– Слабак?
Герман уставился на Яйцо, смотрел ему в глаз, в зрачке отражался весь физкультурный зал, все те, кто стояли сзади Германа и напирали, чтобы видеть, и он сам с большой головой и тонкими ножками, вылитая муха, только самого Яйца не видно.
– Может, ты хочешь заниматься физкультурой с девочками?
Теперь смеялись уже все. Яйцо размахивал пластырем, на нем виднелось красное пятнышко крови. Герман повернулся и пошел к среднему канату. Смех умер. Но эта тишина еще хуже, она полна битого стекла и все равно невидима. Герман ухватился за канат двумя руками, зажмурился и подтянулся. Сжал колени, перетащил руки. Воздух стал жидким, рука болела, сердце крутилось как динамо-машина, перед глазами белел больной свет. Герман с натугой открыл глаза, и зал тут же опрокинулся, пальцы разжались, он свалился вниз (или вверх?), руки выдернулись из плеч. Он приземлился на спину, над ним навис Яйцо.
– Не боишься идти в душ со всеми, а, Герман? Девочка ты наша…
В раздевалке стояла очередь к зеркалу, первый в ней Гленн, конечно. Он зачесал волосы назад, но одну прядь пытался уложить на лоб, вид у него был недовольный. Внезапно Гленн развернулся, все расступились, и он шагнул к Герману, который сидел на скамейке и возился с последними пуговицами рубашки.
– Дай твою расческу, – сказал Гленн.
Герман натянул свитер, а когда высунул голову из горловины, все уже стояли вокруг него.
– Дай расческу причесаться.
– Расческу?
– Железную. Живо!
– Нет, – сказал Герман.
Гленн огляделся по сторонам и хмыкнул.
– Да я не взаймы прошу. Мне насовсем надо.
Герман надел дождевик и потянулся снять с вешалки зюйдвестку, но Гленн цапнул ее первым.
– Зачем тебе расческа? Все равно ты лысый.
Герман поднял глаза. Гленн запузырил зюйдвестку в душ.
– Я постригся позавчера… – пробормотал Герман.
– Значит, неправильно постригли. У тебя же плешь!
Все придвинулись. Гленн схватил Германа за голову и пригнул ее.
– У Германа плешь! Дырка на башке! Лысый-пысый! Гунявый!
Вокруг орали, перекрывая друг дружку. Герман вывернулся и стряхнул руки Гленна. Тот ухмылялся.
– Попроси волос у Руби, рыжих-пыжих!
Прозвенел звонок, все гурьбой рванули вверх по лестнице, Герман остался сидеть. Смех постепенно затих вдали, но эхо от него застряло у Германа в ушах. Он осторожно положил руку на голову и ощупал ее, поскоблил пальцем, уперся во что-то гладкое, шишкастое – и отдернул руку, сунул ее под дождевик. Вокруг сгустилась тишина, и в тишине Герман вдруг начал понимать, что к чему. И понял. Он подобрал зюйдвестку, крадучись подошел к зеркалу, нагнул голову, скосил глаза, но ничего не увидел. Поднял руку, но духу не хватило, и он, наоборот, натянул зюйдвестку по самые уши и туго-туго завязал под подбородком. Снова посмотрелся в зеркало: глаза черные.
А за спиной стоит Яйцо, обнаружил Герман и медленно повернулся.
– Давай-ка быстро, – сказал Яйцо. – Уже звонок был.
Герман закинул за плечо пакет с формой и не спеша пошел к двери.
– Ты меня слышал? Звонок уже был!
Герман остановился. Ему вдруг остро, как никогда раньше, ударил в нос и в голову запах пота, тухлый, кислый, и он вспомнил все другие гадкие запахи и разом почувствовал их тоже – вонючего клея в мастерской, прелых листьев, папиного дезодоранта, пригоревшей рыбной запеканки, дедушкиного горшка, крови в кабинете врача и прыскалки для волос в парикмахерской.
Он взглянул на Яйцо.
– Почему вас зовут Яйцом?
Яйцо растерял лицо и долго не мог вернуть его на место.
– Яйцом?
– Именно. Яйцом.
– Вы называете меня Яйцом?
– Да, Яйцом.
Герман поднялся по лестнице. На ступеньке попой кверху стояла уборщица, так и подмывало пнуть ее. Но, обогнав его мысли, уборщица подхватила ведро и ушла.
Школьный двор был пуст. Во всех окнах виднелись головы. Сыпал дождь. До зюйдвестки он шел тихо, потом стукался о нее и медленно скатывался дальше перед носом у Германа. Он высматривал в каплях свое отражение, но не видел ничего, кроме пустых прозрачных слез, они наворачивались на глаза и падали уже из них. Узел под горлом промок и натянулся сильнее. Наверху открылось окно. Это Боров, но Герману не до него.
Миновав питьевой фонтанчик, Герман вышел на улицу. По трамвайным путям струились листья. Кругом ни души. Герман – последний человек на Земле.
У Бондебаккен жирный черный кот перешел дорогу прямо перед ним и пролез сквозь изгородь. Кто-то упустил зонт, тоже черный, он кувыркался вниз по тротуару с переломанными спицами.
Внезапно Герман услышал странные шаги и перестал быть один. Из-под горки показалась Муравьиха, она в своей манере ползла в его сторону. Герман резко затормозил, шмыгнул за угол ближайшего дома и замер. Сердце сбилось с ритма, узел так вдавился в горло, что перехватывало дыхание. Муравьиха все ближе и ближе, он слышит ее шаги, и вот она – стоит на углу, отдыхает, повиснув на костылях, чтобы перевести дух, потом медленно поворачивает лицо к Герману, словно все время знала, что он тут стоит. Поверх шляпы Муравьиха натянула полиэтиленовый пакет, из ботинок торчат куски газеты. Она открыла рот, и Герман с удивлением понял, что Муравьиха умеет говорить.
– Почему ты меня боишься?
Герман сорвался с места, вихрем пронесся мимо нее, домчался до Гюльденлёвесгатен, усаженной деревьями, и рванул вверх по ней к Фрогнер-парку. Впереди показался конь без всадника, земля дрожала под копытами, крупное животное блестело в каплях дождя, а потом пропало среди деревьев. Герман подумал, что в такой день пропадает все, смывается дождем и утекает, и скоро его очередь исчезнуть, как исчезли зонтик, черный кот и конь.
И вот он снова под деревом, листья все облетели. Ветки скребут небо, будто костлявые черные пальцы, похоже на огородное пугало или на привидение в шкафу глубокой ночью, когда радио выключено во всех домах и погасили последнюю лампу. Герман огляделся: людей никого, одни статуи – огромные, серые, кургузые, они таращились на него оплывшими глазами. Он помчался назад, к мосту, прислонился к перилам. Плавали утки и лебеди без головы и шеи.
Герман вытащил железную расческу и что есть силы кинул ее.
– Врунишка-врунишка, голова как шишка!
Расческа описала дугу, разодрала дождь и тюкнула утку точно в темечко. Утка крякнула, побарахтала лапами и ушла под воду вместе с расческой. Но вскоре вынырнула и вразвалочку вышла на берег. Герман оглянулся на Злюку – тот стоял рядом и все видел, но Злюка не будет ябедничать, он друг, единственный друг. Тут Герман услышал шум с другой стороны и остановился как вкопанный. Это Руби, она уже заметила его, убегать поздно.
Руби подошла, стряхнула капли с волос и сказала серьезно:
– Ты уезжаешь?
Она показала на пакет.
– Возможно.
– А куда?
– В Адапазары.
– А с собой что взял?
Герман замялся.
– Спортивные тапочки, футболку и шорты.
Руби засмеялась и подошла на шаг ближе.
– Ты прогулял урок.
Герман молчал.
– Боров очень сердился.
– Ты шла за мной?
– С чего это мне ходить за тобой?
Этого Герман не знал.
– Идем, – позвала Руби.
Они спустились к воде. Руби сняла ранец и вытащила бутерброды. Потом оглядела пруд и поцокала. И сразу появилась утка, она вышла из воды, вперевалку притопала к Руби и принялась за хлеб с колбасой. Провозилась с едой довольно долго, потом возвратилась в воду и стала дрейфовать вдоль берега, загребая боком.
Руби повернулась к Герману.
– Это моя утка. У нее крыло сломано.
Неизвестно отчего Герман вдруг повеселел. Сел на размякшую землю, вытянул из-под подбородка узел и сунул его в рот. На вкус неплох. Утка лежала на воде тихо, кособоко – похоже, она дала течь.
Руби доедала бутерброды.
– Тебе не нравятся рыжие? – спросила она внезапно.
Герман закашлялся и выплюнул узел.
– Рыжие волосы?
Глаза у Руби стали совсем узкие.
– А у тебя правда плешь на голове?
Герман смотрел на нее, рыжие волосы вспыхивали, несмотря на дождь, они пылали как огромный нимб.
– Нет два раза!
– Дай посмотреть!
Она потянулась сорвать с него зюйдвестку. Герман вцепился в нее двумя руками, стал отбрыкиваться, Руби упала и откатилась в сторону. Встала в грязи на коленках и давай всхлипывать вперемешку с хохотом.
– Плешивый! Плешивый!
А потом молча поднялась, взобралась на взгорок и пропала за статуями.
Герман остался сидеть. Дождь все лил. Утка плавала, сужая круги. Он сидел, пока не закоченела спина и из земли не выползла темнота. Тогда он встал и мимо ресторана, где уже убрали стулья, вышел на площадь Фрогнер. И почти сразу зажглись фонари. Ветер гнал мокрый желтый свет по тротуару. Домой Герману идти не хотелось. Оставалось одно – идти к дедушке.
Дверь здесь никогда не запирается. Герман осторожно отворил ее и скользнул в темный коридор. Уже отсюда был слышен дедушкин сон, что-то пузырилось и лопалось меж тонких синих губ. Герман прошел дальше, в комнату, и сел рядом с кроватью. Вот дедушка, лежит – и ничего не поделаешь. Лицо у него цвета разбавленного водой молока, и с каждым годом оно все водянистее, еще немного – и дедушка станет невидимкой.
Но тут дедушка медленно повернул к Герману лицо, открыл глаза, попытался улыбнуться.
– Это ты, Герман? Я проспал целый день?
– Это я. Сегодня четверг.
– Дождь сильно льет?
– Снега пока нет, дедушка.
Они помолчали. На ночном столике сохла половина рыбной котлеты. Герман сунул ее в рот. По краям зачерствела и жесткая.
– Шапку снимать не будешь? – спросил дедушка.
– Оставлю, наверно.
– И правильно. Неровен час вихрь налетит.
– А сквозь балдахин дождь капает?
– Случается. Но обыкновенно в наших краях погода сносная.
Он нащупал плитку шоколада и протянул Герману. Они долго рассасывали свои кусочки, и цвет дедушкиного лица стал ярче.