— Хорошо помню дни конца ноября — начала декабря сорок первого года,— говорит маршал.— Прежде, особенно в первые месяцы войны, меня постоянно преследовали неудачи. А вот в боях за Ленинград мне все чаще стал сопутствовать успех. Конечно, сыграло свою роль время: поднакопился опыт. Да и новые машины ЛаГГ-3, поступившие в полк на вооружение, были лучше истребителя И-153, на котором я начинал войну в Белоруссии.
В сражении за Тихвин особенно ожесточенные бои развернулись за железнодорожный вокзал. Это был очень важный объект, поскольку сюда из Будогощи вели железная и шоссейная дороги, по которым снабжалась немецкая группировка. Нашим атакующим частям до вокзала было уже рукой подать, но всякий раз, как только пехота поднималась в атаку, ее прижимал к голому снежному полю сильный вражеский огонь.
Мы тогда стояли на аэродроме рядом с линией фронта. Помню, приехал к нам командир авиагруппы полковник Холзаков. Приказал построить полк. Построили. Он подходит к моей эскадрилье и спрашивает: «Лететь можно?» А облака тогда опустились почти до самой земли. Я молчу. Молчит и командир полка. Холзаков — летчик и прекрасно понимает, как и кому можно летать в такую погоду. Ясно, что вопрос он задал чисто риторический.
Сделав паузу, командир авиагруппы обрисовал обстановку у вокзала, сказал, что без помощи авиация взять вокзал трудно, и вновь повторил вопрос. Тогда я ответил, что лететь можно, но не всем. «Почему?» — поинтересовался Холзаков. «Не каждый летчик к этому подготовлен».— «А вы сможете?» — «Да».— «Кто еще может?» Отозвался комиссар эскадрильи Киянченко. «Вот и вылетайте вдвоем»,— приказал Холзаков.
Почти в сплошном тумане трудно найти и поразить цель, но ослабить огонь противника, отвлечь его на себя можно. Около часа мы находились над целью, совершили по шесть заходов: штурмовали, стреляли, гудели... Воздействие, наверное, производили скорее психологическое. Гитлеровцы прятались, огонь ослабевал. А это и нужно было нашей пехоте. Потом нам сказали, что именно в один из таких моментов бойцы поднялись в атаку и овладели вокзалом. Мы в какой-то мере способствовали успеху. Все это произошло на глазах у генерала Мерецкова, командовавшего нашими войсками в боях за Тихвин, и он высоко оценил действия летчиков.
Утром 8 декабря я вылетел в паре со своим заместителем лейтенантом Михаилом Удаевым на разведку. Когда появились над дорогой Тихвин — Будогощь, то увидели картину, которая поразила нас. На Будогощь
сплошным потоком в два ряда двигались танки, артиллерия, автомашины, пехота. Представляете наше состояние — видеть, как немцы отступают! Это ведь сорок первый год! Помню, когда мы вернулись и доложили начальнику штаба полка о результатах разведки, то он не сразу поверил...
Вместе с А. П. Силантьевым мы просматриваем документы тех лет. Вот Указ Президиума Верховного Совета СССР, которым ему присвоено звание Героя Советского Союза. Интересно, когда и где узнал об этом Александр Петрович?
— Тогда нас, группу летчиков полка, после освобождения Тихвина отправили за самолетами в тыл. На станции Череповец мы делали пересадку. Вот там из газет я и узнал о присвоении мне звания Героя Советского Союза. Друзья бросились поздравлять меня, а я их. В списке награжденных значились фамилии семнадцати однополчан. Откровенно говоря, такая высокая награда оказалась для меня неожиданной.
В середине января 1942 года войска Волховского фронта предприняли новое наступление с целью прорвать блокаду Ленинграда. Спасская Полисть, Мясной Бор, Любань... Эти названия часто упоминались в оперативных документах как места ожесточенных и продолжительных боев. В газетах публиковались корреспонденции военных журналистов с мест событий, очерки и зарисовки об отличившихся воинах. В «Комсомольской правде» от 15 апреля 1942 года на первой странице был помещен портрет Александра Силантьева и рассказ об очередном подвиге отважного летчика. Это был третий случай, когда сбили его самолет.
— В тот день эскадрилья отправилась в последний за сутки вылет на прикрытие штурмовиков,— вспоминает Александр Петрович.— Они наносили удар в глубине обороны противника. Вылетали уже перед заходом солнца. В пути встретили небольшую группу «мессершмиттов». И хотя те не смогли воспрепятствовать полету «илов», но наш курс засекли и вызвали по радио подмогу. Так что когда мы подошли к цели, там «мессершмиттов» было уже в два раза больше, чем наших истребителей.
Действовать пришлось с полным напряжением. Удалось отбить все атаки «мессершмиттов», пытавшихся прорваться к «илам». Штурмовики выполнили задачу, и мы стали организованно отходить. «Мессеры» непрерывно атаковали. Их огонь был сосредоточен в основном на истребителях, прикрывавших группу. У моей машины были пробиты масляный и водяной радиаторы. Продолжать полет трудно. Но товарищи, прежде всего комиссар эскадрильи Киянченко, меня поддерживали, прикрывали от наседавших истребителей противника.
Иду осторожно, маневрировать нельзя, иначе потеряешь высоту. Приборы зашкалило, вода кипит, мотор дает перебои... С трудом перетягиваем линию фронта — а тут другая группа «мессеров». Атакуют парами с разных сторон. Видя мою беспомощность, действуют нагло, стреляют в упор, выходят из атаки под самым носом. В один такой момент ведомый второй пары «мессеров» замешкался, и я выпустил по нему два последних реактивных снаряда. Но и мне досталось. От прямых попаданий вражеских снарядов и пуль разбиты бронеспинка, приборная доска. Сам я ранен в ноги. Из пробитого маслобака хлещет горячее масло. Оно попадает на грудь, руки, в лицо... Где уж тут продолжать полет! Открываю фонарь чтобы оглядеться. Успеваю только выключить двигатель и направить самолет вниз. Кидаю быстрый взгляд по сторонам в надежде заметить хотя бы пятачок, куда приземлить машину. Но какой там пятачок среди сплошных лесов и болот! Самолет упал на лес. При ударе о деревья отлетели хвост, мотор, плоскости. Кабина перевернулась несколько раз, но, к счастью, встала «торчком». От сильных ударов и ушибов меня спасли привязные ремни. Быстро отстегнулся и, еще не чувствуя боли в раненых ногах, отбежал от пропаханной в снегу самолетом борозды. «Мессеры», пикируя, продолжали добивать беззащитный ЛаГГ. Но как ни старались, а поджечь его не смогли. Вскоре они ушли. Видимо, на исходе было горючее.
Я добрался до самолета. Разрезал парашют, перевязал раны на ногах. Потом стал готовиться в путь. С капота мотора отвинтил две стальные пластины и смастерил себе лыжи. Из парашютных строп сделал «уздечки», привязал их к носкам лыж. Двигаться решил в сторону известного мне аэродрома ночных бомбардировщиков. По моим расчетам, до него было километров пятнадцать. Ориентировался по карте и компасу, по гулу моторов По-2, летевших на задание... Передвигался с большим трудом. Снег — по грудь, мороз — градусов в тридцать. Да еще быстро темнело. Очень боялся сесть, хотя от усталости и боли буквально валился с ног. Когда уже не мог сделать и шага, то пристегивался широким ремнем к дереву и, обняв его, в таком положении дремал несколько минут... До аэродрома добрался через тридцать шесть часов.
Опубликованная в «Комсомольской правде» корреспонденция называлась «Воспитанник уральского комсомола». Напоминаю о ней маршалу.
— Да, я родом с Урала, из Свердловска. Там начал трудовой путь. Там же, в Свердловске, начался и мой путь в авиацию.
Маршал задумывается, как бы возвращаясь к далеким годам юности, и продолжает:
— Авиация была модой тридцатых годов, а летчики для нас, мальчишек,— кумирами. Я тоже благоговел перед людьми такой романтической профессии, но даже и в мыслях не допускал, что когда-нибудь сам буду летать. Все решил случай. В конце лета тридцать четвертого года в нашем сборочном цехе появился летчик с тремя рубиновыми квадратиками в петлицах. Это был представитель аэроклуба, и пришел он агитировать ребят записываться в планерную школу. Желающих оказалось немало. Записался и я, но скорее не из-за большого желания стать профессиональным авиатором, а потому, что все записывались. Потом многие отсеялись, а я остался. Без отрыва от производства закончил школу, стал инструктором-планеристом. Профессия авиатора увлекла меня. Одновременно осваивал самолет. Но теперь меня стала привлекать военная авиация, где, как мы тогда говорили, можно полетать на настоящих самолетах. В тридцать восьмом году поступил в школу пилотов, а потом был переведен в летное училище и, закончив его в сороковом году, направлен для прохождения службы в Западный особый военный округ. Там и застала меня война.
Беседа возвращается к событиям 1942 года, о которых рассказывалось в «Комсомольской правде». Интересуюсь, долго ли пришлось находиться в госпитале.
— Нет. Мы, фронтовики, считали, что раны лучше долечивать в родном полку, в среде своих боевых друзей. А тогда, в течение всего лета сорок второго года, войска Ленинградского и Волховского фронтов вели непрерывные и тяжелые бои на земле и в воздухе. Их ожесточенность диктовалась задачей сковать побольше сил противника, не позволить ему перебросить из-под Ленинграда ни одного солдата на южное направление, где развертывалось решающее сражение. Наш полк практически не выходил из боев. Летчики совершали по четыре-пять вылетов в сутки, были вконец измотаны. Что ни день, то воздушные бои. И редко который из них обходился без потерь. Пополнение поступало в основном за счет летчиков, приходивших из госпиталей. Поэтому моему возвращению друзья были рады.
В тех тяжелейших условиях особо важное значение приобретала морально-боевая закалка летчиков. В нашем полку она была высокая. Несмотря на большое напряжение, никто не жаловался на усталость, никто не выражал и тени сомнения в нашей конечной победе. Люди уверенно шли в бой. Тогда существовало жесткое правило — за ошибки наказывать отстранением от очередного боевого вылета. И не было для летчика наказания более тяжелого. Допустил в бою оплошность, вел себя безынициативно, подвел товарища своими неумелыми действиями — расплачивайся. Беспримерное мужество и стойкость являлись нормой каждого летчика полка.