Тут появляется сам Монастарио – и оказывается тем самым бандитом, которому Бернардо сунул в штаны раздавленное яйцо, у него все еще пятно в интересном месте.
Зорро безжалостно кидают в тюремную камеру, тяжелая дверь захлопывается, шесть замков запираются, шаги и голоса затихают где-то выше, в крепости. Он слышит стенания дамы в соседней камере, а потом – новый звук: заводится машина, ржавые шестеренки сцепляются. И вот Зорро видит собственными глазами, как стена приходит в движение, надвигается на него, камера становится все у́же и у́же, каменная стена медленно приближается, удержать ее не получается, стена все ближе и ближе, он уже пластается по противоположной стене, тоже не стоящей на месте…
Внезапно экран полностью темнеет. Тишину в зале можно потрогать руками, как черного коварного кота. Занавес скрипит, и в нижнем углу экрана появляется скромная маленькая надпись: «Продолжение в следующем месяце». В ответ немедленно звучит хоровой свист, в экран летят конфетные фантики, каштаны, сор из карманов, но свет в лампах вдоль стен уже раскручивают (или прикручивают), и он разгорается все ярче.
Герман рывком натянул зюйдвестку. Они с папой вышли на улицу; небо высокое, черное и сплошь в звездах, как веснушчатый негритос.
У входа уже змеилась новая очередь, Германа так и подмывало рассказать им, чем все кончится. Но он отвлекся на два знакомых силуэта на той стороне улицы. Это доктор и медсестра, они стоят под фонарем, крепко сжимая друг дружку в объятиях, и небось полагают, что никто их не видит. Неудивительно, что они болеют простудой одновременно, подумал Герман.
Подошел трамвай в Дисен, постоял и снова тронулся в путь, оставив под фонарем уже одного доктора. Он повесил нос и дальше него не видит, так что и Германа не заметил.
– Думаю, Зорро вывернется, – сказал папа, – хотя стоять так целый месяц – приятного мало.
Они свернули на свою Габельсгатен. Соленый ветер тер жесткой щеткой лицо.
– Ты скоро опробуешь амуницию, да?
Герман не ответил, но папа все говорил у него над головой; видно, крановщики привычны беседовать сами с собой.
– В этом году наверняка полно яблок. Надо будет нам обоим взять по сетке. По большой сетке. Может, даже два раза придется пойти на пристань. А там наймем такси от Ратушной площади. Хорошо бы мерседес попался. Герман, ты не против, если я закурю?
Папа остановился и стал хлопать себя по карманам. Но сколько он ни чиркал спичкой, ее все время гасили порывы ветра. Герману пришлось подойти и прикрыть ладонями сигарету, он встал на цыпочки, а папа присел, и огонь осветил их лица. К глазам подступили слезы, почему – Герман не понял, но принялся сосать узел от шапки. Папа выпустил облачко дыма.
– Как думаешь, мама приготовила что-то вкусненькое к нашему возвращению?
– Пригоревшее желе, – ответил Герман.
Папа замолчал и ничего больше не говорил.
Герман сидел под яблоней. Земля была мокрая, а небо сухое от солнца, оно висело над фьордом как белый щит. Уж лучше бы промозглый косой дождь. Воздух был до того прозрачен, что можно сосчитать все камни на Колсосе. Но это скучное занятие. Уж лучше следить, как самолет взлетает с Форнебю курсом на Америку, уменьшается до крохотного колибри и скрывается из глаз. Вот бы и мне оказаться в том самолете, думал Герман. Он ушел в свои мысли, там было спокойно и тихо.
Внезапно ему в темечко ударило яблоко – не особенно больно, поскольку на голове зюйдвестка. Яблоко не стеклянное, вон оно тихо скатилось в траву и не разбилось. И не райское, и не молодильное. Герман поднял глаза. Папа, балансируя на одной из верхних веток, обтрясал яблоню.
– Залезешь ко мне? – крикнул он.
Герман не шелохнулся. Зорро не шел у него из головы. Вот что бы он сделал на месте Зорро? Непонятно, выхода не просматривается, но Зорро наверняка придумает. Может, Бернардо спасет его своими фокусами?
Герман подобрал яблоко, оно гладкое и зеленое, луна наверняка тоже гладкая. Он приоткрыл рот, чтобы укусить, и замер. А как узнать, нет ли внутри червяка? Вот так откусишь – и увидишь не целого червяка, а уже только половинку. Герман закрыл рот и пошел к маме, она махала ему от колодца. А вблизи показала граблями в сторону травы:
– Смотри-ка.
Герман поглядел: под коричневыми листьями лежал еж. Головы не было видно, но все иголки повыпали. Точно портниха-великанша обронила свою подушечку для иголок. Герман осторожно потрогал его пальцем. Никакой реакции.
– Умер и похоронился, – сказал Герман.
– Ничего подобного, – ответила мама, – ежик просто спит. Он заполз сюда на зиму.
Разговор прервался шумом, какой-то длинный человек пролетел по воздуху, навзничь упал на землю и остался лежать. Мама с Германом кинулись на выручку, но не успели добежать, как папа уже встал на ноги и стал стряхивать с себя яблоки, ветки и сучки.
– Расшибся? – сразу приступила мама.
– Нет, мамуся. Тут не очень высоко. Ну что, айда выносить рюкзаки?
И вот Герман стоит посреди большой дачной комнаты. Пахнет старыми журналами, водорослями и яблоками. В четыре окна падает свет, штабелями ложится наискось на пол. Герману чудится что-то знакомое, где-то он такое видел. Точно, в школе, в библии с картинками. Куда Иисус ни придет, солнце всегда светит точно так.
Разбуженные букашки взлетают, врезаются в окна и падают на подоконник. За окном снова шум, к первому окну приставляется лестница, и папа начинает прикручивать на место ставню. Таким это воскресенье, в сущности обычное, запомнилось Герману, навсегда осталось в памяти; и глубоко в душе, в каких-то ее подвалах, куда он и сам не заглядывал, выросло ощущение, что это перелом, конец чего-то или начало.
Герман стоял посреди комнаты в зюйдвестке, папа заколачивал окна, одно за одним, и темнота вокруг сгущалась, как в чаще леса. Наконец осталось последнее окно – на террасу, и вот появились мама с папой в обнимку, две тени, два силуэта, очерченные издалека острым осенним солнцем. Они глядели в темноту; непонятно, видели они Германа или нет.
– Вот и всё, – сказал папа.
Просто так, без всякой мысли, сказал: вот и всё.
И Герман понял, что этих слов он тоже никогда не забудет. Вот и всё.
Зима
Проснулся Герман от снега, разом и окончательно. Он лежал и слушал, как сыплет снег, точно слабое дыхание. Бесшумно, и кругом все тихо. Еще не совсем утро, трамваи не начали ходить, родители спят. Герман попытался вспомнить, что ему снилось, но в такую рань не вспоминалось.
Он на цыпочках подошел к окну. Так и есть. Ему не примерещилось. Снег идет. Улица белым-бела, и ни единого следа ни человека, ни машины. Герман провожал глазами снежинки, но закружилась голова; это как стоять на карусели, нахлобучив на голову пакет муки. Он побрел обратно в кровать и вдруг обнаружил на подушке нечто. Присмотрелся – так и есть: волосы, целый клок. Руки взлетели к голове, Герман сел на кровать и стал смотреть на пальцы, на волосы – они повсюду, вся комната в волосах. Он перестал дышать. Кинулся в ванную. Не хватало роста, в зеркале был виден только полюс, а ему надо рассмотреть всю голову. Он притащил из кухни два стула, взгромоздил один на другой, как шаткую башню, потом залез на бортик ванны, оперся о шкафчик-аптечку и осторожно встал на верхний стул. Теперь он видел это отчетливо: его собственные волосы сбежали с его собственной головы. Прямо у пробора голое пятно, оно блестит, как начищенная монета. Герман наклонился поближе к зеркалу – хотел убедиться, что это точно он. Да, сомнений нет: когда он моргал, физиономия в зеркале делала то же самое.
И тут стулья разъехались и упали. Герман разом услышал все звуки: как он испуганно закричал, как вскочили родители, как разбилось зеркало и как падает снег.
…Кто-то тряс его и тряс. Герман открыл глаза. Он сидел на крышке унитаза. Перед ним на коленях стояла мама, в красной пижаме в золотую крапушку она была похожа на великанскую божью коровку. Герман стал считать крапинки, чтобы узнать, сколько он проживет.
– Ты ушибся?!
– Приземление прошло удачно.
Прибежал папа, у него пижама желтая в красную сыпь, очень похожую на корь, стал сметать осколки на совок.
– Это к несчастью на сорок дней и ночей, – заметил Герман.
– Скажи наконец, чем ты тут занимался? – горячилась мама.
– Кто-то снял с меня ночью скальп.
Теперь и мама заметила проплешину прямо над ухом, огромную, как крышка люка. Подняла руку, чтобы потрогать ее, но не решилась, стиснула пальцы; лицо ее все время меняло выражение. Папе тоже нужно было посмотреть, он подошел поближе.
У Германа рябило в глазах, ему стало совсем нехорошо.
– Если так вот зачесать, то почти не видно, – тихо сказала мама.
– Пустите меня!
– Но, Герман…
– Пустите, сказал!
Он растолкал их и убежал в свою комнату. Клок волос на подушке был похож на растерзанную дохлую мышь. Герман попробовал приладить волосы на место, но ничего не вышло. Они сыпались на пол, а за окном валил снег, он стал гуще. Герман собрал все волосы и положил в нижний ящик стола, где хранились каштаны.
Тем временем проснулся остальной мир. Бутыля открыл первую на сегодня бутылочку пива, Боров положил в сумку мел и пять бутербродов, Фанера заклеивал любовное послание уборщице, Яйцо успел отжаться три с половиной раза, Муравьиха уже потащилась куда-то по улице, ей на любой путь нужно вдвое больше времени, Якобсен-младший вложил в карман халата авторучки, Пузырь выдернул два волоска из левой ноздри, Руби аккуратно сняла сеточку с волос, а дедушка доел шоколадку и снова заснул. Герман тоже лег. Он больше не встанет. Это он твердо решил. Он ежик без иголок.
Через полчаса пришла мама.
– Герман, ты не хочешь идти в школу?
Он молчал.
– Можешь не ходить, но тогда я должна позвонить. А завтра нам снова к врачу.
– У нас нет телефона.
– Я могу позвонить из магазина.