– Дочь твоя врет.
Дедушка сглотнул, адамово яблоко заходило как акулий плавник.
– Что ты сказал?
– Дочь твоя врет. По-черному.
– Герман, ты это о своей маме?
– Она мне не мать. Меня прибило к берегу Осло-фьорда на круге, а она меня подобрала.
– Ты почему так сердишься?
– Не могу сказать.
– Ладно. Расскажешь в другой раз… В другой раз.
Дедушка снова заснул, но ненадолго, вскоре с подушки долетел вопрос:
– Я тебе рассказывал, как мой приятель выиграл большой приз в железнодорожной лотерее перед самой войной?
– Да.
– Этот парень, Мартин его звали, он был очень правильный. Никаких глупостей себе не позволял. Зарплату отдавал жене крона в крону. Но по случаю выигрыша он не мог не проставиться. Отмечали мы долго, понятное дело, как оно и бывает. В конце концов он двинул домой, и так ему не терпелось порадовать жену, что он решил срезать путь и пройти наискось через стадион, от южного входа до северного. Он жил неподалеку от «Бишлета», на площади Хьелланда. Но до дома он так и не дошел. Ему попал диск в голову, и он умер на месте.
– А жена его получила утешительную премию.
– Поездку на двоих на экспрессе в Берген. Да, забыл сказать, Герман. Заходили твои родители. Они тебя везде ищут и волнуются.
Дедушка закрыл глаза, спрятал рот и вытянул руки поверх одеяла.
Герман разглядывал лысую голову, похожую на мяч, который потихоньку сдувается. Он не смог удержаться – наклонился и дотронулся до дедушкиной головы: она была волглая, и в ней что-то тихо пульсировало, тонкая кожа подрагивала. Дедушка открыл один глаз и улыбнулся уголком рта. Герман убрал руку.
– Не бойся, – прошептал дедушка. – Все путем.
Свернув на свою улицу, Герман увидел у подъезда полицейскую машину и кучу людей: они тянули длинные шеи и перекрикивались. Он притормозил, чтобы тихонько сдать задом обратно за угол, но тут с грохотом распахнулось окно. Бутыля сегодня был в голосе, он заорал, размахивая пивной бутылкой перед красным носом:
– Вон он! Мало́й нашелся! Жив малой!
Мама вырвалась из толпы, которая хором охнула и разом всплеснула руками, подбежала к Герману, повалилась ему в ноги и обхватила их.
– Герман! Где ты был?
– Ну так…
– Как мы напугались!
Подошел папа, а за ним все соседи и вся улица; двое полицейских пробрались сквозь толпу, и оба положили руку Герману на зюйдвестку. Старший, с усами длиннее, чем у Нансена, наклонился и пробасил, обозначая рот:
– Так это ты Герман? Мы тебя всюду ищем!
– Я в прятки не игрок.
Второй полицейский уставился на маму, а папа наклонился к самому лицу Германа, это осложняло положение.
– Я не видел тебя весь день, – сказал папа раскаленным голосом. – Где ты пропадал?
Герман промолчал. Полицейский снова приподнял ус.
– Ты ни с кем не был? К примеру, шоколадку тебе никто не предлагал?
– Предлагал, – ответил Герман.
Оба полицейских опустились на корточки и сняли фуражки.
– Герман, так тебя угостили шоколадом? А кто тебя угостил?
Мама обхватила папу, от всех лиц уличный свет отрезал половину.
– Не скажу.
– Ты знаешь того, кто дал тебе шоколад?
– Я знаю его очень хорошо.
– Ты был у него дома?
– Да.
– Ты бывал у него раньше?
– Случалось.
– Ты получил не только шоколад?
– Да.
Гробовая тишина. Полицейский придвинулся еще ближе.
– А что еще ты получил, Герман?
– Рыбную котлету.
– Он был у дедушки! – закричала мама, по-прежнему без лица. – Но мы же заходили туда! Герман, где ты был?
– Не скажу.
Бутыля чуть не вывалился в окно, волосы у него были залиты пеной.
– Малой гулял малую. Вона след на бороде, сами зырьте.
Якобсен-младший выступил вперед и сжал кулаки.
– Заткнись, алкаш. Изволь говорить на нашей улице на нашем норвежском языке!
Бутыля помотал головой, стряхивая пену.
– С царем я говоримши по-норвежски!
На то, чтобы затолкать его назад в комнату, хватило двух минут. Полицейская машина уехала.
Германа держали папина рука и мамина рука. Дождь перестал.
– Пойдем домой, – услышал он голос одной из рук.
На подоконнике светился глобус. Герман лежал в кровати, рядом – поднос с чашкой какао. Мама сгребла пенку в ложку и отдала папе, он долго причмокивал.
– Ты шапку снимать не будешь?
Герман не притрагивался к какао и не отвечал.
– Странный у тебя вид – пижама и зюйдвестка.
– Меня никто не видит.
Папа вдруг спрятал руки за спину и спросил с очень хитрым видом:
– В какой руке?
– Ни в какой, – сказал Герман после паузы.
Это оказалась шпага с золотой рукояткой, плащ, шляпа с полями и черная маска. Герман отвернулся к стене.
– Зорро, – промямлил папа.
– Да ну его на фиг.
Герман перевернулся на спину и натянул зюйдвестку на глаза. Мама выпятила нижнюю губу и подула на перманент.
– Герман, ты ругаешься такими словами?
– Иногда приходится.
Папа положил костюм на стул, руки у него дрожали. Мама допила какао, и воцарилась тишина – свеча, горящая с двух концов. Наконец папа прокашлялся и задул свечку, пока вся комната не полыхнула. Но заговорила мама.
– Герман, ты меня в шапке своей слышишь?
Герман зажмурил глаза и натянул одеяло на голову.
– Мне кажется, ты не так все понял. Мы не хотели тебя обмануть. Понимаешь?
Герман чуть сдвинул одеяло и стал смотреть в щелочку. Он видел плащ, шпагу, шляпу и маску. И слышал, как бьется сердце: довольно гадкий звук, похож на ходики у дедушки. А между секундами время стоит на месте? Или идет безостановочно?
Мама все говорила. Свой голос она, похоже, сдала в химчистку, а вернули ей чужой.
– Мы ничего не знаем точно. Доктор еще должен сделать анализы.
Она на секунду отвернулась, шея у нее вся была в мурашках, потом придвинулась поближе к кровати.
– Болезнь неопасная, но, может быть, у тебя выпадет часть волос.
Она старательно рассмеялась. Смех тоже был не мамин.
– Помнишь, что ты мне говорил? Можно купить парик. Любой цвет, на выбор. Ты какой хочешь – рыжий, зеленый, черный?
Герман смотрел в потолок, и мама сдалась. Вздохнула и уронила руки на колени. В комнате снова стало тихо. Скоро в мире вся тишина переведется. Сгорит в клубах белого бесшумного пламени.
– Герман, ты не мог бы что-нибудь сказать?
Мама привстала на стуле, даже почти встала.
– Ты злишься на нас?
Папа вдруг резко наклонился вперед, в руке у него что-то было.
– Представляешь – я нашел те каштаны. А знаешь где? В своем кошельке. Ума не приложу, как они туда попали.
Он положил их на кровать. Ладно, пусть полежат.
– А для чего тебе каштаны? – спросил папа.
– Засовывать их в снежки зимой.
– Хитро. А в кого же ты будешь стрелять такими снежками?
– В вас.
И вот уже свет ламп вдоль стен прикручивают (или подкручивают) медленно, но верно. Герман успел сосчитать только до тридцати, и стало темно, видно лишь руку, когда подносишь ее к лицу, а в руке зажат шоколадный батончик.
Внезапно ряды за ним забеспокоились, кто-то крикнул:
– Сними шляпу! Ничего не видно!
Папа наклонился к самому его уху:
– Герман, тебе лучше снять шляпу. Иначе будет скандал.
Герман аккуратно стянул ее с головы и положил на колени. Но теперь прицепились к папе. Тоненький слезливый голосок загундел:
– Я ничего не вижу, этот дядька слишком высокий!
Мама шикнула на скандалиста так тихо, чтобы все непременно услышали, папа опустился ниже в кресле, но уперся коленями в кресло впереди, – короче, жизнь била ключом.
Наконец с ясного неба ударила молния и прочертила большую букву Z; по всему залу разом вскрыли шоколадки, и по рядам, как длинный змей, протянулось шелестящее «ззззззз». Появился Зорро верхом на коне, все затопали в такт галопу, а Зорро пронесся мимо них, подняв в знак приветствия шпагу, и исчез за занавесом, а тем временем над печальным пейзажем поднялась луна, и невидимый оркестр наяривал не за страх, а за совесть.
Сначала Бернардо показывал фокусы. Засунул яйцо ослу в одно ухо, а из другого вытащил денежку. А яйцо нашлось в штанах у отиравшегося рядом типа совершенно бандитского вида, но уже кокнутое. Папа засмеялся и пихнул Германа. Затем Бернардо поехал домой к Зорро (которого вообще-то зовут дон Диего, и он поэт) и поведал ему о прекрасной даме, ее заточили в крепость Монастариос.
Зорро не в силах жить с таким кошмаром. Когда на деревню падает ночная мгла и часы единственной церкви бьют двенадцать раз, Бернардо помогает ему переодеться. Зорро надевает плащ, водружает на голову шляпу, засовывает за пояс шпагу, надвигает маску на глаза и натягивает на руки огромные перчатки, похожие на краги регулировщика на площади Соллипласс. Все, Зорро готов. Он прыгает в окно и приземляется на спину своего коня Торнадо – тот, по счастью, пасся как раз под этим окном. И вот уже Зорро несется в ночь, невидимый оркестр играет, черные облака ходят взад-вперед по небу, но белая луна висит тихо, как пришпиленная.
Крепость стоит на вершине горы. Зорро паркует Торнадо у дерева и последний отрезок крадется на своих двоих. Финишные сто метров ему приходится карабкаться отвесно вверх. Он добирается до узкого лаза и с трудом втискивается в него.
И вот Зорро в крепости. Он стоит в коридоре, полном теней и оружия. Неподалеку слышны громкие голоса, смех, там многолюдно. Но откуда-то снизу глухо доносится женский плач, и Зорро сразу понимает, что прекрасная дама попала в беду, как и докладывал верный Бернардо. Зорро отыскивает узкую крутую лестницу и лезет вниз. В каменной нише горит факел, Зорро, недолго думая, хватает его. Здесь плач слышен отчетливо, Зорро приближается к темнице, в которой томится пленница.
Вдруг он резко останавливается. Шаги. Тяжелые шаги. Из-за угла выходит горбатый великан, у него один глаз, но два острых ножа в руках. Стражник. Они замирают лицом к лицу, но длится это недолго, Зорро сует факел великану под нос, тот вскрикивает и валится на каменный пол, с размаху бьется головой о камни и уже не встает до конца фильма. Зорро уже почти отстегнул связку ключей у него на поясе, но тут со всех сторон набегают враги и перекрывают все пути. Он выхватывает шпагу, и начинается бой. Враги несут большие потери, Зорро разит их пачками, но все время подбегают новые, Зорро один против полчища, и в конце концов они одолевают его. Вот он прижат к стене, а перед ним беснуются тридцать разъяренных головорезов.