Появилась мама: глаза усталые, лицо в саже.
– Ты можешь не мыться. Еда на столе.
– Зато тебе помыться надо, – засмеялся Герман и кинул полотенце маме.
Рыбная запеканка пригорела, а картошка разварилась почти в пюре. Герман пожалел, что не покусочничал у дедушки. Мама, похоже, сегодня не голодная, она не закрывая рта рассказывает про Бутылю, как он уверял их, будто в пивных бутылках полно муравьев. И про то, что к Якобсену-младшему пришла дама в широкополой шляпе и длинной юбке.
– Мам, ты не заболела? – спросил Герман.
Она резко обернулась к нему и сказала удивленно:
– Заболела? Почему ты спрашиваешь?
– Ты не ешь ничего.
– Она опять худеет, – объяснил папа.
Мама, словно опомнившись, откусила кусочек горелой запеканки и спросила с полным ртом:
– Тебе кажется, я слишком толстая?
– Нет, я тебя одним пальцем подниму, – откликнулся папа, но поднимать никого не стал.
– Может, ты подцепишь краном дедушку и спустишь на улицу? – предложил Герман.
– Идея неплохая, но надо хорошенько все продумать.
– Мы вытащим его через окно. Только это надо делать, пока зима не наступила.
– Как там дедушка, кстати?
– Поскрипит еще авось.
Папа встал из-за стола и начал убирать посуду, но уронил на пол вилку, а когда наклонился поднять ее, упустил еще и стакан.
– Ты с Пузырем говорила? – спросил Герман маму, чтобы не смотреть, как папа ползает по полу, собирая осколки, и загривок у него красный, аж жуть.
– Да, говорила. А сдача где?
– Я уж надеялся, ты забыла! – рассмеялся Герман.
– Забыла не забыла, но можешь оставить сдачу себе.
Герман уставился на маму в недоумении.
– Нам это по карману?
– Да, не волнуйся.
Папа резко выпрямился, чуть не врезавшись головой в потолок.
– Я поговорил с бригадиром. То есть мне не обязательно спрашивать у него, но, короче, ты можешь как-нибудь на днях подняться со мной в кабину. Что скажешь?
Что на это скажешь, подумал Герман, но расстраивать папу не хотелось.
– Здорово. Я наконец рассмотрю свою спину.
Папа выбросил осколки в мусор и поспешно вернулся за стол.
– Ну и на рыбалку съездим, за угрем.
Герман отвел глаза. А папа перегнулся через стол и, размахивая руками, стал показывать размер будущего улова.
– На набережной у «Фреда Ульсена»[8]. Там самые жирные пасутся, где слив канализации.
– Прекрати! – крикнула мама и с грохотом встала.
Папа водил глазами с несчастным видом, и Герман понял, что надо его выручать.
– Но душить их я не хочу.
Папа улыбнулся ему с большим облегчением.
– Мы их не душим, Герман. Гвоздь номер три – и всё. Аккуратно в башку тюк – вот так – и всех делов.
Мама выскочила из кухни.
Да уж, вечер становился все страннее и страннее. Папа сегодня сел ужинать не помывшись. Мама взялась довязывать шапку, начатую два года назад. Лучше не отсвечивать, подумал Герман, а пожелать всем спокойной ночи и лечь.
Все каштаны он взял с собой в кровать. Вытаскивать их из скорлупы – одно из самых больших удовольствий. Удивительно, что такое гладкое, такое приятное может прятаться в зеленой скорлупе с шипами, прямо чудо. Он сложил каштаны на подушку рядом с собой, но один все-таки засунул за щеку. Тут же зашла мама и села на краешек кровати.
– Герман, ты ешь каштаны?
– Это я как будто курю.
Мама нежно провела пальцем по пробору, Герман расхохотался, каштан выстрелил изо рта и попал в Америку на глобусе.
– Очень у тебя красивая стрижка.
– Неплохая.
– А уроки ты сделал?
– Нет два раза.
– Ничего страшного. Ты завтра в школу не пойдешь. Нам с тобой надо сходить к врачу.
Сон слетел с Германа в одну секунду.
– Мама, ты заболела?
Она приставила палец Герману ко лбу и мягко уложила его снова на подушку.
– Доктор просто посмотрит на нас. Ничего страшного.
Когда она так говорит, Герман нервничает сильнее.
– Это не аппендицит? – спросил он.
– У тебя болит живот?
– Может быть. Но я не нарочно съел этот листок.
– Герман, ты съел лист с дерева?
– Да, покусочничал. Он мне сам свалился в рот. Во Фрогнер-парке.
– Но ты его выплюнул?
– Потом. Мам, а ты когда-нибудь ела листья?
– Я однажды наелась смолы. Но это давно было, еще до твоего рождения.
– Тогда прорвемся, – сказал Герман.
Мама потрепала его по волосам, но потом зачем-то взялась рассматривать свои пальцы и ладонь. Совсем она сегодня странная, подумал Герман, закрыл глаза и притворился спящим.
Когда мама погасила свет и ушла, закрыв за собой дверь, Герман подошел к окну и приподнял раскрученную донизу штору. В руке он сжимал каштан, глобус мерцал рядом темным желтым цветом, а на черном небе белела круглая луна.
Может, луна – единственный глаз ветра? Тогда сам ветер – одноглазый пират с черной повязкой.
Герман снова забрался под одеяло, залез поглубже; он злился, что придется тащиться с мамой к врачу. В кабинете врача всегда пахнет опасностью. Правда, за это он в школу завтра не пойдет. Быть может, мама приболела. Она к слову и не к слову говорит, что у нее нет времени. Герману слышно, как она шепотом рассказывает что-то папе в гостиной, – значит, какая-то у нее тайна. А потом папа пошел и достал бутылку с верхней полки кладовки, хотя сегодня только вторник. Как бы ему не пришлось совать два пальца в рот и в среду.
Уже засыпая, Герман решил обязательно запомнить в эту ночь свои сны. Но наутро ему помнятся только луна, дедушкина лысина и каштаны. Разве ж это сон?
Когда мама разбудила его, он все еще держал в кулаке каштан. Луна давно скатилась с небосклона, а папа ушел на стройку. Времени одиннадцатый час. Так долго Герман не спал по средам с того лета, когда он научился плавать и заразился ветрянкой.
На маме синее платье в белый горошек, она принесла Герману завтрак в постель: жареный хлеб с апельсиновым мармеладом без корочек и чай из пакетика с лучших плантаций Индии. Вид у мамы не очень больной, по крайней мере, она не сетует, что времени у нее совсем нет. Зато велит Герману выпить большой стакан воды, медленно.
– Доктор возьмет мочу на проверку, – говорит она. – Постарайся потерпеть до приема.
– Зачем она ему?
– Все, кто приходят к доктору, сдают анализ.
Герман выпил половину и протянул стакан маме:
– Ты тоже не забудь попить.
Она выпила все в четыре глотка и стала внимательно следить, как Герман умывается. Потом ему пришлось надеть серые брюки, хотя они кусаются, и рубашку, которую он носит только на Рождество и День Конституции семнадцатого мая. С прошлого раза рубашка сделалась теснее. Это приятно.
Мама встала у Германа за спиной и начала наводить марафет у него на голове своей личной щеткой, похожей на поникшего ежика. Он протянул было ей железную расческу, но мама странно изменилась в лице и подтолкнула его в коридор, где ждала наготове куртка из кожзама.
– Угадай, что сегодня на обед, – выпалила мама.
– Зясная мапеканка с кобеном?
– Нет!
– Котные рыблеты с моршёной туковкой?
– Нет!
– Сдаюсь.
– Курица!
Почти всю дорогу до врача Герман думал об этой курице. Если в среду на обед курица, то удивляться в такую среду уже ничему не стоит.
Мама в перчатках из гладкой кожи и шляпке держала Германа за руку. На аллее Бюгдёй с непрерывным грохотом падали каштаны – зеленые бомбы. У деревьев жалкий вид, скоро они совсем оголятся и уже сейчас, похоже, мерзнут, но держат ровно ряды и шеренги.
Герман на секунду отвлекся от курицы и подумал о дедушке. А он не мерзнет? Не зябко ему лежать в кровати под балдахином?
Кабинет доктора оказался совсем рядом с кинотеатром «Фрогнер».
Ух ты, на этой неделе «Зорро»!
– Может быть, папа сводит тебя на пятичасовой в субботу.
– Может быть?
– Точно сводит.
Герман от всех этих внезапных подарков судьбы так растерялся и удивился, что перешел на галоп. Он мчался по улице как лошадка и отфыркивался, Зорро готов был сорваться с плаката и скакать рядом. Но когда они зашли в подъезд и начали подниматься по кривым ступенькам, Герману стало не до курицы и Зорро, и мама тоже была не выше плинтуса, как говорит папа, вернувшись с футбольного матча со шведами. Воняло чудовищно, в нос бил запах протухших аппендиксов, заспиртованных ампутированных ног, гнойников и вакцины от оспы. Герман резко затормозил и уткнулся лицом в мамино пальто.
– Герман, что такое?
– Не знаю.
– Доктор не будет ничего делать, он просто посмотрит на нас с тобой. А знаешь, что у нас сегодня на сладкое?
Герман отлепился от мамы, посмотрел ей в лицо. У него снова закружилась голова, потому что мама снова стала гораздо выше плинтуса. Все-таки жалко, что ему не быть крановщиком.
– Гоголь-моголь?
– Нет.
– Оладушки?
– Нет.
– Сдаюсь.
– Мороженое!
Так, надо тщательно все спланировать. Не переесть курицы, чтобы осталось место на много мороженого.
Он взял маму за руку и крепко сжал ее.
– Не бойся, все будет хорошо.
Мама открыла дверь в приемную, и Герман навек потерял аппетит, даже не уговаривайте, хоть озолотите. На колченогих стульях там сидели очень больные люди и так терли руки и пальцы, что пахло жженым. И тишина была как в могилке (так дед говорит, рассказывая о бабушке). Мама углядела им местечко в углу. Герман втиснулся рядом с печальным человеком почти без головы. С другой стороны однорукая женщина с усиками красила губы и постоянно промахивалась. А в центре комнаты стоял кондуктор трамвая, лишившийся пальца на Майорстюен. Стены сплошь были завешаны плакатами, на них дородные медсестры держали наизготовку огромные шприцы или бутылки рыбьего жира размером с Монолит. Герман закрыл лицо руками, но сквозь пальцы все равно было видно.
Внезапно открылась дверь, из нее, хромая, вышел полицейский. Наверняка сюда он явился печатая шаг. Герман положил голову маме на колени и задремал с надеждой, что здешний сон он не запомнит.