Конисский согласен с Декартом в вопросе о материальной однородности мира: «Небеса, как и другие тела, состоят из материи и формы, и вероятно, что их материя по виду не отличается от материи подлунных (земных. — М. К.) вещей» (10, 354). Ссылкой на Декарта он подтверждает и свое признание бесконечной делимости материи: «…очень понятен и самый истинный в этом деле Декарт; он ясно утверждает во второй части „Начал“, разделы 34 и 35, что материя делима до неопределенности, т. е. так делима, что человеческий разум не в силах ощутить предел ее делимости (5, 194).
Физика Декарта освободила науку от схоластизированных канонов аристотелизма, дала толчок к экспериментальному изучению явлений звука, теплоты, света и других особенно „таинственных“ явлений природы, а результаты экспериментов позволили перейти к однородной картине мира. Самое значительное завоевание науки XVII в. — убедительный довод в пользу постоянного изменения и развития окружающего мира. Изменения эти невозможно приписать действию бога, ибо оно постоянно и неизменно, объяснил Декарт. Он первый осмелился приписать их природе, правила же, по которым происходят эти изменения, он назвал законами природы. Таким образом, признавая бога — творца мира, Декарт отстранил его от природы. Под влиянием картезианской философии определенные ограничения на бога-творца накладывает и Г. Конисский: „Бог, сотворяя многообразие сего мира, поскольку видел, что любая вещь не может возникнуть без его творения, ни сотворенная существовать, постановил, что всем вещам он отдает свою сохраняющую способность (potentia conservans), однако таким образом, чтобы это сохранение менее всего препятствовало [действию] установленных им законов природы, — иначе противоречил бы сам себе“ (там же, 173). „Сохранение“ это он объясняет просто: „То, что природа сохраняется богом, значит, что сохраняются субстанции, независимые от других вещей“ (там же). Субстанция же, согласно Конисскому, — то, что „существует само собой, не требуя субъекта, к которому бы принадлежало“ (там же).
Согласно разработанной в средние века теории, субстанции делились на сотворенные, материальные, и несотворенные, духовные. Существенный признак субстанции — бытие. Конисский считает, что истинным бытием обладает лишь сотворенная, материальная, субстанция, несотворенная, или духовная, лишена бытия. Профессор убежден, что такие категории, как „сущее“, „бытие“, „субстанция“, неприменимы к характеристике бога: „Мы применяем категорию субстанции к богу лишь несвойственно, как нечто аналогичное по отношению к субстанции сотворенной“ (там же). Среди профессоров Киево-Могилянской академии, своих предшественников, Конисский ближе всех подошел к разграничению науки и религии, философии и теологии. Отодвинув вслед за Декартом бога за пределы материальной природы, сведя к минимуму его роль во Вселенной, он тем самым возвысил роль природы, „которая является внутренним принципом действия материального тела, поскольку она соответствует действиям и операциям этого тела, и даже определяется соответствующими принципами присутствия тела, именующимися определенными принципами бытия“ (там же). Хотя Конисский и назвал „ошибкой Спинозы“ отождествление великим голландцем природы и бога, сам он, судя по его определению природы как внутреннего принципа действия материальной вещи, не очень далек от подобного отождествления. При этом природе приписывается могущество, напоминающее всемогущество бога, ибо само собой разумеется, что совершеннейший творец может творить лишь совершенные вещи: „Бог действовал кратчайшим путем и решил не создавать природу, требующую чужого труда, а такую, которая сама себя удовлетворяет“ (там же). В этом смысле природа отождествляется с материей как основой всего сущего: „Здесь будем говорить о природе, — заявляет Конисский, — которая является внутренним принципом действия и будто домом для вещей, а именно: она обусловливает внутренние процессы в вещах и есть не что иное, как материя и форма“ (там же, 166). Такая природа-материя, являясь внутренним принципом действия материальной вещи, сама должна быть активной. Конисский склоняется к мысли, что природа-материя не пассивное творение, она сама выступает как творец, возбуждая в телах различные процессы и являясь их причиной: „Природа является принципом движения и покоя. Это значит: если вещи движутся, их движение обусловливает природа; если покоятся, их покой опять-таки обусловливает природа; и потому движение ли, покой ли имеется в телах, им по своей природе надлежит двигаться или быть в покое“ (там же). Однако такие активные свойства приписывает он не всей природе, а лишь той, которая отождествляется с оформленной материей. О первоматерии он ничего подобного не говорит. Вслед за Декартом, утверждавшим, что материя не имеет активных, деятельных сил, она — сама пассивность, наполненное пространство, которому свойственна лишь протяженность, Конисский остерегается последовательно признавать активность природы-материи: „Первоматерии соответствует название природы, и она сама является пассивным принципом всех изменений и покоя… Если она является принципом всех изменений и покоя, в крайнем случае пассивным, то потому она является природой… В материи происходят все изменения…“ (там же, 167). Понятие активности Конисский безоговорочно применяет лишь для характеристики мира материальных вещей, мира в целом, как реальности материальной субстанции. В этом истолковании его понятие природы близко к пониманию материи у Дж. Бруно и Спинозы.
Отдавая дань традиционному увлечению Аристотелем, Г. Конисский широко использует его учение о первооснове вещей. Аргументами Аристотеля и своими собственными он разбивает теории Парменида и Мелисса, принимавших за первооснову вещей „сущее“ или „бытие“, Гераклита, Анаксимена, Фалеса, Гесиода и др., считавших первоосновой материального мира один из элементов (огонь, воду, воздух, землю), а также Эмпедокла, объединявшего в первооснове мира все четыре элемента. Решительно отбрасывает он и панспермию Анаксагора, атомы и пустоту Демокрита, Левкиппа и Эпикура. Определение первоматерии, данное Аристотелем, он считает малопонятным для своих современников, и потому более приемлемым ему кажется определение перипатетиков: „Материя есть первый субъект каждой вещи, из которого все с необходимостью возникает как свойство, и в него переходит последнее [проявление] вещи, когда она гибнет“ (там же, 155) Материя в этом определении — пассивное начало, из которого выводится все разнообразие мира. Это та же Аристотелева потенция, возможность, которая становится действительностью благодаря форме: „Материя — это то, из чего может возникнуть любая вещь, однако она не возникает иначе, как посредством формы“ (там же, 157).
Во времена Конисского в отечественной философии было распространено деление форм на субстанциальные и акцидентальные, при помощи них объясняли различные явления и процессы. В философии, как и в специальных науках, особенное распространение получило понятие субстанциальной формы. Посредством этой формы объясняли коренные различия между вещами. Например, дерево отличается от железа, вода — от огня, потому что у них разные субстанциальные формы. Когда тело меняет свое состояние, например вода замерзает, железо плавится, то изменение это является следствием замены одной субстанциальной формы другою. Если же изменение не касается сущности тела, а, скажем, цвета, размера, температуры и т. п., то здесь выступают акцидентальные формы. Из факта, что одни тела, подброшенные вверх, падают на землю, а другие — парят в воздухе, делался вывод, что одним присуща одна субстанциальная форма (тяжесть), а другим — другая (легкость). Явления же, которые не удавалось объяснить таким способом, приписывались „таинственным“ качествам вещей.
Теория форм, которую всячески поддерживали киевские профессора, имела ряд положительных моментов. Во-первых, согласно этой теории, форма признавалась принципом индивидуации вопреки утверждению Фомы Аквинского, считавшего принципом индивидуации количественно конкретную материю (materia signata). Фома основывает свое утверждение на положении Аристотеля о материи как принципе индивидуации тел, однако на первоматерии, которая одинакова во всех материальных вещах, а не на материи оформленной, индивидуальной. Это же положение Аристотеля в трактовке Аверроэса звучит по-другому: для него принцип индивидуации заключен в форме. Такого же мнения придерживался и Дунс Скот. Томистская интерпретация выдвигала количественную основу индивидуации, в то время как аверроистская и скотистская видела эту основу в качественном разнообразии вещей. Во-вторых, теория форм посредством принципа индивидуации связана с очень важной проблемой — принципом единства мира. Если для Фомы и его последователей одна и та же форма соответствует многим предметам, а материя, количественно определенная, принадлежит лишь одному, то такая материя не может быть основанием единства мира. Согласно Фоме, мир един благодаря форме, восходящей к форме форм — богу. Если же причиной индивидуации считать форму, как это делали Аверроэс, Дунс Скот, а вслед за ними и киевские профессора (Конисский об этом прямо говорит: „Разнообразие природы достигается не разнообразием материи, а разнообразием формы, что хорошо известно всякому достаточно образованному [человеку]“ — 5, 240), то материя выступает одинаковой во всех вещах. Благодаря форме она детерминируется в отдельные предметы и вещи. Лишь благодаря материи мир может мыслиться как нечто целостное, единое, только материя может быть основой единства мира.
Самым сложным для Конисского в этой теории является вопрос, откуда берутся формы? Доводы Аристотеля, что формы выводятся из материи и так в ней хранятся, не кажутся ему исчерпывающими:…быть выведенным из материи — это не значит порождать форму вне материи и потом к ней присоединять; это происходит внутри самой материи. С этим легко соглашаюсь, но вопрос этим не исчерпывается» (там же, 160). Да и противоречит такое утверждение тезису о пассивности первоматерии, которая без формы, согласно Аристотелю, не может даже существовать. Неприемлема для профессора и мысль Платона, она для него звучит как «странная сказка»: «…он учит, что формы из идей ее самой (материи. —