драй!..
Над шалманом тоска и запахи,
Сгинь, душа!
Хорошо хоть, не как на Западе,
В полночь — ша!
В полночь можно хватить по маленькой,
Боже ж мой!
Снять штиблеты, напялить валенки
И — домой!..
…Я иду домой. Я очень устал и хочу спать. Говорят, когда людям по ночам снится, что они летают, — это значит, что они растут. Мне много лет, но едва ли не каждую ночь мне снится, что я летаю.
…Мои стрекозиные крылья
Под ветром трепещут едва.
И сосен зеленые клинья
Шумят подо мной, как трава.
А дальше —
Таласса, Таласса!
Вселенной волшебная стать!
Я — мальчик из третьего класса,
Но как я умею летать!
Смотрите —
Лечу, словно в сказке,
Лечу сквозь предутренний дым,
Над лодками в пестрой оснастке,
Над городом вечно седым,
Над пылью автобусных станций —
И в край приснопамятный тот,
Где снова ахейские старцы
Ладьи снаряжают в поход.
Чужое и глупое горе
Велит им на Трою грести.
А мне —
За Эгейское море!
А мне еще дальше расти!
Я вырасту смелым и сильным
И мир, как подарок, приму.
И девочка
С бантиком синим
Прижмется к плечу моему.
И снова в разрушенной Трое
«Елена!»
Труба возвестит.
И снова…
На углу Садовой какие-то трое остановили меня. Они сбили с меня шапку, засмеялись и спросили:
— Ты еще не в Израиле, старый хрен?!
— Ну что вы, что вы?! Я дома. Я — пока — дома. Я еще летаю во сне.
Я еще расту!..
(1973–1974)
РАЗГОВОР С МУЗОЙ
Наплевать, если сгину в какой-то Инте,
Все равно мне бессмертные счастьем потрафили
На такой широте и такой долготе,
Что ее не найти ни в какой географии…
В этом доме у маяка!..
В этом доме не стучат ставни,
Не таращатся в углах вещи,
Там не бредят о пустой славе,
Там все истинно и все вечно!
В этом доме у маяка!..
Если имя мое в разговоре пустом
Будут втаптывать в грязь с безразличным усердием,
Возвратись в этот дом, возвратись в этот дом,
Где тебя и меня наградили бессмертием…
В этом доме у маяка!..
В этом доме не бренчать моде,
В этом доме не греметь джазам,
Но приходит в этот дом море,
Не волной, а всё как есть, разом!
В этот дом у маяка…
Если враль записной тебе скажет о том,
Что, мол, друг-то ваш был, мол, и «вышедши»…
Возвратись в этот дом, возвратись в этот дом,
Я там жду тебя, слышишь?! Я жду тебя, слышишь ты?
В этом доме у маяка,
В этом доме все часы — полдни,
И дурные не черны вести,
Где бы мы ни были с тобой, помни
В этом доме мы всегда вместе!
В этом доме у маяка!..
Если с радостью тихой партком и местком
Сообщат, наконец, о моем погребении,
Возвратись в этот дом, возвратись в этот дом,
Где спасенье мое и мое воскресение!
(1968)
ЧЕРНОВИК ЭПИТАФИИ
Худо было мне, люди, худо…
Но едва лишь начну про это,
Люди спрашивают — откуда,
Где подслушано, кем напето?
Дуралеи спешат смеяться,
Чистоплюи воротят морду…
Как легко мне было сломаться,
И сорваться, и спиться к черту!
Не моя это вроде боль,
Так чего ж я кидаюсь в бой?
А вела меня в бой судьба,
Как солдата ведет труба!
Сколько раз на меня стучали
И дивились, что я на воле.
Ну а если б я гнил в Сучане,
Вам бы легче дышалось, что ли?
И яснее б вам, что ли, было,
Где — по совести, а где — кроме?
И зачем я, как сторож в било,
Сам в себя колочусь до крови?
И какая, к чертям, судьба?
И какая, к чертям, труба?
Мне б частушкой по струнам, влёт,
Да гитара, как видно, врет!
А хотелось-то мне в дорогу,
Налегке, при попутном ветре,
Я бы пил молоко, ей-Богу,
Я б в лесу ночевал, поверьте!
И шагал бы, как вольный цыган,
Никого бы нигде не трогал,
Я б во Пскове по-птичьи цыкал,
И округло б на Волге окал,
И частушкой по струнам — влёт,
Да гитара, как видно, врет,
Лишь, мучительна и странна,
Все одна дребезжит струна!
Понимаю, что просьба тщетна,—
Поминают поименитей!
Ну, не тризною, так хоть чем-то,
Хоть всухую, да помяните!
Хоть за то, что я верил в чудо,
И за песни, что пел без склада,
А про то, что мне было худо,
Никогда вспоминать не надо!
И мучительна, и странна,
Все одна дребезжит струна,
И приладиться к ней, ничьей,
Пусть попробует, кто ловчей!
А я не мог!
(1971)